И она продолжила разговор: – Мне всегда было немного жаль маленькую Бернадетт. Это нехорошо для ребенка – такой уединенный образ жизни. Я часто думала, что она в конечном итоге возможно, тоже станет такой же депрессивной, как ее мать, причем еще до того, как повзрослеет. – Я была такого же мнения, – кивнула Жанна. – В Париже я жила всего через два дома от Камиллы, и у меня дочь того же возраста, что и Бернадетт. Они дружили между собой, и я старалась, чтобы они часто играли вместе. Мне хотелось хотя бы Бернадетт немного вытащить из изоляции. И в связи с этим я неизбежно общалась с Камиллой. Она, с одной стороны, не хотела этого, но с другой, видимо, понимала, что ради своего ребенка ей придется немного поступиться. Так мы познакомились немного ближе. – Ей было тридцать три, когда она умерла, – сказала Моник. – Слишком молодая, чтобы быть настолько несчастной, не правда ли? – Она просто не могла прийти в себя после смерти мужа. Он был ее большой любовью, как она однажды призналась мне. И ему даже не удалось увидеть своего ребенка. Камилла просто уже не могла радоваться жизни. – Да, – согласилась Лафонд. – А ведь она была такой красивой женщиной! Вокруг нее могли бы крутиться дюжины мужчин. Жанна напряглась всем телом – почти незаметно, но Моник почувствовала это движение. – Вы что-нибудь знаете? – спросила Верзини. – Я имею в виду об этом мужчине? Теперь Моник была сбита с толку. – Нет. А почему вы спрашиваете? – Я здесь именно поэтому, – стала объяснять ее гостья. – Потому что была одна история, которая… в общем, которая не выходит у меня из головы с тех пор, как я прочитала… с тех пор, как я узнала об этом ужасном несчастье. – Вы прочитали об этом в Париже? – Была лишь маленькая заметка. Здесь, на юге, в прессе наверняка раздули целую сенсацию… Но и у нас обращались к населению с просьбой оказать содействие полиции – в конце концов, Камилла ведь жила в Париже. – Если, как вы говорите, была какая-то история, то почему вы не обратитесь в полицию? – Потому что я так неуверена… я не хотела бы осрамиться, – призналась Жанна, и Моник заметила в ней инстинктивный страх и антипатию, которые многие испытывают ко всему, что связано с полицией. – Я знаю… знала Камиллу четыре года, – продолжала она, – с тех пор, как та впервые прокатила коляску со своей новорожденной дочкой мимо моего дома и я заговорила с ней… Я знала ее только депрессивной и замкнутой. Однако в прошлом году, в сентябре, когда Камилла вернулась отсюда в Париж, она показалась изменившейся. Я даже точно не могу сказать, что это было. Она все еще казалась углубившейся в себя и тихой, но все-таки ее глаза не были такими печальными, а ее редкая улыбка не была больше такой измученной. Я была рада за нее и думала, что время все-таки постепенно лечит все раны. Парижанка поигрывала со своим стаканом. Она казалась очень сосредоточенной. – А потом, в январе этого года, когда Камилла вернулась из Сен-Сира после рождественских каникул, она показалась мне очень удрученной. Ее, казалось, беспокоила какая-то проблема, помимо ее обычного горя. Я спросила Камиллу о причине, но она ответила, что всё в порядке. Я поняла, что она не хочет говорить об этом. На Пасху Камилла снова поехала сюда, и на этот раз у нее был более ободренный вид, когда она вернулась. Она избавилась от какой-то тяжести. Я не осмелилась еще раз спросить ее об этом, но незадолго до того, как в июне Камилла снова отправилась сюда, я смогла уговорить ее сопроводить меня с детьми на однодневную поездку в «Диснейленд». Это было маленьким чудом, потому что Камилла, как правило, отправляла меня на всякие развлечения одну с девочками, а сама оставалась дома. Она осталась довольна проведенным днем – прямо-таки растаяла, – а вечером даже пришла ко мне посидеть с бокалом вина. Моего мужа не было дома, дети играли, и, может быть, вино немного развязало ей язык. Она сказала, что радуется предстоящему лету и что она уже давно не ездила в свой домик у моря с таким легким сердцем… Я спросила ее о причине этого, и Камилла рассказала, что прошлым летом познакомилась здесь с мужчиной, и вначале казалось, что из этих отношений может сложиться что-то серьезное… Конечно же, у нее было чувство вины перед умершим мужем, но у нее появилось такое ощущение, что ей, возможно, еще раз улыбнется счастье. – Я бы от всего сердца ей этого пожелала, – искренне сказала Моник. – Мне нравилась Камилла Раймонд. Жанна продолжала поигрывать со своим стаканом, не выпив из него ни глотка. – Я тоже, видит бог! Но она сказала мне, что на рождественские праздники выяснила: что-то там неладно. И прекратила эти зарождающиеся отношения. – А что там было неладно? – Об этом она не хотела ничего говорить. Только сказала, что этот мужчина долгое время не хотел принимать ее решения