Все та же монотонная, текучая, полная рассуждениями древняя теория бесконечного перевоплощения каждого живого существа после смерти — в другом теле, в другом месте и в ином времени, основа нашей «философии». В каком-то роде, эта теория — единственное, вселяющее надежду, что все прожитые нами годы не сойдут безрезультатно на нет, что наш путь бесконечен и явно не бесцелен. Иногда это успокаивает. Иногда… — Мы не можем знать наверняка, кто кем был при жизни, но можем предположить, потому что Переход обнажает все скрытые черты души. Именно поведение ее как таковой дает возможность определить ее дальнейшую судьбу. Опасные сущности нам ни к чему, верно? Они не могут пройти отбор… Ты ведь знаешь, что следует делать с теми из Сновидений, кто не проходит критерии?.. …Уничтожить. На месте. Чтобы избежать угрозы для людей и нас самих. И все дело в равновесии энергии. Непроизвольно и в малых частях ее забирают все из Снов: это как нечаянная попытка природы восстановить баланс между живой и мертвой материей, за которую они не могут отвечать ни добровольно, ни принудительно, как бы мы этого ни хотели. Или — не конкретно мы, а кто-то, кто и придумал и создал всю эту систему. Но, бывает, возникают отдельные случаи, когда Сны намеренно опустошают все живое вокруг. Я не знаю, что это: отчаяние, порождаемое непониманием и страхом, возможная бесцельная месть кому-то за свою судьбу или первородная озлобленность, но Правила склоняются к последнему, к самому плохому, чтобы дать возможность это предотвратить. Именно поэтому мы действуем всегда с большой осторожностью. Именно поэтому в наших привычках — постоянно прятать глаза за непроницаемыми очками, стараясь защитить себя. Именно поэтому нам приказано действовать радикально и жестко на любую попытку Сна оказать сопротивление, потому что единственное, что они еще могут — это Опустошение. То же убийство, если смотреть правде в глаза. Только вот… если уничтожить убийцу, их количество все равно ведь не уменьшится. И именно этого я не понимаю… Но сам Закон Чистоты и Права подтверждает обратное: чтобы получить возможность дальнейшего перерождения, ты должен этого заслуживать. Интересно, своими действиями я сам когда-нибудь смогу ее получить?.. — А Затерянные в действительности — еще большая опасность, чем просто противоборствующие Сны — ты сталкиваешься с этим только в первый раз, поэтому и объясняю, — в занудно-умиротворенном голосе все резче проявляются какие-то одухотворенные интонации, или мне уже просто кажется: само присутствие кого-то еще в сознании нестерпимо давит изнутри, как будто чужие мысли то и дело норовят вытеснить оттуда мои собственные. Но где-то на периферии чувств, все еще остающейся в этом контакте только моей, я ощущаю зудящее беспокойство. Словно, несмотря на все, я что-то забыл или не учел. — Мы знаем по опыту работы, что многие не переходят на новую сторону жизни самостоятельно, а еще часть из них приходится отсеивать. Но, помимо нашего, существует так называемый природный, естественный отбор по отделению непригодных. И делается это явно не просто так, поверь мне. Все Затерянные по природе своей агрессивны, вспыльчивы и непредсказуемы, и это тем более не делает их лучше вдобавок к их изначальной сущности… Я хочу сосредоточиться на его словах, но не получается, и их смысл упрямо проскальзывает мимо: встреча с Диной все еще держит меня в состоянии шокирующего смятения и замешательства, и я наконец решаюсь на тот вопрос, задать который следовало бы еще в самом начале: — И как мне теперь с ней поступить?.. Ответное молчание — как внезапная тишина в эфире. Такая, что внутри у меня все леденеет и застывает в странном, выжигающем злом предчувствии. — …А ты еще не понял?.. Риторический вопрос… ЧАСТЬ ПЯТАЯ «Looking for angels» Антон Отголоски слов, все еще продолжающие звучать в голове, постепенно растворяются, оставляя за собой ясное и четкое ощущение уходящей в ночь двойной дорожки чьих-то следов. Я чувствую — а потом и вижу сам, — как перед залитым чернотой сознанием медленно разгорается