Валентина расхохоталась Наде прямо в лицо, нагло так, с вызовом. — Да хосподяяяя, иди любуйся, какой она труп. Две тарелки шашлыка сейчас умяла. Лежит, переваривает, как удав. Надя задумчиво посмотрела на оскаленный рот с большими, неприятными зубами. Хорошее дело — рукоприкладство. Просто помечтать. Она поставила на столик сумку, сняла куртку, ботинки. Тапочки ей не предложили, и она встала белыми носками на грязный вообще-то пол. Ничего, и на носках можно унести улики. Она прошла длинную прихожую, открыла дверь в маленькую, полутемную спальню с задвинутыми шторами и крошечной лампочкой на тумбочке у кровати. С большой подушки, с лица, которое Надя еле узнала, на нее смотрели бледно-голубые растерянные, потерянные, смятенные, ничего не понимающие глаза. Как у младенца, который не до конца захлебнулся в околоплодных водах. Под желтым, одутловатым лицом одеяло в смятом, несвежем пододеяльнике. Оно прикрывает огромный живот. Действительно, как удав, проглотивший кролика. Что же это, боже?! Алевтина всегда была миниатюрной, стройной женщиной. Надя подошла к кровати, достала из своей сумки большую полотняную салфетку, постелила на край кровати и села на нее. — Здравствуй, Аля. Ты меня узнала? — Да, конечно, — ответила Алевтина на удивление четко и громко. — Ты — Надежда. Мы вчера с тобой разговаривали на площадке. — Нет, Аля. Мы вчера не виделись. И ты давно не была на площадке. — Да, я забыла, наверное, раньше. Ты говоришь, что я давно не была на площадке? Наверное, целую неделю? У меня голова кружилась, ты же знаешь. — Да, неделю. Да, знаю, что голова кружилась. Аля, как ты живешь? Как вообще дела? — Очень хорошо. Валя теперь готовит, убирает, ходит в магазин. Я отдыхаю и ничего не делаю. Лицо Алевтины вдруг сморщилось, смялось в какой-то странной гримасе, и Надя не сразу поняла, что она так улыбается. И голос ее — ясный и громкий — звучал как будто не для Нади, а для кого-то, кого она видит сквозь прозрачную, но непреодолимую стену. — Ты чего-то хочешь, Аля? — Да. Я очень хочу пить. Надя взяла с тумбочки стакан с теплой водой, подняла голову Али и невольно задержала дыхание из-за тяжелого запаха давно не мытого тела. Аля глотала жадно, торопливо, вода проливалась на подушку и одеяло. Она заметила это и перепуганно сказала Наде: — Вытри быстро, а то Валя увидит. — Аля, — спросила Надя. — А ты помнишь телефон Инны, своей дочери? — Конечно. Только не наизусть. Он у меня в мобильнике. — А где твой мобильник? — Он у Вали. Ей надо, потому что Инна звонит тогда, когда я сплю. — Понятно. Наде все было до ужаса, до безобразия, до отвращения и воя понятно. И она сама ничего с этим не поделает. Даже если узнает телефон Инны, та поверит не ей, а человеку, с которым она подписала договор и которому платит серьезные деньги. Дочь Али — нелюдимый человек, говорят, с детства. Она никогда не общалась даже с соседями по площадке. А Надю видела от силы пару раз, на улице. Вряд ли помнит. — А я тебе принесла всякие вкусные вещи, — улыбнулась она. — Знаю, что ты уже обедала. Но, может, посмотришь? Надя открыла свои судки, достала маленькие разовые тарелочки, пластмассовые ложки. Глаза Али как-то странно застыли. Она попросила поднять ее подушку, помочь сесть. А затем Надя сама в каком-то оцепенении смотрела, как Аля жадно хватает еду ложкой, руками, прямо из судков, мешает суп и салат с муссом. Это прервалось громким окриком с порога: — Ты что тут развела? Хочешь, чтобы она мне обделалась? А ну давай вали отсюда вместе со своей бурдой! Лицо у Валентины было багровое, злое. Запросто устроит сейчас драку у кровати Алевтины. Та