ЧАСТЬ ПЕРВАЯ «Whispers in the dark» Антон, Отдел Снов Все локации моих дежурств похожи одни на другие, и я не понимаю, в чем их смысл, и, наверное, никогда не пойму… Здание городского Дома Культуры — возвышается над площадью большой квадратной скобкой, обнимая ее по краям… празднично украшенная елка у зимних домиков предновогодней ярмарки… утопленный в низину парк поодаль, освещенный вереницей круглых фонарей, прорезавших ночь лучами неподвижного света… дуга моста, перекинутая через мелководное озеро, где летом часто плавают лодочки с влюбленными парами… ряды магазинных лавочек с горящими яркими огнями витринами… автобусная остановка с занесенным снегом рекламным щитом и толпы запакованных в цветастые куртки и пуховики людей с устало-возбужденными улыбками на лице — несут в охапках праздничные пакеты и коробки с подарками близким… Я поднимаю глаза, запрокидываясь вверх, так, что едва не ведет в сторону на скользкой тропинке, проложенной вереницами магазинных паломников. Низкое небо, влажным полотном провисшее над головой, кажется напитавшимся вином и вишневым соком. Влажные облака наслоились на него по краям, слившись с крышами серых домов вокруг, а центр багровым шелком загазованного воздуха неподвижно пульсирует в глубине, неуловимо перетекая из одной неразличимой формы в другую. Оттуда, из самого нутра пронзительного водоворота, беспрерывно сыплется на город мелкая снежная крупа — манные хлопья, размоченные дождем, падающие торопливо и совсем не грациозно. Белая россыпь сверкающим бисером разлетается на асфальт и мостовые, чтобы, едва укрыв их тонким слоем пудры, растаять, растоптанной, под ногами спешащих прохожих. А Дворец Культуры в стороне действительно похож сейчас на дворец — или на один из тех сказочных подсвеченных домиков с горящими окнами, которые любят ставить под праздничную елку или вместо украшения для стола. Светомузыка блуждает огнями по освещенными прожекторами фасадам, играясь в подступающей темноте, похожей на бархат, расцветает и меняет оттенок, никак не в состоянии определиться, какой именно должна быть. Рядом, возле высокого помоста, обозначающего передвижную сцену, уже вовсю идет какая-то оживленно-праздничная возня по подготовке к очередному парадному предновогоднему концерту. Руководитель в ярко-оранжевой куртке беспокойно мечется вокруг, неслышно ругаясь и отсылая всех быстрее укрывать рабочую аппаратуру от дождя. Группа каких-то активистов, с флажками наперевес и в одинаково красных шарфах и шапках, вопреки погодным условиям, оживленно возится и танцует с детьми под раскидистым праздничным деревом в центре площади. Возле лавок выходной ярмарки, невзирая на вечерний час, кучками собирается, перебегая от навеса к навесу, цветной народ. В толкотне снег смешивается неразличимой размокшей жижей, но по сторонам от нее, растекаясь по дорожкам и закоулкам более тихих перекрестков, отчетливо видны припорошенные черные отпечатки ботинок. «Если попробовать разобраться, то путь, наверное, каждого человека в городе можно различить сейчас по оставленным следам. Пока они не растаяли совсем… Если так пойдет и дальше, то к завтрашнему утру город окажется затоплен талой водой. И не спасут даже выпавшие накануне сугробы…» Я вклеиваюсь в раздумья, словно вишни в сладостную липкую патоку, безучастно петляя протоптанным путем вокруг площади. Музыка… В воздухе, пропитавшемся детским ожиданием праздника и волшебства, столько сказки, что кажется, будто где-то и в самом деле звенят колокольчики, отбивая переливчато-звонкое и всем известное «Джингл Беллз». Или то музыка у меня в голове… Внимательно и устало оглядываю разряженные ряды, слегка искаженные бликующими от фонарей и фонариков линзами: наша деятельность обязывает нас носить темные очки в любое время года — Снам нельзя смотреть в глаза, они через них действуют. Остекленевшим