светлое пятно, и только через несколько секунд запоздало понимаю, что снова оказался в привычной, вечерне-размытой снежной реальности. Снег оседает на лицо, мягко касается, словно пальцами по щеке, проводя изогнутую длинную волну, от ощущения которой становится щекотно. Это похоже на прикосновение. На ЖИВОЕ прикосновение. Фонарный столб на углу улицы лучом расплескал под собой свет, словно отгородившись им от подступающего мрака, и отдельные снежинки и хлопья влетают в него со всей скорости, разбиваясь осколками, и загораются на мгновение ослепительно белым и сияющим, похожим на звезды. А я неподвижно смотрю на них, отчаянно пытаясь сообразить, как здесь все-таки оказался. Я точно помню, где находился в последний раз, до разговора с Лунным, точно так же, как уверен, что не мог во время него никуда переместиться самостоятельно. Но круглая матовая лампа, окованная металлом, продолжает светить над головой, заменяя собой луну, которой в городе почему-то никогда нет из-за облаков. Как нет и сейчас. Если это неожиданное перемещение и планировалось быть намеком, то слишком прозрачным. Хотя «намек» — слово точно не для такого случая и такого человека. Приказ. …У меня холодеет и плавится все внутри, потому что сердце скатилось куда-то в район живота, и этот жар и этот холод не позволяют даже двинуться с места, но именно этого я и боюсь больше всего: сделать шаг. Найти путь, отыскать по следам Дину, которой, в действительности, уже на самом деле нечем помочь, и сделать все, как заложено Правилами. Как было велено. Я же так всегда и поступаю?.. Нарочно медля, осторожно вынимаю из потайного кармана в прорезях расшитой вставки на боку один из метательных ножей. Тяжелое, полностью металлическое, идеально сбалансированное, оружие удобно подстраивается под все ямочки, бороздки и впадины ладони, срастаясь по восприятию с собственным телом. На скошенном в острие лезвии начертан в углу знак — схематическое до примитивности изображение древнего индейского оберега «Ловца снов». «Хорошие сны проходят сквозь маленькую дырочку в центре плетения, а плохие запутываются в паутине…» — со временем эта фраза, прочитанная когда-то давно в Википедии, приобрела для меня почти символическое значение. Паутина — это наша организация, дырочка в центре — Переход, а Сны… Сны тоже бывают хорошими и плохими. И от последних нам приказано избавляться… Найти… Каждого в городе сейчас можно отыскать по цепочке свежих следов, которые тот отпечатывает за собой в снегу занесенных тротуаров и мощеных улочек. Сновидения их не оставляют, это одно из не менее важных свойств, — но такой способ как раз для них, как бы парадоксально ни звучало. …Свет фонаря, под которым я все еще в замешательстве стою, отбрасывает серебряный в снежном кружеве луч на покрытый льдистой корочкой асфальт у меня под ногами. Делаю шаг в него, зажмурившись представляя — почти чувствуя на самом деле, — как сияние рассеивается во мне и я сам ответно рассеиваюсь в нем, собираясь заново, уже в какой-то новой форме. Мир на мгновение гаснет, а потом снова проявляется вокруг штрихованными контурами, словно сквозь затемненные стекла очков, которых на самом деле нет. Так видят окружающее Сны — альтернативная реальность, чуть более глубокий ее слой, чем доступно ощутить обычным людям. Пронзительное столбообразное сияние фонаря — единственного из всего вокруг, что при перемещении осталось прежним, — пугает и завораживает одновременно: по сравнению с темной, едва различимой в клубящей ночи улицей, свет, падающий под ноги, кажется потоком расплавленного золота, пучком люминесцентных ламп и пронзительно накаленной иглой, прорезавшей воздух. Он обособленный и почти физически ощутимый — как будто можно в любой момент протянуть к нему руку и отщипнуть кусочек. Только совсем маленьким обойтись не получится. …Я едва могу оторвать взгляд, заставляя себя обернуться в другую сторону. Ходить на эту грань реальности неприятно, но теперь я могу увидеть то, что видят Сны. И выслеживать их, соответственно… Девственно-чистый