Оба Уимзи склонили головы. — Истина в вине. In vino viritas, — сказал мистер Брендон со смехом. Он-то был достаточно подготовлен и предвидел для себя большие возможности. — Случай и мой дворецкий поместили вас по мою правую руку, мсье, — снова заговорил граф, обращаясь к Питеру первому. — Прошу вас начать, определив по возможности точно, какое вино вы только что пили. — Это трудно назвать тяжелым испытанием, — улыбаясь, ответил Питер первый. — Я могу твердо сказать, что это очень приятное, зрелое шабли-мутон, а поскольку десять лет — прекрасный возраст для шабли, настоящего шабли, я голосую за 1916 год, может быть самый урожайный в ваших краях за всю войну. — Можете вы что-нибудь добавить, мсье? — любезно обратился граф к Питеру второму. — Я не хотел бы показаться педантом, если речь идет об одном или двух годах, но вынужден решиться: я бы сказал, что это вино урожая 1915 года, несомненно 1915-го. Граф склонил голову и обернулся к Брендону. — Быть может, и вы, мсье, хотели бы высказать свое мнение, — предложил граф с особой вежливостью, какую обычно демонстрируют по отношению к профану в обществе знатоков. — Я бы не хотел подниматься до уровня, на котором не смогу в дальнейшем удержаться, — ответил Брендон с некоторым злорадством. — Я знаю, что, это 1915 год, потому что случайно увидел этикетку. Питер второй несколько смутился. — Мы исправим нашу ошибку, — сказал граф, — прошу прощения. — Он отошел и несколько минут беседовал с дворецким, который как раз появился, чтобы забрать со стола тарелки от омаров и внести суп. Следующий кандидат для опознания прибыл завернутым по самое горлышко в салфетку. — Теперь ваша очередь начинать, мсье, — сказал граф, обращаясь к Питеру второму. Позвольте предложить вам оливку, чтобы отбить вкус первого вина. Прошу, не торопитесь. Даже в самых замечательных политических целях не следует проявлять неуважение к хорошему вину. Предупреждение оказалось не напрасным, потому что Питер второй, едва пригубив, сразу же сделал большой глоток опьяняющей густой влаги. Потом он явно заколебался под испытующим взглядом Питера первого. — Это… это сотерн, — начал он и остановился. Затем, ободренный улыбкой Брендона, продолжил с большей уверенностью: шато-икем 1911 года, ах, король белых вин, сэр, как кто-то его назвал. — Он демонстративно выпил свой бокал до дна. На лицо графа стоило посмотреть, когда он медленно отвел взгляд от Питера второго и остановил его на Питере первом. — Если бы кто-нибудь решился выдать себя за меня, — негромко сказал Питер первый, — мне было бы более лестно, если бы этим человеком оказался некто, для кого не все белые вина на один вкус. Что ж, сэр, это изумительное вино, конечно, монтраше урожая… дайте подумать, — он еще раз попробовал вино на язык, — 1911 года. И это очень хорошее вино, хотя при всем уважении к вам, господин граф, мне кажется, что оно несколько излишне сладко для того, чтобы занимать именно это место в меню. Верно, что с этим превосходным консоме сладковатое вино не совсем неуместно, но, по моему скромному разумению, оно еще больше подошло бы к сладким блюдам. — Ну вот, — невинно заметил Брендон, — все это доказывает, как легко можно впасть в заблуждение. Если бы я не услышал мнение знатока лорда Питера — ведь никто не может спутать монтраше с сотерном, если решается называть себя Уимзи, — я сказал бы, что это не монтраше-старшее, а шевалье-монтраше того же урожая, которое чуточку слаще. Но, несомненно, как сказал милорд, из-за того, что мы пили его с супом, оно мне показалось немного слаще, чем на самом деле. Граф бросил на него быстрый взгляд, но ничего не сказал. — Съешьте еще одну оливку, — почти ласково сказал Питер первый. — Трудно распознать вино, если у вас во рту другой вкус. — Премного благодарен, — ответил Брендон, — это напоминает мне… — и он пустился в довольно беспредметные рассуждения по поводу случаев с оливками, и продолжал говорить, пока ели суп, и заполнил антракт до появления изумительно приготовленного рыбного блюда — морского языка. Граф задумчиво следил за янтарной струей, поочередно наполнявшей бокалы. Брендон, как и раньше, поднес свой к носу, и лицо его озарилось. Сделав первый глоток, откровенно взволнованный, он повернулся к хозяину. — Боже правый, сэр… Граф движением руки попросил его молчать. Питер первый отхлебнул глоток, втянул воздух, снова отхлебнул и нахмурил лоб. Питер второй к этому времени, по-видимому, отказался от претензии подтвердить звание знатока. Он жадно выпил вино с блаженной улыбкой и очевидной потерей контроля над происходящим. — Итак, господа? — негромко спросил граф. — Это безусловно рейнвейн, — сказал Питер первый, — и лучший из рейнвейнов, какие мне довелось пробовать, но должен признаться, что в данный момент я не могу точно