взглядом немой игрушки: неподвижным, красноречивым, распахнуто-печальным, наивным. Вот только все это — всего лишь маска. Прикрытие. Можно попасться. Можно поверить. Можно отпустить, и одному Лунному известно, что за дрянь тогда из этого выйдет. Люди, проходящие мимо, странно косятся в мою сторону и ускоряют шаг. Короткие перчатки с обрезанными пальцами не греют, хоть мне это и не сильно нужно. Ботинки причмокивают и шамкают по разбухшему снегу на тротуаре, мокрые снежинки дождем сыплются под капюшон и налипают на стекла, так, что через какое-то время, идя против ветра, я уже ничего не могу различить за бесформенной растаявшей мутью. Останавливаюсь, неумело обтирая и елозя ими по глянцевому подолу куртки, чтобы смазать воду, и только тогда, подняв глаза, замечаю Ее… …Первородные Сновидения несложно отличить в толпе. Застывшие возле фонарных столбов, вывесок и цветастой рекламы фигуры, ловящие на себя скудный свет, смотрящие застывшими глазами вдаль. Люди обтекают их, как вода внезапное препятствие, не сбивая шага, и даже не видят их. Собственно, даже я порой различаю их в полумраке с трудом, хотя тренировался уже два года. На миг меня снова, как в первый раз, несколько лет назад, охватывает щемящий ужас, заставляющий на мгновение замереть на месте. Сзади кто-то тут же налетает в спину, не заметив вынужденной остановки, и, бурча под нос, резво меняет курс, но я не обращаю внимания на это. Застывшая возле занесенной пластиковой коробки автобусной остановки фигура в светло-розовом пуховике стоит в двадцати шагах от меня — в задранной, чуть съехавшей набок шапке, по виду со спины — девушка. Не люблю я так. С девушками всегда сложней, сам не знаю, почему. Площадь окружена проезжими дорогами со всех трех свободных краев, минуя лишь подступы к культурному центру, и, чтобы добраться на сторону набережной и моста, нужно еще какое-то время топтаться возле пешеходного перехода. И все это время, пока иду, топчусь, жду и снова иду, меня гложет изнутри беспричинная боязнь. А еще надежда. Подхожу ближе, в душе все еще зыбко надеясь, что на этот раз повезет и все пройдет спокойно. Так тоже случается. Редко, но все же. Большинство, конечно, не верит ни единому слову, стараясь сбежать, предварительно закатив истерику. Мне их искренне жаль, но в Правилах все продумано пункт по пунктам. И для этого случая. И обойти их нельзя. Я смотрю на девушку со стороны, нутром все еще упрямо сомневаясь в собственной правоте: мелкая, едва ли мне по плечо, в вязаной шапке с игривым помпончиком и пухлом светло-розовом пуховике с меховой оторочкой по капюшону. Длинные ресницы в ворсинках налипшего снега, розовые круглые пухлые щеки с румянцем и улыбка до ушей, счастливая. Ловит ртом снежинки, как маленькая, неподвижно глядя на проносящиеся в луче фонаря снежные искрящиеся снежные созвездия. Она замечает меня, только когда я оказываюсь совсем рядом, тронув ее за плечо. И только тогда я сам замечаю ошибку. — Простите… — гляжу поверх очков, мгновенно сбрасывая руку. — Обознался… * * * …«Досада!..» — бормочу, стараясь как можно быстрее убраться оттуда, в темноту пешеходных дорожек моста и застывшего озера под бетонными арками, где темная вода влажно лижет изнутри подтаявший лед. Бормочу и еще кое-что в добавку, но лучше этого не слышать. Спину преследует ощущение прожигающе открытого и ЖИВОГО взгляда. Странное сочетание для меня, привыкшего к противоположным параллелям. Выводящее из равновесия. Огромные, удивленно-доверчивые, сверкающие чистотой глаза. Я не разглядел даже их цвета, но мне хватило и этого. Взгляд, вынимающий душу, чтобы погладить и вернуть ее на место, ничего не просящий и ничего не требующий взамен. Только открытая, кристальная искренность, разметавшаяся искрящимися лужицами под ресницами. Не бывает таких людей… Поднимаю взгляд, только когда сквозь окруживший