снег окрашивается на тротуаре нейтрально-белым в тех местах, где в оставшейся позади привычной действительности протоптаны многочисленные тропинки вдоль дороги и отходящим с улицы задворкам. Зато отчетливо — точно блестящими охряно-золотыми разводами по земле — выделяются следы тех, кого в нашем мире уже не существует. Я вижу Сны — и теперь они видят меня таким же, одним из них. Это почти такая же уловка, как обманчивая печаль в их глазах, заставляющая порой слишком безрассудно им довериться. Свет, теперь нестерпимо врезающийся потоком в спину, хочется впитать в себя полностью, поглотить, затянуть, сделаться его частью, а его — частью себя, безраздельной и полной. Чтобы хоть немного почувствовать себя другим, чем-то чуть большим, чем просто серая тень, блуждающая во мраке. Выуживаю из внутреннего кармана очки с продолговатой царапиной на правом стекле — памяткой недавней ночи. Мир почти полностью гаснет перед глазами, притупляясь в рассеянной беззвездной мути, только маячит перед глазами блеклая уже двойная дорожка Дининых следов, углом расходящаяся от подъезда, из которого мы оба еще недавно вышли. Не знаю — не могу толком понять — почему, но мне кажется, что она куда-то спешит. Или это я должен поспешить… * * * Наш город похож на паутину. Стягивается районами вокруг общего центра, пронизанный всеми его проспектами, закоулками и подворотнями, с вкраплениями щебня, крошек и дорожной пыли, зацепившейся за дымоходы и электрические растяжки проводов. Город рвется местами, он действительно выглядит как сеть — невидимое переплетение чьих-то мыслей, снов, желаний, улыбок и хмурых взглядов. Неизвестных разговоров, откровенных тайн и забытых имен. Он выдержал ветер и время. Он заключил воду в гранит набережной и испещрил небо каскадами ветхих крыш, окружил зелень парков песчаной штукатуркой домов и стен. Но он не выживет без людей… …Основные артерии дорог тянутся по другую сторону реки, окольцованной многократными мостами, и почти не затрагивают наш район, по сути своей являющийся островом. Я иду неразборчиво, практически не замечая ничего вокруг. Уверенный, как мне кажется, и вполне спокойный, но спокойствие это больше походит на оцепенение. На какую-то отчаянную попытку прийти в себя, быть вновь тем, кем казался до этого, привычным, делая те же привычные дела и думая привычные мысли. Следы за моей спиной постепенно начинают притухать, а впереди все еще вьются, я почти бегу по ним, сам порой этого не осознавая, не боясь на кого-нибудь наткнуться: если где-то поблизости и есть люди, моего присутствия они не ощутят и не заметят. Сначала вдоль набережной, петляя по пересечениям людных проспектов — тропинка, словно задумавшись, кружит и мнется возле мощеной музейной площади и, приняв какое-то решение, быстро сворачивает вдоль дороги через мост, освещенного двумя стройными рядами частых круглых фонарей-ламп. Свет разгорается уходящей перспективой, теряясь в тумане на той стороне размытыми снегом и облаками с пятнами. В этом слое искаженной затемненной реальности нет теней, а небо кажется сплющенным пластом крошащегося серого пепла, отодвинувшимся еще дальше в вышину в своем неподвижном монохромном бесцветии. Только сияние ночных маяков компенсирует все, разгораясь и накаляясь до плавящей, монотонно пульсирующей белизны. Я люблю наблюдать, как они разгораются: сначала высекается зеленоватая искра, бьется и мерцает среди тесных стенок стеклянного заточения, подсвеченных молочным туманом и всполохам. Отсвечивает синим и резко вспыхивает, озаряясь пламенным накаляющимся пожаром, и свет буквально пронизывает все насквозь волной, хотя на самом деле — в видимости — лишь замечаешь мельком, как нагревается от мороза лампа, играя напряжением в проводах. Следы тянутся мимо, вымеренные и ровные, точно отпечатки типографского штампа, исчезая вдали подсвеченными кляксами на асфальте, и ведут куда-то в центр, в более оживленные и людные места. Сны тянутся к людям, их питают чужие эмоции. Свет, тепло, осколки чужих чувств, сквозящие в неприкрытых взглядах — все это дает жизнь, то самое, что умершим душам отчаянно хочется возвратить себе. Это, упущенное и запретное, что не может теперь не притягивать, увлекать манящим дурманом, который хочется вобрать в себя целиком и полностью, не оставив ни капли. Ведь это просто — нужно всего лишь заглянуть в глаза. Кому угодно — дальше уже однозначно будет все равно. И я не уверен — я просто знаю, — Она направляется сейчас именно за этим. …Вакуум окружающего приходит в медленное волнующееся движение, дрожа и вибрируя, как потревоженное желе, вытащенное из холодильника. Перекресток. Обширное пространство, где пешеходный бульвар пересекается напрямую с длинным гудящим проспектом, переходящим в оживленный такт исполосовавших его «зебр» и подземных тоннельных переходов. Одно направление пути здесь мгновенно разбивается на множественные закоулки: можно идти вдоль основного потока людей, можно углубиться в задворки, петляя подворотнями. Можно спуститься в метро — серая коробка входа туда, похожая на перевернутый спичечный коробок, торчит обособленно на противоположной стороне улицы, почти теряясь из виду на фоне гигантского бежевого здания крытого рынка. Возле него — небольшой пятачок недалеко от дороги, прикрытый прозрачным пластиком навес автобусной остановки и цветастые обклеенные бока окружения рекламных киосков. С разрисованных пестрых афиш на меня неподвижно уставились глаза театральных и киношных героев — где-то среди них есть те, кого именно сегодня я так и не увидел, — с окружающих лиц, мелькающих рядом в районе куцей видимости — задумчивые незнакомые взгляды, рассеянно проходящие меня насквозь. Люди курсируют мимо, сливаясь в непрерывное течение, расходящееся возле переходов, метро и пересадок общественного транспорта, чуть рассеивающееся в боковой стороне от ворот рынка, где двое грузчиков в комбинезонах перетаскивают внутрь партию прибывших контейнеров с продуктами. По правую руку от меня мигает огоньками вывеска аптеки, парикмахерской и кафе-мороженого, и везде, куда ни посмотри, толчется, движется и перетекает разреженная толпа. Народ обтекает меня по сторонам — подходящих совсем близко я ловлю краем глаза, успевая вскользь отметить скошенные в толпе мутные силуэты в темных, искаженных этой реальностью разводах. Защитная стенка, не позволяющая прохожим натыкаться на меня в упор, прогибается внутрь при каждом прикосновении, сжимаясь и ответно вибрируя, и волны резонансом расходятся под ногами, заключая в тесный кокон, в котором становится труднее дышать. Плохо быть Сном… Я лихорадочно оглядываюсь по сторонам, пытаясь отыскать под ногами проходящей толпы знакомые выделяющиеся следы, но чувствую, как меня неумолимо, словно тягой течения, затаскивает в эту обтекаемую мельтешащую круговерть, и уже перестаю что-либо видеть по сторонам, кроме смазанных контуров чьей-то одежды. Окружающее не мутнеет, но мгновенно теряет качество, как плохо обработанная лента кинопленки. Как взвесью взболтанные со дна песчаные крошки и ил, от которых щиплет глаза и инстинктивно хочется зажмуриться. Придется выбираться обратно, уходя в сторону — потому что при таких условиях я все равно никого и ничего не найду — и обходить перекресток и улицы с внешней стороны, хотя Она вряд ли выбрала окраинные пути. Она… …Я внезапно замираю, точно приклеившись подошвами к мощеному тротуару, потому что вижу Дину возле одного из пешеходных переходов: торчащая над неоправленным вывернутым капюшоном светло-русая взъерошенная макушка, едва ли просматриваемая обрывками в мелькании пуховиков, пальто и сумок. Жалостливо прижалась спиной к мутной стене трамвайной остановки в шелушащихся обрывках содранных рекламных плакатов, несмело оглядывается по сторонам, одна в метре стойкого отчуждения вокруг. Подбираясь ближе, я понимаю, что прав — она пришла сюда не случайно и не просто так: непонимающе-распахнутые глаза с зависшим на дне каждого из них большим знаком вопроса. Пытается ухватить проскальзывающие мимо нее чужие взгляды: возбужденные, усталые, раздраженные, хмурые, смеющиеся