Я все начинаю сначала, – хотелось ему сказать Генриетте. – Сегодня я начинаю новую жизнь. Все, что уродовало меня и мешало мне жить, ушло. Ты права была сегодня, когда спросила, не пытаюсь ли я убежать сам от себя. Именно это я и делал все последние годы, потому что не знал, сила моя или слабость оторвала меня от Вероники. Я боялся себя, боялся жизни, боялся тебя…» Если бы он мог разбудить Генриетту, заставить ее пойти с ним через лес туда, где они вдвоем могли бы смотреть, как солнце поднимается из-за края земли! «Ты с ума сошел, – сказал себе Джон. Он весь дрожал. Было холодно, стояли поздние дни сентября. – Какого черта? Что с тобой творится? Ты и так достаточно накуролесил для одного дня! Если все обойдется, можешь считать, что тебе повезло!» Господи, что подумает Герда, если он явится только утром вместе с разносчиком молока? А что подумают Энкейтллы? Впрочем, это его не волновало. Энкейтллы сверяли время не по Гринвичу[30], а по леди Энкейтлл, а для Люси все необычное представлялось вполне разумным. Но Герда, к сожалению, не была Энкейтлл. Гердой придется заняться, и чем скорее он это сделает, тем лучше. Допустим, Герда следила за ним ночью… Не стоит уверять себя в том, что люди не поступают подобным образом. Он ведь врач и слишком хорошо знает, как иногда ведут себя возвышенные, утонченные, уважаемые люди… Как они подслушивают под дверью, вскрывают чужие письма, подсматривают, и не потому, что могут найти этому хоть какое-то оправдание… Просто сила страсти доводит их до отчаянных поступков. «Бедняги, – думал Джон. – Несчастные страдальцы…» Джон Кристоу знал немало о человеческих страданиях. В нем не было особой жалости к слабым, но он жалел страждущих, потому что знал: страдают сильные. Если Герда знает… «Глупости, – говорил он сам себе, – как она может знать? Она сразу ушла к себе и сейчас крепко спит. У нее никогда не было воображения». Джон вошел в дом, включил лампу и закрыл стеклянную дверь в сад. Затем, выключив свет, вышел из гостиной, зажег свет в холле, быстро и легко поднялся по лестнице и выключил свет поворотом выключателя наверху. Постояв минуту перед дверью в спальню, он нерешительно взялся за ручку и наконец вошел. В комнате было темно, и слышалось ровное дыхание Герды. Когда он закрыл за собой дверь, Герда пошевелилась. – Это ты, Джон? – послышался ее голос, со сна невнятный и неразборчивый. – Да. – Ты что-то очень поздно! Который час? – Понятия не имею! – ответил он легко. – Извини, что разбудил. Я вынужден был зайти к этой женщине и выпить. – Джон старался, чтобы голос звучал как у человека скучающего и сонного. – О! Спокойной ночи, Джон! – пробормотала Герда. Все было в порядке! Как всегда, ему повезло. Как всегда… Мысль о том, как часто ему везло, на минуту отрезвила его. Много раз наступал момент, когда он затаив дыхание говорил себе: «Если это не удастся…» Однако все удавалось! Но, конечно, настанет день, когда удача изменит ему… Джон быстро разделся и лег в кровать. Ему вспомнилось забавное детское гадание: «А эта карта, которая над твоей головой, папа, она имеет над тобой власть!» Вероника! Она действительно имела над ним власть… «Но впредь, душенька, этого не будет! – подумал он с жестоким удовлетворением. – С этим покончено! Теперь я совершенно свободен!» Глава 10 Когда на следующее утро Джон спустился вниз, было уже десять часов. Завтрак стоял на буфете. Герде подали завтрак в постель, хоть она все время переживала, что «причиняет беспокойство». – Глупости, – сказал Джон. – Люди ранга Энкейтллов, которые все еще могут иметь дворецкого и прислугу, должны занять их работой. Этим утром Джон был очень добр к Герде. Нервная раздражительность, буквально разъедавшая его последнее время, исчезла. Леди Энкейтлл сказала, что сэр Генри и Эдвард отправились пострелять. Сама она была в садовых перчатках и с корзинкой – работала в саду. Джон разговаривал с ней, когда подошел Гаджен – он принес письмо на подносе. – Только что принесли, сэр. Джон взял письмо, слегка подняв удивленно брови. Вероника! Он направился в библиотеку, на ходу разрывая конверт. «Приходи, пожалуйста, сегодня утром. Я должна тебя видеть. Вероника». «Высокомерна и властна, как всегда!» – подумал Джон. Ему не хотелось идти, но потом он подумал, что лучше покончить со всем