сказать, какого он урожая. — Не можете? — сказал Брендон голосом, похожим на дикий мед — сладким, но с горчинкой. — А другой джентльмен? А я все же надеюсь правильно определить, откуда это вино, может быть, с погрешностью в одну-две мили, хотя я не ожидал встретить его во французском винном погребе в наши дни. Это рейнвейн, как вы сказали, милорд, при этом рейнвейн из Иоханнесберга. Не его плебейский кузен, а самый настоящий рейнвейн из подвалов замка Иоханнесберг. Вам, милорд, конечно, не довелось его пить (о чем я весьма сожалею) в военные годы. Мой отец заложил несколько бутылок в наши погреба за год до своей смерти, но, по-видимому, в герцогских подвалах Денвера его не было. — Я должен восполнить этот пробел, — решительно заявил оставшийся Питер. Следующее блюдо — пулярку — сопровождал спор относительно лафита. Милорд отнес его к урожаю 1878 года, а Брендон утверждал, что вино — несколько перезревшая реликвия знаменитых семьдесят пятых, однако, оба оппонента согласились, что это старое вино благородного происхождения. С другой стороны, оба знатока пришли к полному согласию в отношении кло-вужо. После первого предположения об урожае 1915 года, Питер первый пришел к окончательной дате — урожаю 1911 года, давшему вино столь же прекрасное, но немного более легкое. Последнее блюдо — пикантная баранина — было унесено под дружные аплодисменты, и на столе появился десерт. — Нужно ли, — спросил Питер первый, с легкой улыбкой в сторону Питера второго, который радостно бормотал «чертовски хорошее вино, чертовски шикарный обед, чертовски интересный спор», — нужно ли продолжать эту комедию? — Но, милорд, надеюсь, вы не откажетесь продолжать соревнование? — возбужденно спросил граф. — По-моему, дело достаточно ясно. — Но кто же откажется продегустировать вино, — сказал Брендон, — особенно, милорд, будучи таким авторитетом, как вы? — Только не это вино, — ответил Питер первый, — честно говоря, я его не люблю. Оно сладкое и грубое, эти качества обрекают его на забвение в глазах — вернее во вкусах — знатоков. Что, ваш достопочтенный отец заложил и его в свои подвалы? Брендон покачал головой. — Нет, — сказал он, — нет. Боюсь, что настоящий императорский токай выходит за пределы возможностей Граб-стрит, хотя я согласен с вами, что его сильно перехвалили, — со всем моим уважением к вам, господин граф. — В таком случае, — ответил граф, — мы сразу же перейдем к ликерам. Признаюсь, я собирался озадачить этих господ местным вином, но поскольку один из участников вышел из игры, нам подадут коньяк — единственный напиток, достойный завершить список вин. В несколько напряженном молчании на стол поставили большие пузатые бокалы, в каждый налили по нескольку капель драгоценной влаги и слегка покачали их, чтобы высвободить букет. — Это, — сказал Питер первый, снова обретший дружелюбие, — это и в самом деле чудесный старый французский коньяк. Думаю, ему с полсотни лет. — В вашей оценке, милорд, не хватает тепла, — отозвался Брендон, — это Коньяк с большой буквы, первый из всех коньяков, непревзойденный и несравненный, настоящий Наполеон. Ему надо отдать честь, как самому императору, чье имя он носит. Брендон поднялся, держа в руках салфетку. — Сэр, — сказал граф, поворачиваясь к нему. — Справа от меня сидит самый замечательный знаток вин, но ваши способности уникальны. — Он сделал знак Пьеру, который торжественно внес пустые бутылки уже с открытыми этикетками: от скромного шабли до гордого «Наполеона», чья императорская печать была выгравирована на стекле. — Каждый раз вы правильно называли происхождение вина и год урожая. В мире не может быть больше шести таких знатоков, как вы, и мне казалось, что только один из них — англичанин. Не окажете ли вы на этот раз нам честь и не назовете ли свое настоящее имя? — Неважно, как его зовут, — сказал Питер первый и встал. — Руки вверх, все присутствующие; граф, давайте формулу! Брендон рывком поднял руки, все еще сжимая салфетку. Белые ее складки извергли огонь; выстрел попал точно между курком и стволом пистолета Питера и взорвал в нем патрон, нанеся непоправимый ущерб хрустальной люстре. Питер первый тряс онемевшей рукой и изрыгал ругательства. Брендон, продолжая держать его под прицелом, бросил настороженный взгляд на Питера второго, который, когда выстрел развеял его розовую дремоту, стал проявлять агрессивность. — Поскольку развлечения становятся все более разнообразными, могу я попросить вас, граф, о любезности обыскать этих джентльменов и выяснить, нет ли у них еще какого-нибудь оружия. Благодарю вас, а теперь почему бы нам не сесть и не допить вино? — Вы… вы… — прорычал Питер первый. — О, мое имя действительно Брендон, — весело откликнулся молодой человек. — Терпеть не могу вымышленных имен. Вроде чужой одежды эти