и робкие, жизнерадостные и — этой же самой жизнью — утомленные и выжатые в ноль. Полчаса такого смешанного коктейля — и даже обычного человека начнет укачивать от полученных противоречивых эмоций, а ее саму просто поведет от передозировки, так по-прежнему и не приблизив к желаемой цели. Нахвататься кусками и без разбора разного, не имея представления о том, как это переварить. Ее же счастье, что Дина в этом деле явно не мастер: большинство из взглядов, даже направленных в ее сторону, проходят скрещивающимися линиями над ее головой, практически не задевая. Даже вскользь — с ростом-то девушки это не удивительно. Да и место для такого выбрано не подходящее — тут нужен длительный и фиксированный визуальный контакт, а не мельтешащая людская мешанина, перебегающая через дорогу. Я смотрю на Дину издалека, сквозь затуманенные темные стекла очков, в которых она выглядит иссиня-фиолетовой, внимательно следя за ее глазами, пока та не смотрит на меня, отвлеченная другими. Глаза Снов похожи на лакированные оловянные бляшки: выпуклые и неподвижные, не имеющие собственного сияния, они блестят только в зависимости от того, сколько выпитых эмоций уже успели поглотить. Сколько они сожрали чужого, утянув его за собой в пустоту. Мешанина же в глазах Дины больше похожа на излучение прожектора — слабый луч, выходящий со дна зрачков и схлопывающийся внутри них в едва различимую светлую точку, дробящуюся бликами в прозрачной голубоватой радужке. Это не похоже ни на что из того, что я видел раньше: ее глаза не тянут — стараются выпросить — то, что им необходимо, и они слишком — неправдоподобно — человеческие, в то время как сама девушка по-прежнему больше похожа на полупрозрачный скелетик листа, дрожащий от любого шороха и почти исчезающий, расплывающийся очертаниями в ярком свете. По ее лицу я вижу, что она ничего не забрала. Совсем ничего, даже из тех обрывков, что могла наглотаться в толпе. И абсолютно не понимаю… …Дина прикрывает глаза, но светиться не перестает и покачивается задумчиво и плавно, в такт колыханию снегопада над городскими дорогами и крышами, а, когда снова медленно поднимает веки, на ее лице отображается смесь сомнения и уверенности. Сомнения в исходе какого-то решения — и уверенность в том, что оно необходимо. И это наконец заставляет меня очнуться… Зажав пальцами прохладный металл метательного ножа, я так же — уверенно и с сомнением — медленно огибаю по дуге коробок остановки, чувствуя вялую стянутость движений, потому что защитная стенка, которую не замечают люди, стискивается и прогибается от их постоянных тычков и наталкиваний еще сильнее. Опять же — невидимый для всех остальных, за исключением самой Дины, которая тоже почему-то не замечает меня в упор, хотя я нахожусь уже всего в нескольких шагах от нее. Хотя мое сердце стучит и бьется от волнения так, что кажется странным, почему вся улица не вздрагивает и не озирается испуганно по сторонам, пытаясь найти источник этих оглушительных ударов. Дина стоит у края бордюрной полосы, слабо покачиваясь, будто от ветра, хотя в том пространстве, где она и я находимся, нет даже слабого на него намека. Зернистые от микроскопических трещин и пыли полоски вытянувшейся у ее ног «зебры» барашками волн убегают на другую сторону проспекта, теряясь и проминаясь под ногами людей, которые тоже бегут. Идут, торопятся, спешат, чеканят асфальт дробным звоном каблуков, сапог и теплых ботинок. С одного конца полосатой ленты на другой, мешая коричневую дорожную грязь, в которую превратился мой чистый утренний снег, выпавший еще с ночи. А Она все стоит на своем месте, напряженно замерев, и чего-то ждет, опустив голову так, что отдельные прядки светлых волос склеенными, влажными от налипшего снега концами падают на лицо, закрывая курносый нос, потухшие губы и ее взгляд, прожигающий пронзительными серебристыми лучами даже сквозь сомкнутые веки. А я опять, как дурак, оцепенело пялюсь на нее со стороны, нерешительно пытаясь подавить жалостливый плотный комок, подступивший в сердце. Жалость — плохое чувство.