по сторонам темнотой фиолетовый сумрак становится не видно даже чавкающей серой жижи под ногами. После светящегося подобно гирлянде центра обычные улицы выглядят темными и еще — почему мне так кажется? — недружелюбными. Будто нарочито пустынными и тихими. Только в ушах звенит от усталости и еще — от какого-то странного всплеснувшего внутри коктейля эмоций. Невероятные живые глаза… Решив медленно закруглять с дежурством (ажурные часы на фонарном столбе у моста показывали до моего ухода без пятнадцати восемь), тихо вклиниваюсь в уже собравшуюся на остановке толпу, ожидающую автобус. Пластиковый навес жмется на обочине, обдуваемый всеми ветрами, какие только можно найти в округе, а сверху подступают дома, исполосованные светом туманящего бордово-красного неба, источающего снег, дождь и фиолетовый мягкий сумрак. Дома живые и почти игрушечные — светятся окнами, жмутся к друг другу, притираясь боками, все маленькие, разные и аккуратные, как на подбор. На вымеренных, точно по линейке пересекающихся прямых улицах. Я смотрю на них и вдаль, сквозь мутные стенки остановочного коробка, в свете фонаря, огней, рекламного щита и чьих-то блестящих возбужденных глаз. С разных сторон я слышу отголоски разговоров — некоторые обрывочные фразы, междометия и смешки, не дающие полного представления о диалоге, но позволяющие почувствовать себя его частью: хотя бы просто слушателем, которого никто не замечает. Никто не обращает внимания на меня, а я в свою очередь ниже опускаю голову, разглядывая собственные ботинки. Мне не хочется никого видеть, но хочется представлять, что многие вокруг счастливы и улыбаются. Я представляю елки, хрустальные искрящиеся игрушки и запах мандаринов, смех и взрывы праздничных хлопушек, и в какой-то момент уже по-настоящему ощущаю себя частью предновогоднего очарования. Это помогает отгородиться от донимающих назойливых мыслей, и, когда к остановке причаливает, шурша шинами, ярко освещенный полузабитый автобус, я уже почти забыл о внезапной встрече, работе и «живом взгляде». Правда ненадолго… В салоне автобуса — толкотня, возня и все те же приглушенные разговоры. Я утыкаюсь в угол у подтаявшего окна и прикрываю глаза, чтобы хоть ненадолго забыться — ехать еще долго и достаточно далеко. Гоню мысли, одновременно удерживая их образ на периферии сознания. Странная игра в баланс, позволяющая скоротать время. Сбоку мне в плечо упирается разлапистая еловая ветвь, выбившаяся из упаковочной сетки. Какой-то грузный усатый мужчина держит дерево в охапку, и в плотном от дыханий воздухе салона распространяется его соленый острый запах. Какая-то бабушка полудремлет на сиденье рядом, две молодые симпатичные девчонки звонко болтают, уцепившись за поручни на дверях. Ничего необычного… …Я замечаю его почти случайно, вынырнув из укрывшего теплом сонного оцепенения перед одной из остановок: Первородный Сон, аккуратно причесанный мальчик с застенчиво сдвинутыми плечами и нежным взглядом беззлобного «маменькиного сынка», нескладный полуподросток. В темной куртке защитного цвета, чем-то похожей на утепленную версию ветровки — хрустящей и длинной. Сам — словно загипнотизированный, застывши уставился на светящийся экран планшета в руках стоящего рядом парня. Неподвижный, непонимающий, растерянный. Оглядывается временами по сторонам, точно встряхиваясь, — беспомощно, просяще и ласково, проблесками живого блестящего взгляда, ловит обрывки чужих, пересекающихся на нем, но мимо него, и снова замирает, почти костенеет, переваривая полученное. Курносый нос с крапинками на самом кончике, темный хохолок на голове и девчачьи загнутые ресницы никак не вяжутся с иступленным выражением неживого лица, когда он застывает на месте, точно вкопанный, пялясь на свет. Меня снова прошибает озноб, мелкими мурашками скатывающийся по спине, но на этот раз ошибки быть не может. Уж