псевдонимы никогда не приходятся по-настоящему впору. Питер Дит Брендон Уимзи; имя, конечно, длинновато, но очень удобно, если его использовать частями. У меня есть и паспорт, и все прочее, но я их не показал, поскольку репутация этих документов здесь была несколько подмочена. Что до формулы, граф, я предпочел бы вручить вам мой собственный чек. Похоже, кто угодно имеет возможность размахивать банкнотами Английского банка. Я считаю, что вся эта тайная дипломатия — ненужное дело, но это уже забота Военного министерства. Очевидно, все мы привезли сюда одинаковые документы. Я так и думал. По-видимому, какой-то сообразительный умник успешно продался сразу двум претендентам. А вам двоим, джентльмены, пришлось пережить веселенькое время, думая, что другой — это я. — Милорд, — с нажимом заговорил граф. — Эти двое — англичане или были ими. Мне безразлично, какое именно правительство оплатило их предательство. Но я, увы, недалеко от них ушел. Будучи монархистом, я не считаю себя подданным нашей продажной, вконец разложившейся республики. Но у меня болит душа из-за того, что бедность заставила меня согласиться продать свою страну Англии. Возвращайтесь в ваше Военное министерство и скажите там, что я отказываюсь передать им свою формулу. Если между нашими странами, не дай Бог, разразится война, я буду на стороне Франции. Это мое последнее слово, милорд. Уимзи поклонился. — Сэр, — сказал он. — Совершенно очевидно, что я не выполню своей миссии, чему я рад. Ведь по существу торговля средствами уничтожения — грязное дело. Захлопнем же двери за этими двумя — они безлики и ничтожны — и допьем коньяк в вашей библиотеке. Голова дракона Dorothy Leigh Sayers: “The Learned Adventure of the Dragon's Head”, 1925 Перевод: А. Ващенко — Дядя Питер! — Одну минутку, Корнишон! Нет, мистер Фоллиотт, пожалуй, я не возьму Катулла[30]. Тридцать гиней многовато за книгу без титульного листа и без последней страницы. Но вы могли бы прислать мне Витрувия и «Сатирикон»[31], когда они у вас появятся. Хотелось бы все-таки взглянуть на них. Ну, старина, что там у тебя? — Дядя Питер, посмотрите, пожалуйста, на эти картинки. Я уверен, что это ужасно старая книга. Лорд Питер Уимзи вздохнул, пробираясь сквозь темное помещение книжной лавки, сплошь заваленное всяким хламом, скупленным у владельцев частных библиотек. Неожиданная вспышка кори в престижной школе мистера Балтриджа совпала с отсутствием герцога и герцогини Денверских, и таким образом на попечении лорда Питера оказался его десятилетний племянник, виконт Сент-Джордж, более известный как Юный Джерри, Джеррикинс или попросту Корнишон. Лорд Питер не принадлежал к числу прирожденных дядюшек, которые «своим умением обращаться с детьми» приводят в восторг старых нянек. Тем не менее ему удавалось устанавливать терпимые отношения с детьми на почетных условиях, так как он всегда относился к ним с той же скрупулезной вежливостью, что и к родителям. Лорд Питер и теперь готов был отнестись с должным уважением к находке Корнишона, хотя нельзя было доверять вкусам ребенка, и книга могла оказаться каким-нибудь ужасным изданием грубого меццо-тинто или низкосортным современным репринтом, украшенным электротипией. Трудно было ожидать чего-либо лучшего с «дешевой полки» книг, выставленных на уличную пыль. — Дядя! Здесь какой-то странный человек с огромным носом и ушами, с хвостом и собачьими головами по всему телу. «Monstrum hoc Cracovioe». Monstrum — значит монстр, не правда ли? Это и так видно! А что такое Cracovioe, дядя Питер? — О! — произнес лорд Питер с величайшим облегчением. — Краковский монстр? — портрет, нарисованный взволнованным подростком, безусловно свидетельствовал о старине. — Давай посмотрим! Совершенно верно, это очень старая книга. «Cosmographia Universalis» Мюнстера[32]. Я очень рад, Корнишон, что ты в состоянии оценить стоящую вещь. Мистер Фоллиотт, как попала сюда «Космография» за пять шиллингов? — Видите ли, милорд, — ответил продавец, который последовал за своими покупателями к полке, выставленной на улице, — книга в очень плохом состоянии; переплет оборван, почти все карты-развороты на двойных листах отсутствуют. Она попала к нам несколько недель назад вместе со всеми книгами библиотеки, которую мы приобрели у джентльмена в Норфолке — его имя вы найдете в книге: доктор Конньерс из Элсолл Мэнор[33]. Конечно, мы могли бы придержать книгу и попытаться собрать ее целиком. Когда попадется другой экземпляр. Но вообще-то книга эта для нас случайная и не представляет интереса. Поэтому ее выставили на продажу, как говорится status quo[34], за ту цену, которую можно получить. — О-о! Посмотрите! — воскликнул Корнишон. — Тут нарисован человек, которого режут на кусочки. Тут что-то написано. — Я думал, что ты можешь читать по-латыни.