— Джейн, мне надо сказать, — прошептал он. — Сил больше нет молчать. Еще немного — и лопну, честное слово. Фонарь скрылся за углом. Переулок окутала тьма. Руки Джона крепко сжимали ее плечи. Кэт сунула руку в карман. — Дай я тебя поцелую. Очень тебя прошу, будь моей милой. Лицо Джона придвинулось вплотную к ее лицу. От его пота исходил едкий, чисто мужской запах. Кэт замутило. Джон сильнее вжал ее в стену. Его щека коснулась ее губ. В ушах зазвучал хриплый голос кузена Эдварда: «Кричи сколько хочешь, милая. Никто не услышит». Кэт вытащила из ножен маленький нож. — Любимая моя Джейн, прости меня. Один поцелуй. Пожалуйста. Всего один. В какой-то степени Кэт отдавала себе отчет, что Джон не такой, как кузен Эдвард: он всего лишь добродушный простофиля, непонятно с чего положивший на нее глаз, а Эдвард — чудовище, и, хотя манеры у него светские, ему самое место на виселице. Но разница между двумя мужчинами не имела значения. Джон всколыхнул в ней память о насилии, и управлять собой она могла не больше, чем пуля, выпущенная из ствола пистолета. Влажные губы Джона коснулись лица девушки. Его рот был приоткрыт, и зубы задели ее подбородок. Вот он отыскал в темноте ее губы. В переулке опять стало светло. — Эй, вы! — прокричала Марджери. — Что вы там… Но служанка осеклась. Кэт вытащила нож и вонзила его Джону в бедро. Наконечник на секунду зацепился за домотканое сукно штанов парня. А потом клинок прорезал кожу и вонзился в плоть и мышцы. Джон закричал, схватился за ногу и отпрянул. Кэт кинулась прочь. Она бежала через темноту к Феттер-лейн. Улицы были полны опасностей. Кэт укрылась рядом с Харп-лейн, неподалеку от того места, где должны были развести костер. Забившись в угол, она надеялась, что здесь ее никто не потревожит, однако вскоре девушка поняла свою ошибку. Развалины кишели невидимками: некоторые люди здесь жили — возможно, они поселились в руинах своих домов, — другие рыскали среди обломков. На секунду Кэт осознала, что такое истинная нищета: даже бедная прислуга во дворе «Трех петухов» в большей степени наделена благами, не говоря уж о богатой наследнице в Барнабас-плейс. Отчаянно пытаясь отвлечься от пугающих мыслей, Кэт постаралась представить дома для бедных в идеальном городе — скромные, но достаточно просторные. Строить их следует из кирпича на прямых улицах с хорошими сточными канавами и водокачками на каждом углу. И никаких закопченных землянок. Firmitas, utilitas, venustas. Кэт повторяла эти слова, будто заклинание-оберег. Firmitas, utilitas, venustas. Дома бедных должны быть прочными, полезными и красивыми. Закапал дождь. Держа в руке нож и стараясь двигаться бесшумно, Кэт вернулась на Феттер-лейн, а затем пошла обратно во двор «Трех петухов» — больше ей было некуда деваться. Она робко постучала в дверь. Убедившись, что на пороге действительно Кэт, госпожа Ноксон впустила ее. В коридоре горела всего одна свеча. Затем хозяйка снова заперла дверь и на задвижку, и на засов, и на замок. А когда обернулась, Кэт по одному ее взгляду поняла: госпожа Ноксон знает, что стряслось. — Госпожа, они уже пришли? Марджери и Джон? Госпожа Ноксон кивнула. — Разберусь с тобой утром, — прошептала она. — Иди спать, Джейн. Ненастоящее имя Кэт она выплюнула, будто испортившееся мясо. Девушка сделала книксен. Ее плащ вымок насквозь, а полы были заляпаны грязью, перемешанной с пеплом. Да и подол платья выглядел ничуть не лучше. Завтра надо будет потрудиться, чтобы это все отчистить, — как будто ей мало неприятностей! Зайдя на кухню за свечой, Кэт стала взбираться по лестнице. Чем выше она поднималась, тем прохладнее становился воздух. Девушка с тревогой заметила под дверью их с Марджери чердака полоску света. Она остановилась на лестничной площадке. Изнутри доносились звуки: шаги, пыхтение, скрип и скрежет, будто по голым доскам пола волокли что-то тяжелое. Избегать Марджери все равно не получится, и откладывать их встречу не имеет смысла. Кэт подняла щеколду и открыла дверь. Девушку тут же обдало холодным влажным воздухом. Окно было открыто нараспашку. Свеча стояла на табурете возле соломенного тюфяка, на котором спала Кэт. Ее пламя колыхалось на ветру, и на покатом потолке плясали тени. Марджери стояла у окна с каким-то свитком в руке. И тут Кэт заметила на полу открытый сундук — ее сундук! Кэт будто ударили в живот, и несколько секунд она могла только ловить ртом воздух, словно рыба, выброшенная на сушу. Услышав, как открылась дверь, Марджери обернулась. Ее лицо блестело то ли от капель дождя, то ли от слез. Сорвав ленту, которой были перевязаны бумаги, служанка выбросила их в окно. Секунду эскизы порхали в воздухе, слабо подсвеченные сиянием свечи. А потом непостроенные здания и улицы, которых нет на карте, исчезли в ночи. Утерянные города. Firmitas, utilitas, venustas. — Ненавижу тебя, — тихо, почти спокойно произнесла Марджери. Глава 29 Наутро после катастрофической ночи Порохового заговора все занялись обычными домашними делами. Как бы то ни было, а нужно развести огонь, застелить постели, приготовить завтрак. Кэт, Джон и Марджери работали молча, стараясь не смотреть друг на друга. Джон чуть хромал и жался к стене, точно собака, боящаяся получить взбучку. Лицо