слишком явные признаки. Автобус тормозит, пробуксовывая по скопившимся внутри остановочного «кармана» снежным навальням. Двери, дернувшись, начинают медленно, хрустяще, раздвигаться в разные стороны. Люди механически подтягиваются к выходу, флегматичный парень с планшетом стягивает наушники и гасит экран, и это действует как щелчок по клавише воспроизведения. Мой Сон встряхивается, качнув головой, и оглядывается — в глазах, набравших бледного призрачно-серебристого неестественного сияния, мешается удивленное недоумение. Будто спящего неожиданно встряхнули за плечо, заставляя опомниться. Потом взгляд медленно проясняется, заглатывая свет внутрь себя, и уже ничего больше не напоминает о том, что происходило несколько секунд назад. Но мне все равно становится не по себе. Толпа, оживленная со звуком тормозов, скапливается у дверей, мимоходом совершая еще кучу лишних движений, так, что образуется небольшая давка. Сон, продолжая бесцельно смотреть перед собой, вклинивается в общий поток, и я едва не теряю его из вида, прежде чем оказываюсь на улице. После разморившего тепла тесных дыханий даже самый слабый холод начинает самозабвенно драть щеки, но я уже не обращаю внимания. Темный силуэт мелькает в десяти шагах: темная куртка и вжатая в плечи голова, тонкие ноги в темных ботинках. Каждое движение выглядит немного резким, стремительным. Ломаным. Пружинистым и легким. Он совсем еще маленький. Мне жаль его, хотя жалеть уже поздно. Сон сворачивает с внешней улицы в какой-то переулок между двумя домами, а я иду за ним. Крыши здесь практически соприкасаются друг с другом на высоте, оставляя лишь тонкий сине-багровый небесный просвет, и снег надутыми ветром кучками скапливается вдоль однотонных крашеных стен без окон, уходящих вглубь. Шагах в пятнадцати та, что по правую руку от меня, неожиданно обрывается, обнажая взгляду перегороженный коваными воротами внутренний двор-колодец, похожий на квадратную скобку. Внутри него — унылая занесенная будка-сторожка, окна, выходящие во двор, неприветливо холодные и темные, кое-где не хватает стекол (осколочные выбоины щерятся в темноте глубокими провалами, деревянная подъездная дверь болтается на одной петле). Это явный пример одной из многочисленных городских заброшенок, тесно соседствующих с жилыми домами — они обманчивы и коварны: с первого взгляда всегда ожидаешь увидеть во дворах светящиеся теплые окна под шторами и мягкий живой свет, а получаешь только пустоту, пыль и паутину по углам в гулких подъездах. Такие дома неприятны, хотя вполне себе безобидны, но даже несмотря на это, мне не хочется лезть вслед за Сном внутрь. Я резко ускоряю шаги. — Отдел Снов! Просьба пройти за мной для разъяснений!.. — стандартизированная, чопорная, замусоленная до отвращения формулировка, нужная, кажется, лишь для того, чтобы ввести в ступор. Сон оборачивается, резко замирая на месте, а я останавливаюсь в паре шагов. Мне нужна реакция. Я жду его реакции — это первое Правило. Парень смотрит на меня спокойно и жалостливо, с немой печалью и как будто укором в том, чего я не делал. Я не убивал его — не сбивал на машине и не подталкивал сделать шаг с окостенелой промерзшей крыши, не звал походить по льду проруби и полазать по перекрытиям ветхих заброшенок. Я ничего из этого не делал, но он смотрит так, как будто я во всем виноват. Хотя, кое в чем, пожалуй, действительно буду. В худшем исходе… …Пронзительно открытый взгляд царапает и бередит душу, но это малая форма того, на что он способен. Сквозь серо-синие квадраты линз я вижу смазанные затемненные контуры его глаз, а он не видит моих вовсе, но создается ощущение, что эти бездонные зрачки просматривают меня насквозь. Я вижу, как Сон покорно делает шаг навстречу, настороженно низко склонив голову. Нас разделяет еще пара шагов не вытоптанного снега, когда я чувствую резкий