Теперь сцена во дворе напоминала то ли спектакль, то ли религиозную церемонию, как будто там совершался некий сакральный ритуал, освященный законом и подкрепленный традициями. Господин Олдерли имеет полное право отхлестать непокорного слугу плеткой, даже девятихвосткой, особенно если этот слуга подозревается в совершении тяжкого преступления. Разве Олдерли не хозяин в собственном доме, так же как король — владыка Англии, а Господь Бог — властелин всего мира? Здесь слово господина Олдерли — закон. Но отчего-то при одном взгляде на Олдерли по одну сторону от козел и Манди с занесенной плеткой по другую меня пробрала холодная дрожь. Их жертва, связанная, точно поросенок, которого тащат на убой, была такой худой, оборванной и измученной! Губы Олдерли шевелились. Окно было закрыто, к тому же оно располагалось высоко, и слов было не разобрать. Мажордом наклонился к хозяину. Стремительным движением он высоко вскинул плетку и обрушил ее на стену над кольцом, к которому привязали жертву. От удара раствор между камнями раскрошился в пыль, и она повисла в воздухе крошечными облачками. Стальные наконечники не коснулись старика. Однако тот дернулся, будто надеясь высвободиться из пут. Уильямсон увлеченно наблюдал за происходящим. — Вы уверены, что на хозяйского сына напал именно он? — В этом нет никаких сомнений, сэр. — Госпожа Олдерли взглянула на Уильямсона. — К тому же, проникни в дом посторонний, его бы растерзали мастифы. Меня смутили не сами ее слова, а интонация, с которой они были произнесены, и быстрый взгляд, украдкой брошенный на Уильямсона. «Госпожа Олдерли хочет, чтобы он ей поверил, — отметил я. — Для нее это важно». — Но ради чего? — спросил Уильямсон. — Зачем он совершил такое страшное преступление против Бога и человека? Захотел поживиться? Госпожа Олдерли снова устремила взгляд в окно: — У него тяжелый, дурной нрав, сэр, и в его голове рождаются злобные мысли. — Для чего же вам такой слуга? — Он служил у родственника первой жены моего супруга — человека, который пошел с оружием против короля и совершил немало злодеяний во время недавней смуты. Господин Олдерли взял его к нам лишь из сострадания, иначе он бы умер с голоду. — И снова этот взгляд искоса в сторону Уильямсона. — И вот к чему привела доброта моего мужа. Когда на старика обрушился первый удар плетки, я вздрогнул. Жертва закричала, и этот звук проник даже сквозь оконное стекло. Его тело выгнулось над ко́злами дугой. На боку и спине выступили пятна крови. Постепенно они слились в полосы, а потом превратились в разливающиеся алые реки. Манди взглянул на хозяина, тот кивнул. Я не хотел этого видеть, но не в силах был отвести взгляд. Плетка опустилась на спину жертвы снова, стальные наконечники на ремешках порвали кожу. Это заставило жертву содрогаться и хватать ртом воздух. Капля крови попала на рукав камзола Олдерли. Манди ждал, пока хозяин доставал платок и вытирал кровь. Олдерли отошел подальше и снова кивнул мажордому. Тот нанес третий удар. — Другим слугам тоже будет наука, — выговорила госпожа Олдерли, сглотнув ком в горле, — похоже, это зрелище доставляло ей не больше удовольствия, чем мне. — Разумеется, потом он предстанет перед магистратом, но господин Олдерли говорит, что сейчас их в городе не осталось. Все разбежались из-за Пожара. К этому времени спина слуги превратилась в кровавое месиво, кое-где между лоскутами кожи белели обнажившиеся кости. Олдерли вскинул руку. Манди попятился и опустил плеть. Слуги, которые до этого стояли полукругом и перешептывались, наблюдая за поркой, теперь отошли подальше от мажордома, будто боялись, что плетка достанет их даже издали. Жертва выгибала спину и делала судорожные вдохи. Олдерли наклонился и что-то сказал старику на ухо. Не знаю, ответил тот или нет, но Олдерли в любом случае остался недоволен. Он снова отошел и подал знак Манди. — Очень жаль, что нельзя обойтись без этого, — произнесла госпожа Олдерли, отворачиваясь от окна. Плетка хлестнула старика в четвертый раз. Он дернулся и повис на ко́злах, голова поникла так, будто шея была не в состоянии удерживать ее вес. Булыжники под телом блестели от крови. Я понял, что теперь передо мной не человек, а именно тело. Я сгорал от стыда и чувствовал себя запятнанным, словно, наблюдая за экзекуцией, я стал ее участником. Уильямсон переступал с ноги на ногу: — Да, неприятная история, мадам. — Что верно, то верно, сэр, — тихо согласилась она. Манди подошел к ко́злам и склонился над спиной, ставшей месивом из крови, сухожилий и костей. Подняв взгляд на хозяина, мажордом чуть заметно покачал головой. Казалось, по рядам слуг пробежала дрожь. Олдерли что-то приказал мажордому, еще раз промокнул кровавое пятно на рукаве и пересек двор, даже не взглянув на тело. Остановившись возле нашего окна, он вскинул голову и поклонился. Господин Олдерли вошел в дом, и через секунду за дверью приемной послышались его тяжелые шаги. Он отвесил еще один поклон господину Уильямсону — почтительный, но не раболепный, — кивнул жене в ответ на ее реверанс, а меня едва удостоил взглядом. — Я весьма опечален тем, что вам пришлось наблюдать эту сцену, — произнес хозяин. — Приношу извинения. — Дорогой… — В глаза супругу госпожа Олдерли