сразу. Он пойдет прямо сейчас. Джон пошел по дорожке напротив библиотечного окна, мимо плавательного бассейна, который был как бы центром: от него радиусами отходили по всем направлениям дорожки: одна – вверх, к лесу; другая – к цветочным клумбам за домом; третья – к ферме; четвертая вела к неширокой дороге, по которой он и направился. Коттедж «Голубятня» был чуть выше. Вероника ждала его. Она окликнула его из окна претенциозного, с верхним деревянным этажом дома. – Входи, Джон! Утро сегодня холодное. В гостиной, обставленной белой мебелью с подушками цвета бледного цикламена[31], горел камин. Окинув Веронику оценивающим взглядом, Джон увидел при утреннем свете то, что не в состоянии был заметить прошлой ночью: разницу между сегодняшней Вероникой и девушкой, которую постоянно помнил. «По правде говоря, – думал Джон, – сейчас она гораздо красивее, чем была раньше». Теперь она лучше понимала свою красоту, заботилась о своей внешности и умело ее подчеркивала. Волосы, которые были прежде густого золотого цвета, стали серебристо-платиновыми. Новый рисунок бровей придавал большую пикантность. Красота Вероники никогда не была ни глупой, ни пустой. Вероника, насколько он помнил, всегда считалась одной из «интеллектуальных актрис». У нее были университетский диплом и степень, а также собственное мнение о Стриндберге[32] и Шекспире. Джона поразило то, о чем он лишь смутно догадывался раньше: перед ним была чудовищно эгоистичная женщина. Она привыкла всегда получать желаемое, и под привлекательной, красивой внешностью Джон чувствовал отталкивающе жесткий характер. – Я послала за тобой, – сказала Вероника, протягивая ему коробку сигарет, – потому что нам необходимо поговорить. Мы должны предпринять определенные шаги. Я имею в виду наше будущее. Джон взял сигарету, закурил. – А у нас есть будущее? Вероника пристально посмотрела на него. – Что ты имеешь в виду? Конечно, у нас есть будущее. Мы и так потеряли пятнадцать лет. Джон сел. – Извини, Вероника, но, боюсь, ты не так поняла. Мне… было очень приятно встретиться с тобой, но у тебя своя жизнь, а у меня – своя. Они совершенно разные. – Глупости, Джон! Я люблю тебя, и ты любишь меня. Мы всегда любили друг друга. Ты был невероятно упрям, но не стоит теперь говорить об этом. Наши с тобой жизни не будут мешать друг другу. Я не собираюсь возвращаться в Штаты. Когда закончится моя работа в фильме, который сейчас снимается, я буду играть на лондонской сцене. У меня есть чудесная пьеса… Элдертон написал ее специально для меня. Успех будет грандиозный! – Не сомневаюсь, – любезно сказал Джон. – Ты можешь продолжать свою работу. – В ее голосе была доброта и снисходительность. – Говорят, ты довольно известен. – Я женат, дорогая! У меня дети. – Я и сама в данный момент замужем. Но это легко уладить. Хороший адвокат обо всем позаботится. – Вероника ослепительно улыбнулась. – Мне всегда хотелось выйти за тебя замуж. Сама не могу объяснить этого желания, но это так! – Прости, Вероника, но никакой, даже самый хороший адвокат не понадобится. У нас с тобой нет ничего общего. – И после вчерашнего?.. – Ты не ребенок, Вероника. У тебя было немало мужей и, по-видимому, немало любовников. Что значит прошлая ночь? Ничего, и ты это знаешь. – О Джон, дорогой мой! – Она все еще была в хорошем настроении и снисходительна. – Если бы ты видел свое лицо… там, в этой душной гостиной! Можно было подумать, что ты снова очутился в Сан-Мигеле! Джон вздохнул. – Я был в Сан-Мигеле, – сказал он. – Попытайся понять, Вероника. Ты явилась ко мне из прошлого. Вчера я тоже был весь в прошлом, но сегодня… сегодня все иначе. Я стал на пятнадцать лет старше. Человек, которого ты не знаешь и который, я полагаю, тебе не очень бы понравился, узнай ты его поближе. – Ты предпочитаешь мне своих детей и жену?! – Она была искренне удивлена. – Как ни странно тебе это покажется – да! – Глупости, Джон! Ты меня любишь. – Прости, Вероника. – Ты не любишь меня? – спросила она недоверчиво. – Ты необыкновенно красивая женщина, Вероника, но я не люблю тебя. Вероника застыла, словно восковая фигура, и эта неподвижность вызывала тревогу. Когда она заговорила, в ее голосе было столько злобы, что Джон отпрянул. – Кто она? – Она? Кого ты имеешь в виду? – Женщина, которая вчера вечером стояла у камина?