рывок в сторону и странный захват, предшествующий молниеносному броску — кажется, несмотря на внешнюю хлипкость, парень все-таки занимался какими-то единоборствами. Окружающее смазанно смещается перед глазами, я падаю, ощутимо прикладываясь спиной к фасаду дома; очки сбиваются набок и слетают в снег, снежная же крошка горячо колет лицо. …Я действую быстрее, чем успеваю подумать о потерянных очках, и практически сразу жалею об этом. Брошенный мной из-за спины метательный нож лишь пропарывает мальчишке рукав, не задевая его самого — я не успеваю нормально прицелиться: глаза слезятся. Его взгляд мгновенно приковывает меня к месту, так и не дав подняться, — странные, пугающе пустые глаза, в которых отражается черной водой ночь, но совсем нет человеческих живых эмоций. Этот взгляд прихватывает прочно, намертво — как железо к магниту, который будет тянуть, даже если ты отвернешься. Если сможешь хотя бы это сделать. Я не ожидаю увидеть в глазах паренька ничего, но вижу осмысленность. Странную. Несвойственную Снам осознанность происходящего. Большинство из них не помнит даже ближайшие часы до открытия Перехода и реагирует на мое появление так, как среагировал бы любой человек на прицепившегося на улице незнакомца. А этот: — Я не хотел умирать, понимаешь? — доверительный полушепот и странный затаившийся огонь в бездонных пустых зрачках, в которые лучше не заглядывать добровольно. И отчаянная готовность сопротивляться до последнего. — Я не хотел умирать… Курносый нос слезливо хмурится и морщится несошедшими веснушками, верхняя губа повторяет движения — Сон практически готов заплакать, хотя не должен. А я буквально чувствую, как он тянет из меня эмоции, пытаясь насытить ими то, что заполнить уже невозможно. Нервная тянущая судорога, как от больного ноющего зуба, медленно расползается внутри, скапливаясь клочковатыми обрывками в сердце. Если так будет продолжаться и дальше, то он просто выпьет меня до дна, сделав таким же, как сам: безнадежным, беспомощным. Безжизненным. Но сами слова, которые он продолжает повторять, как мантру, царапают изнутри, словно полчища разъяренных котов. Я. Не. Хотел… …Огромных усилий стоит заставить собственное тело двигаться. Еще больше — чтобы совершить второй — последний — бросок, приводящий к итогу: Сон бесчувственно валится на снег, как кукла, у которой подрезали нитки. Я почти таким же потрепанным кулем оседаю на припорошенные камни тротуара, уже мало о чем заботясь в этой жизни. Серый снег повсюду: жжется и влажно липнет, пропитывая затхлой копотью одежду, в капюшоне, в ботинках, забившийся за ворот куртки, холодит шею. Но еще больше донимает преследующее, будто отпечатавшееся на изнанке век, пронзительное, ноющее, тоскливо щемящее чувство измождающей печали, словно впитавшееся в кровь и теперь текущее по сосудам. Перед глазами — сплошная серость, из мира выкачали краски, оставив буро-красную сепию. Игнорирую распластавшееся между накренившихся домов уже дважды неживое тело и, поднявшись, наконец бреду прочь, проклиная всеми доступными средствами и словами то, что мне приходится делать. Достаю телефон, не с первого раза попадая рукой в щель кармана, — нужно все-таки отчитаться, — но вместо общего номера Отдела набираю другой, не менее знакомый, но более родной. «Гер?..» — «Я в штабе. Что-то срочное?» — на меня откуда-то из потусторонней реальности словно тянет запахом ароматного кофе, забытого в чашке на краю рабочего стола. В трубке слышится звонкий перестук пальцев по клавиатуре, а в знакомом голосе — усталость, удовлетворение и полное отсутствие раздраженности. Человек, любящий свою работу. И так уютно все там, что не хочется отвлекать. — «Нет, ничего. Все в полном… порядке» — я слышу паузу и активный дробный перестук. — «Ну вот и хорошо. Удачи!..» Мерные гудки смешиваются с гулом крови в висках. Так всегда… * * *