не смотрела. — Преступник сознался? — Да, — громко объявил Олдерли. — Перед самой своей кончиной. Мерзавец неблагодарный! Даже виселицы умудрился избежать! А ведь из-за него мой бедный сын при смерти. — Я должна быть с Эдвардом, — сказала госпожа Олдерли. — Вы позволите мне удалиться, сэр? — Ну конечно. Я и сам приду, как только смогу. Я поспешил открыть перед ней дверь. Хозяйка выпорхнула из комнаты, вместо благодарности окинув меня быстрым оценивающим взглядом. — Моя супруга поведала вам о наших несчастьях, сэр? — спросил Олдерли Уильямсона. — Сейчас доктор Гроут борется за жизнь бедного Эдварда. Врач не берется сказать наверняка, выкарабкается Эдвард или нет. В любом случае он не сможет видеть правым глазом. Кроме того, существует риск заражения крови. Правая рука очень сильно обожжена. Невыносимо видеть боль и страдания бедного юноши. От еще большего несчастья нас спасла только милость Божья: огонь в комнате Эдварда мог распространиться дальше, и тогда заполыхал бы весь дом. Мы все едва не изжарились в собственных постелях. Уильямсон принес свои соболезнования так неловко, будто тащил тяжелый ящик с камнями. Ему, северянину, нелегко давались цветастые южные речи. — Сэр, мне не следует отвлекать вас в такой момент, — произнес господин Уильямсон. — Но мое дело не терпит отлагательств. Я снова отошел к окну, чтобы господа не подумали, будто я подслушиваю. Вокруг козел натекла лужа крови. Слуги уже утащили тело старика со двора. — У вас ведь, если не ошибаюсь, пропал слуга? Кровь на булыжниках высохла и стала похожа на ржавчину. Во двор вышел мальчик с метлой и ведром. Он выплеснул воду, и она описала серебристую дугу над ко́злами и булыжниками вокруг. — Что? — переспросил озадаченный Олдерли. — Откуда вам это известно, сэр? Полагаю, вы говорите о Лейне? Под окном показался мужчина с четырьмя мастифами, по два поводка в каждой руке. Он остановился и что-то сказал мальчику. А псы тем временем опустили свои массивные головы и принялись с энтузиазмом лакать воду с кровью. — О Лейне? — Господин Уильямсон решил больше не церемониться. — Я не знаю, как его звали, сэр. Единственное, что мне известно: среди руин собора Святого Павла мы обнаружили человека в ливрее вашего дома. С прискорбием сообщаю, что он убит. Глава 10 Во второй раз я посетил Барнабас-плейс один, и случилось это два дня спустя. Я брел по теплому пеплу среди развалин. Жар по-прежнему был силен. Пепелище оказалось на удивление многолюдным: одни искали близких или руины своих домов, другие мародерствовали. Я слышал о людях, которые, подобно рудокопам, добывали в этом городе-призраке ценные металлы: здесь попадались и затвердевшие лужи свинца, и куски железа, и даже золотые или серебряные жилы. Лондон будто превратился во второй Новый Свет, где человека, не обремененного совестью, ждут не только ужасы, лишения и горести, но и богатства. — Господина Олдерли нет дома, сэр, — сообщил привратник, открывая задвижное окошко в створке ворот. — Его высокородие два часа назад отбыл в Вестминстер. — А госпожа Олдерли? — спросил я, немного оживившись, хотя сам понимал, как это глупо. — Она дома? Привратник пошел узнать, согласится ли хозяйка со мной побеседовать. Через несколько минут он вернулся и провел меня в ту самую приемную с эркером, где я через окно наблюдал, как человека забили до смерти. Определить, сколько прошло времени, я не мог, но, должно быть, не меньше получаса. Во дворе господин Манди приказал, чтобы подали лошадь. Богато одетый джентльмен маленького роста прошел через двор. Лица его было не видно из-под шляпы с двумя страусиными перьями. Они были выкрашены в лиловый цвет и подпрыгивали в такт походке владельца. Вскоре за мной пришел слуга и повел меня вглубь дома. — Что за джентльмен сейчас вышел во двор? — спросил я. — Сэр Дензил Кроутон, сэр. — А потом слуга с явной гордостью за хозяина прибавил: — С ним обручена племянница его высокородия. — Должно быть, сэр Дензил здесь частый гость? — Его невеста сейчас в деревне. — Слуга взглянул на меня настороженно, будто опасаясь, что сболтнул лишнего. — Сэр Дензил справлялся о ее благополучии, а также о здоровье сына его высокородия. Сюда, сэр. По выложенным каменными плитами коридорам слуга провел меня в богато обставленную гостиную с видом на маленький сад и велел ждать. Я уже смирился с тем, что даром потрачу еще полчаса, но всего через несколько минут в комнату вплыла госпожа Олдерли в сопровождении личной горничной. — Мы с вами встречались в четверг, — заметила госпожа Олдерли. — Я вас помню, вы секретарь господина Уильямсона. Как ваше имя? Я отвесил ей свой самый эффектный поклон: — Марвуд, мадам. Джеймс Марвуд. — Не знаю, когда вернется мой супруг. Но, может быть, я сумею вам помочь. Опустившись в кресло, она жестом указала мне на другое, стоявшее напротив. «Какая поразительная снисходительность, — отметил я. — Она всегда так любезна или госпожа Олдерли хочет произвести на меня впечатление?» Горничная расположилась в другом углу комнаты и занялась штопкой. Она бросила на меня быстрый взгляд, и ее лицо скривилось так, будто она проглотила ложку уксуса. — Первым делом, мадам, господин Уильямсон велел спросить, как себя чувствует мастер Эдвард Олдерли.