До съемок Курт делал вид, что считает ее работу равноценной своей. И все же потребовал от нее, чтобы она все бросила, после того как они с Брехтом увидели, что режиссеры фильма перерабатывают материал, расставляя в нем другие акценты. Они сразу же подали в суд на создателей фильма из-за сокращений в их драгоценном спектакле, что заметно усложнило Лотте жизнь на съемочной площадке. Лотта очень сердилась на мужа. Иначе бы она злорадствовала, когда Брехт проиграл свое дело, а Курт выиграл. Суд решил, что изменений в музыке больше, чем в текстах. Лотта, несмотря ни на что, отказывалась сдать свою роль. Конечно, потом ей пришлось смотреть уже готовый фильм без Курта, хотя для нее было очень важно, чтобы он оценил ее игру. Почему он не мог видеть в фильме и пьесе два разных произведения? Вряд ли они могли считать пьесу священной неприкасаемой коровой, когда вся идея «Трехгрошовой оперы» была заимствована у других авторов. Но у режиссера хватило ума не вымещать гнев на Лотте. Господин Пабст всегда обращался с ней обходительно и не требовал от нее ничего, кроме выполнения роли наилучшим образом. И эти ожидания она превзошла, об этом он сказал ей сам. Играть Дженни доставляло ей огромную радость. Там, где Карола должна была действовать с благородной сдержанностью, Лотте разрешалось быть вульгарной и выставлять напоказ все что есть. – Да твоя Дженни – настоящий дьявол, – сказал Пабст. – И как тебе удается заставить зрителей видеть в ней маленькую девочку, которой она была когда-то? Ты воплощаешь собой утраченную невинность. Лотта пожала плечами. – Это моя манера игры. Она поняла, что́ он имеет в виду, когда увидела готовый фильм и сначала себя не узнала. Вместо нее Дженни стояла спиной к окну борделя и почти неподвижно подпирала подоконник. Никаких красивых жестов. Многие советы Брехта оказались на вес золота, и Лотта не преминула ими воспользоваться. Его способность прогнозировать результат безошибочна. Дженни задумчиво смотрела сквозь экран в пустоту. Менялось только ее лицо, которое выражало попеременно то серьезность, то ликование. Настолько убедительную жажду мести у Дженни можно было объяснить, вероятно, тем, что Лотта в этот момент представляла себе отца с его кулаками. В их противостоянии смешивались ненависть, гордость и ярость, которые превращались в безжалостное, почти радостное безразличие к своим противникам. И под возгласы «гоп-ля» и прибаутки Будут головы катиться с плеч. И умчится со мною Сорокаорудийный Трехмачтовый бриг. Лотта тоже стояла у окна. И тоже знала, хотя и не могла видеть, что ее отец сидит в пивной напротив. Там он пропивал все деньги, в то время как его дети радовались каждой крошке хлеба, который бросали солдаты из казармы, а его жена изнуряла себя, стирая чужое белье. Лотта часто представляла, как на ее глазах разрывается бомба и разносит все до основания – и отца-извозчика, и его собутыльников, и соседок, которые считали господина Бламауэра таким шикарным, когда он прихорашивался. Они все должны упасть к ее ногам замертво. «Гоп-ля!» Но как выяснилось, для такого человека, как ее отец, бомба была не нужна. Он и сам упился до смерти. Когда это случилось, незадолго до премьеры «Трехгрошевой оперы», сестра Лотты написала письмо. Лотта быстро просмотрела листок и выбросила в мусорную корзину, ни секунды на раздумывая, ехать ли на похороны. Она была благодарна Мариедль за новость. С тех пор ей дышалось свободнее. Теперь она может прогуливаться по Вене, не закрывая руками лицо. – Должно быть, это там, впереди, – показывает Лотта, – Хайнсхаймер сказал, что все актеры, кроме меня, – любители. – Тогда тебе придется объяснить им, что к чему, – улыбаясь, отвечает Курт. Когда они входят, режиссер пожимает им руки, а его приятное лицо, напоминающее хомячка с двумя глазками-пуговичками, светится. – Рад, что вы здесь. – Боюсь, немного задержались, – расстроенно говорит Лотта. – Мы сидели в кафе и совсем забыли о времени. Курт опять долго рассказывал о Брехте, а Лотта делала вид, что слушала. Иногда она вставляла: «негодяй», «ублюдок». Хайнсхаймер сочувственно улыбается. Он выглядит таким молодым и скромным, а на самом деле сделал стремительную карьеру. Сейчас у него режиссура, еще он пишет об опере как журналист, а с начала двадцатых годов работал в компании «Universal», где поддерживал таких композиторов, как Альбан Берг. – В венских кофейнях легко заблудиться, – жалуется он. – Но у вас в Берлине тоже. Я редко где пробовал такие торты, как в «Кафе Райман». И эти коксовые обогреватели – чувствуешь себя как в Париже. Лотта озадаченно смотрит на мужа. – Этого кафе больше нет, – говорит она резко. Но Курт не думает этим ограничиться. – В прошлом году оно было уничтожено штурмовиками. Когда люди праздновали Рош ха-Шана[11][Еврейский Новый год, который празднуют два дня подряд в новолуние осеннего месяца тишрей по еврейскому календарю.]