Марджери покраснело, глаза опухли от слез. Кэт всю ночь слушала ее всхлипы и рыдания. Госпожа Ноксон ничего им не говорила, только отдавала распоряжения. Все утро гнев хозяйки висел над домом, будто грозная черная туча. Чердачное окно выходило в передний двор. Рано утром Кэт спустилась туда. В серых предрассветных сумерках она убедилась, что ее бумаги утрачены безвозвратно: они стали жертвами ветра и дождя. Кожаная сумка и одежда тоже исчезли. Ящичек тетушки Эйр валялся у двери. После удара о каменную плиту эта хрупкая вещица разбилась вдребезги. Содержимое ящичка пропало: компасы, набор циркулей, угломер, короткая линейка — и все это из латуни — да еще карандаш в серебряном футляре. Теперь у Кэт осталось только содержимое ее кармана: несколько шиллингов, платок, кукла Хефциба, нож, ключ от сундука Джема — и сам сундук в придачу. Теперь класть туда было нечего, если не считать украденного серого плаща, висевшего на чердачной двери. Потеря одежды не слишком огорчала Кэт. Однако утрата инкрустированного ящичка тетушки Эйр и кража его содержимого стали для нее тяжелым ударом. Кэт думала, что за такую провинность ей не миновать розги, и считала, что Марджери заслуживает того же самого за свою пакость. Очень возможно, что им обеим откажут от места. Какая судьба ждет Джона, она не знала, — вероятно, он избежит телесного, да и вообще любого наказания. И это по меньшей мере отчасти объясняется тем, что Джон мужчина, которого ввела в соблазн женщина. Общеизвестно, что девушки — сладострастные существа, они отчаянно жаждут утолить свою похоть и постоянно выискивают жертв среди невинных молодых людей. Сама Кэт ни разу не ощущала ничего подобного, однако допускала, что греховные желания прячутся где-то в глубинах ее естества, ведь все вокруг считали эту похоть чем-то само собой разумеющимся. После смерти матери Кэт примерно так же относилась к существованию Бога: оно возможно, однако уверенности в этом Кэт не испытывала и все же уважала чувства других людей. Вот они приготовили обед, подали его жильцам и убрали со стола. А потом госпожа Ноксон побеседовала с каждым из трех слуг по отдельности. Она звала их к себе в комнату одного за другим и бесстрастно, невозмутимо допрашивала. На этом этапе она не делала выводов и не вершила суд. Хозяйка просто собирала факты. В результате у нее сложилась достаточно полная картина произошедшего, начиная с несостоявшегося костра и заканчивая тем, как Марджери забралась в сундук Кэт. Однако госпожа Ноксон по-прежнему молчала и выполняла свои домашние обязанности в тишине, лишь время от времени отдавая распоряжения. Молчали и слуги. Ближе к вечеру чертежнику нанес визит доктор Рен, и двое мужчин долго что-то обсуждали в комнате господина Хэксби. Вид у доктора Рена был мрачный, и Кэт подумала, что его планы по восстановлению Сити натолкнулись на очередное препятствие. Поскольку сегодня вторник, он наверняка посетил собрание членов комиссии по восстановлению Лондона. Кэт надеялась, что Рен и Хэксби пошлют за ней, однако этого не случилось. Пришло время ужина. Чертежник и архитектор ели наверху. Госпожа Ноксон сама отнесла им подносы, а Марджери воспользовалась случаем и якобы случайно уронила ложку Кэт в золу. А Джон между тем хромал по кухне, всем своим видом напоминая обеим девушкам о своей ране и напрашиваясь на сочувствие. Может быть, он даже хотел пробудить в них чувство вины. Кэт подумала, что Джон — всего лишь большой ребенок, такой же, как и все мужчины. Нож едва оцарапал ему бедро, однако вид у парня такой несчастный, будто он лишился ноги. После ужина госпожа Ноксон обвела взглядом собравшихся за столом и холодно произнесла: — Теперь я еще раз поговорю с каждым из вас. Начну с Джона. Слуга прошел за хозяйкой в ее комнату. Задержался он там ненадолго, а когда вышел, лицо его было красным, будто гвардейский мундир, а губы дрожали. Марджери робко подошла к нему. — Что случилось? — шепотом спросила она. — Все мое жалованье за три месяца пойдет в ящик для пожертвований. А если я чем-то недоволен, могу сегодня же убираться на все четыре стороны. — Джон всхлипнул и отвернулся: бедняга чуть не плакал. А потом сдавленным голосом прибавил: — Хозяйка зовет тебя. Марджери разгладила передник и поспешила в комнату госпожи Ноксон. Джон взглянул на стоявшую у огня Кэт. Парень судорожно сглотнул: — Джейн, я хотел, чтобы тебе понравилось. И костер, и… все остальное. — Мне не понравилось, — ответила Кэт. — И никогда не понравится. Джон, спотыкаясь, ушел в судомойню, а оттуда во двор, лишь бы не видеть «Джейн». Когда Марджери вышла, она снова плакала, закрыв лицо фартуком. Оттолкнув Кэт, она опрометью кинулась наверх. Кэт постучала в дверь комнаты госпожи Ноксон. Домоправительница сидела за столом. — Закрой за собой дверь, — велела та. — И встань здесь. — Хозяйка указала на место напротив стола. Девушка повиновалась. Она стояла, опустив голову и сцепив руки перед собой. Некоторое время госпожа Ноксон не произносила ни слова. Наконец она сказала: — Тебя бы следовало высечь и выгнать на улицу. — Она выдержала паузу, возможно ожидая возражений от Кэт, и продолжила: — Как ты могла ударить ножом нашего бедного олуха? — Он на меня напал.