расстаться. Он постоянно звонил ей и давил на нее. И только на Пасху, когда между ними состоялся еще один прямой разговор, он, видимо, понял, насколько серьезно ее решение. Он больше не объявлялся, и Камилла решила, что этим летом он оставит ее в покое. – Надеюсь, она знала, что делает, – заметила Лафонд. – Я имею в виду, что сейчас-то это неважно, но… в общем, порой она могла быть довольно тяжелой в общении… однако вы-то наверняка знаете об этом. Может быть, это был вполне милый мужчина, а она опять видела проблемы там, где их вообще не было. Но с другой стороны… – Моник подобралась и уставилась на собеседницу. – Вы думаете, что это он мог быть преступником? – Я не знаю, – ответила Верзини, поерзав на своем месте туда-сюда. Ей явно было неуютно, и, казалось, она хотела сказать что-то еще, но затруднялась выложить все начистоту. – В июне, когда Камилла уехала, днем позже я отправилась в ее квартиру – хотела полить ее цветы и забрать почту из почтового ящика. Ее автоответчик мигал – видимо, кто-то позвонил после ее отъезда. Жанна запнулась. «А тебе стало очень любопытно послушать, кто же там звонил», – подумала Моник. Она представила себе, как эта маленькая, элегантная женщина, стеснительная, потому что до замужества принадлежала к другой прослойке общества, прохаживалась по квартире Камиллы, испытывая больше любопытства, чем ей хотелось бы признать. Зачем она отправилась в дом своей приятельницы, едва та уехала? На следующий-то день!.. Цветам вряд ли так скоро понадобилась вода, да и почтовый ящик не мог быть переполненным. «Тебе просто хотелось поглубже сунуть свой нос в жизнь Камиллы», – усмехнулась про себя Лафонд. – Понимаете, – продолжила наконец Верзини, – я уже много лет присматриваю за ее квартирой, когда она уезжает, и никогда еще автоответчик не мигал. Камилле практически никто не звонил. И она почти никогда не получала почту – во всяком случае, личную. В основном это были банковские письма и счета. Поэтому я была удивлена, когда увидела, что аппарат мигает. – И вы прослушали сообщение, – помогла ей Моник. – Да, я подумала, что, возможно, это важное сообщение, которое я могла бы передать Камилле. На записи звучал мужской голос. И я была уверена, что это тот мужчина, о котором Камилла мне рассказывала. Он не назвал своего имени – только сказал: «Это я», предполагая, вероятно, что она его знает. Он казался очень раздраженным. Спросил, когда же Камилла приедет в Сен-Сир, и потребовал, чтобы она сразу же ему позвонила. Это звучало очень властно, но к концу сообщения он стал мягче и сказал, что она ведь не может просто пустить по ветру их совместную мечту. Затем назвал номер мобильника, по которому она всегда может ему дозвониться, и положил трубку. – И вы позвонили Камилле? Жанна наконец перестала крутить свой стакан и потупила взгляд. – Я не позвонила ей. И это как раз то, что меня так сильно мучает. Понимаете? Я постоянно думаю: «Может быть, это был он! Может быть, он убил ее от злости, что она ему не позвонила. Или потому, что, по его мнению, просто проигнорировала его звонок. Может быть, я стала таким ужасным образом виноватой во всем этом!» – Почему же вы ей ничего не сказали? – спросила Моник подчеркнуто деловым тоном, опасаясь, что гостья в любой момент расплачется. Выражение лица у Жанны было теперь как у маленькой, беспомощной девочки. – Я подумала… я боялась, что Камилла рассердится. Она никогда не поручала мне прослушивать ее автоответчик. В конечном итоге, она могла воспринять это как злоупотребление ее доверием. Я бы потеряла ее дружбу… Ах, я просто была совершенно ни в чем не уверена! В конце концов, я записала номер, который назвал этот мужчина, и стерла текст. – А зачем вам нужно было сразу его стирать? – Потому что иначе было бы видно, что я его прослушала. Красная лампочка продолжает гореть, но не мигает. Камилла заметила бы это, когда вернулась. Стереть запись показалось мне единственной возможностью… Моник подумала, что Жанна действительно совсем еще незрелая. Все ее поведение напоминало ребенка, который, долго не задумываясь, старается быстро скрыть следы того, что он нашкодил. Из-за этой своей неспособности правильно поступить в создавшейся ситуации эта женщина, вероятно, упустила шанс предотвратить несчастье. Чего она, конечно, не могла предвидеть. Произошедшее выходило за рамки ее представлений о жизни. – Я просто никак не могу успокоиться, – призналась Верзини. – Ночами не могу спать, все время думаю о том, что я сделала… А потом я подумала, что мне нужно поговорить с кем-нибудь, кто живет здесь, кто, возможно, видел ее в эти летние недели, кто может знать, встречалась ли она с этим мужчиной… Кто, вероятно, сможет избавить меня от подозрений в том, что этот скрытый звонок явился началом трагедии. Самое ужасное, что я никого