. Сам господин Рейман им рассказывал, как члены еврейской общины на их второй Новый год были внезапно окружены толпой. Их прогнали по улицам, и чернь громила все, что казалось еврейским. У Райманов сломали всю мебель, и хоть бы кто слово сказал. – Это ужасно, – отвечает Хайнсхаймер. – И ведь такое кафе было и на Курфюрстендамм, и в Ка-Де-Ве[12][Крупнейший в то время универмаг Европы.]. – Новый Берлин вы не очень-то знаете. Лотта кладет руку на Курта, успокаивая. – Но сейчас мы в Вене, дорогой. Думаю, мы должны выпить. – Конечно, – поспешно отвечает Хайнсхаймер. Он подает знак девушке, которая тут же подносит Вайлям два зекта. Поднимая бокалы, Хайнсхаймер не устает уверять, что невероятно рад поставить «Махагони». На его правой щеке появляется прелестная ямочка. Искренняя похвала настолько поднимает Курту настроение, что он с любопытством оглядывает комнату. – Извините, – наконец произносит он. – Я заметил там своего знакомого. – Я еще останусь, – говорит Лотта. Она следит взглядом за Куртом, пока не замечает молодого человека, который стоит, прислонившись к стене напротив. Со стаканом виски в руке он осматривает зал, как будто это его собственность. Другую руку он свободно держит в кармане брюк. – Симпатичный парень. Он не мог этого услышать, но, может быть, заметил ее взгляд, потому что теперь смотрит на нее и поднимает бокал, на что она отвечает тем же. Хайнсхаймер хмурится. – Пожалуйста, не нужно неприятностей с нашим тенором! Честно говоря, внешность – самое интересное в нем. Лотта смотрит на него, улыбаясь. – Мне ничего не угрожает, со мной мой муж. А как же зовут нашего тенора? – Отто барон фон Пасетти-Фриденбург. – Размашистым жестом руки он делает поклон Лотте. – Вы надо мной издеваетесь! Хайнсхаймер качает головой. – У него еще докторская степень. – Конечно, разве вы не знаете, что мы, австрийцы, любим титулы? – Я из Бадена. Но это от меня не ускользнуло. Интересно, все ли чисто со всеми этими титулами? По крайней мере, наш Пасетти добился их, не прилагая особенного труда и мозгов. Лотта хлопает его по плечу. – Почему я до сих пор не заметила, что вы коварный человек? Если вы считаете, что он пустое место, значит, он, скорее всего, поет, как ангел. – Поет он и правда хорошо. – Ну, если он еще и выглядит так же, мы не можем требовать большего. – Госпожа Ленья! Прекратите бросать на него такие взгляды, пожалуйста. Он слишком легко воодушевляется. Когда Хайнсхаймер поднимает свои брови с изломом, его приветливое лицо на секунду становится похожим на дьявольское. – Непростительно не смотреть на красивую картину, не так ли? – Лотта отпивает глоток из бокала. – Если только смотреть, – сухо отвечает Хайнсхаймер. Лотта снова направляет взгляд в сторону барона. Так выглядит принц из сказки. Волосы уложены блестящими белыми волнами, и глаза, она уверена, должны быть небесно-голубыми. Рядом с таким, как он, жизнь, наверное, невероятно легка. Другие люди на его фоне бледнеют. И лишь он рельефно выделяется. Даже поглощенная разговором, она физически ощущает присутствие Пасетти, как и его отсутствие, когда он на время покидает зал. Лотта смотрит на дверь, в которую он проскользнул, пока он вскоре не появляется, будто она его позвала. Глаза, кажется, ищут кого-то. Меня! – понимает Лотта, когда его взгляд останавливается на ней. Он медленно подходит, не обращая внимания на окружающих, будто ждет, что ему уступят дорогу. Только когда Пасетти встает перед ней, она вспоминает о Курте, но не может его найти, визави загораживает ей вид. – Добрый вечер, госпожа Ленья, – говорит он. – Добрый вечер. Мне называть вас барон фон Пасетти-Фриденбург? Или лучше доктор? – Мадам, я могу быть всем, чем вы пожелаете. Голос его глубокий и обволакивающий. Его герой в спектакле влюбляется в ее героиню. – Так вы самозванец? – дразнит его Лотта. – Узнайте сами. Сцена 6 Прощание – Вена, лето 1932 года Лотта осматривается в маленькой комнате матери, которая сегодня ей кажется еще более тесной, чем раньше. Она точно помнит, как потертая ткань дивана царапает голую кожу. Мать и сестра Мариедль сидят на диване и смотрят на нее в ожидании. Лотта выбрала деревянный кухонный стул. Он неудобный, зато в обивке не витает неприятный запах отца и отчима. На секунду Лотта жалеет, что не послушала Отто, когда он утром настаивал на поездке в Сан-Ремо. – Дай мне встать, пожалуйста, – со смехом воскликнула она, отстраняя от него свое потное тело.