здесь не знаю. Единственная, кого Камилла несколько раз упоминала, – это соседка по имени Изабель, но ни фамилии, ни адреса я не знала. Так что не могла узнать номер телефона и позвонить. Поэтому и приехала сюда. Это опять-таки показалось Моник довольно трогательным. Жанна не отнеслась легкомысленно к совершенной ею ошибке. – Адрес дома Камиллы я знала, а дом, который она назвала ближайшим соседом, было легко установить, – добавила Верзини. – Изабель не было у себя – только ее муж. Я находилась в полном отчаянии и сказала, что мне нужно поговорить с кем-нибудь, кто близко знал Камиллу. Но Изабель вернется только завтра вечером, она у своей сестры в Марселе. Тогда он назвал мне ваше имя и адрес. – Жанна глубоко вздохнула. – И вот я здесь. Если в жизни Камиллы имелся мужчина, пусть даже это был недолгий роман, то Моник об этом ничего не знала, – и она поразилась, как печально это повлияло на нее. Мадам Раймонд действительно держала с ней большую дистанцию. – Мне очень жаль, Жанна, – сказала Лафонд, – но я действительно ничего не знала о существовании этого мужчины. Камилла мне ничего не рассказывала, а сама я никогда ни с кем ее не видела. – Подумайте, – настаивала ее гостья. – Вы ведь убирались у нее. Там никогда не было мужчины? Никогда не попадалось никаких мужских вещей? Еще одна зубная щетка, лезвие для бритья, носки, которые не могли принадлежать Камилле… что-нибудь. Ведь обычно каждый человек оставляет какой-то след. Моник задумалась, но затем покачала головой. – Я ничего не заметила. Во всяком случае, явно. Но вы должны учитывать, каким человеком была Камилла: сдержанной, вплоть до полнейшей скрытности, – и это касалось всего, что происходило в ее жизни. Она никогда не хотела, чтобы кто-то узнал, что с ней творится или что ее в данный момент беспокоит. Кроме того, она ведь сама вам говорила, что ее мучила вина перед умершим мужем. Я думаю, ей было бы очень неприятно, если б я, например, заметила, что у нее возникли новые отношения с мужчиной. Я бы посчитала это нормальным и нисколько не предосудительным, но она наверняка думала, что на нее будут косо смотреть. – Тогда мне остается только одна надежда – что Изабель что-то знает, – предположила Жанна, но это прозвучало совсем не обнадеживающе. – Я попытаюсь застать ее завтра. Но боюсь, что Камилла и от нее держала все в тайне, как и от вас. – Я, кстати, тоже так думаю. Изабель – невозможная болтушка. Если б Камилла что-то ей рассказала, то наверняка и я бы об этом узнала – а также еще дюжина других людей. Изабель никогда не умела хранить тайны. – Значит, мне придется ни с чем вернуться обратно в Париж. И весь остаток жизни мучиться вопросом, виновата ли я в смерти молодой женщины и ее ребенка. Моник было жаль эту женщину. Она выглядела очень бледной и озабоченной. И ведь она просто оказалась в какой-то момент своей жизни чуточку излишне любопытной. – А почему вы не позвоните ему? – вдруг спросила Лафонд. Жанна, которая до этого сидела съежившись, выпрямилась и, сморщив лоб, спросила: – Кому? – Да этому незнакомцу. Любовнику мадам Раймонд – или кем он там был… У вас же есть номер его мобильника. – Но я же не могу просто так вдруг взять и позвонить! – Почему нет? Во всяком случае, этот номер – единственная отправная точка. – Может быть, мне лучше пойти в полицию с этим номером… – Это наверняка лучше всего. – Но тогда мне придется сказать там, что я… – Что вы кое-что вынюхивали в доме Камиллы? Жанна, за это вас никто не осудит; да это, в принципе, никого и не интересует. В полиции будут даже рады, что вы сделаете такое важное сообщение. Верзини наконец сделала глоток из своего стакана. – Мне это очень неприятно. О боже, хоть бы я никогда не слушала эту запись! – Но тогда вы не попали бы сюда, – деловито сказала Моник. – Если этот мужчина на автоответчике действительно как-то связан со смертью Камиллы и его действия связаны с тем, что она не позвонила ему, то неважно, прослушали вы ту запись или нет. Он просто слишком поздно позвонил. Она уже уехала. А в этом вы вообще никак не виноваты. Эта точка зрения была явно новой для Жанны, и это несколько успокоило ее. Теперь она казалась более собранной, чем прежде. – Ну да… – неопределенно промолвила женщина и попыталась встать. Лафонд взяла трубку стоящего рядом с ней телефона. – Давайте же, – сказала она, – просто попробуем. Я сейчас позвоню ему. Тогда мы больше будем знать. – А если он опасен? – Честно говоря, я не думаю, что он как-то связан с этим. Может быть, этот тип немного неприятен и навязчив, но это еще не значит, что он – сумасшедший убийца. Вы можете продиктовать номер? Верзини достала тщательно свернутый листок из своей темно-голубой сумочки фирмы «Эрмес». Она, казалось, почувствовала облегчение от того, что кто-то взял дело в свои руки.