от страха чем-то подавилась, закашлялась, из жалких отчаянных глаз покатились слезы. Надя в секунды упаковала все, что осталось, в сумку, вытерла Але лицо салфеткой, дала глотнуть чаю с лимоном, который принесла в крошечном термосе. И пролетела мимо Валентины, как дуновение ветра, та даже не успела ей гадости произнести вслед. Ботинки Надя надела уже на площадке, куртку — на улице. Нет смысла в подвигах там, где силы противника настолько велики. Надя бежала домой. Впервые за все время своего брака она стремилась туда не со своей уверенностью, не с покоем, не с желанием принять все тревоги мужа и сына, развести все беды руками. Она бежала за помощью. Ибо она сейчас была бессильна, как никогда. Вся ее устойчивость, вера в логику, справедливость и доброе человеческое начало — они тонули, как обломки кораблекрушения. Все это такое нелепое, беспомощное, бестолковое перед грозным лицом жестокости, алчности и, наверное, преступности. Но Надя сама ничего никому не докажет, разве что грязь на своих белых носках. А поверить ей может только Гена. Муж, который все понимает и который никогда не слышал ее жалоб. Как назло, Гена в тот вечер пришел очень поздно, усталый и явно подавленный какими-то нерешенными проблемами. Такое бывает не так уж редко. Надя точно знает, как ей себя вести: спокойно, с улыбкой поставить на стол ужин, не болтать, найти не фильм, как обычно, для вечернего отдыха, а хорошую музыку. Посидеть сначала рядом с Геной на диване, а потом вспомнить, что нужно помыть голову, постирать, далее по вкусу. Семейная жизнь — это музыкальная партия для тех, у кого есть слух и чутье. Так она сначала и вела себя в тот вечер. Только, послушав с Геной музыку десять минут, вдруг решительно поднялась и нажала на пульте «выключить». — Гена, извини, прости, никогда тебя своими бабскими делами не грузила. Но прошу тебя: выслушай меня. Для меня это важно. Именно сейчас, нельзя отложить. — Давай, — удивленно улыбнулся Гена. — Вступление, как после измены. Или еще страшнее: кто-то сказал, что наша Машка некрасивая? — Речь вообще не о нас. Вот это и есть самое необычное сегодня. Я никогда с тобой не говорила не о нас. Мне это было неинтересно, или решала сама. Но сейчас без тебя не справлюсь. Надя села и начала свой рассказ. Она хорошо подготовилась. Изложила сразу самые логичные доводы в пользу того, что на ее глазах происходит преступление. Но с какого-то места сбилась, сама с ужасом услышала вдруг собственный всхлип, почувствовала, что глаза горячие и мокрые. Гена слушал молча, хмурился, вроде недоволен. — Не понял, Надя, — произнес он, когда она замолчала. — Что, по-твоему, я могу сделать? Бежать разбираться с этой сиделкой? Звонить в полицию? Так ты же сама говоришь, что там все по договору. И есть дочь, крутая американская бизнесменша. Она может тебе спасибо не сказать за то, что лезешь. Я даже уверен, что не скажет. Она решила вопрос, как посчитала нужным. — Я скажу, Гена, о чем прошу. Дело не в том, что я увидела и почувствовала, дело в том, что за всем этим стоит. Вот, посмотри, что я нашла. — Надя показала на ноутбуке материал об ОПГ полицейских с черными риелторами. — Тут мало, тут совсем не то, тут просто сдают шестерок. Но есть на самом деле какое-то серьезное расследование. И твой начальник охраны Тимофеев, которого выгнали из МВД перед самым получением генеральской должности за правду, наверняка что-то знает. Или может узнать. У меня есть фамилия сиделки, место ее бывшей работы, ну и то, что я уже рассказала. Ты сейчас скажешь, что не можешь сотрудника обременять личными просьбами, так это просьба не личная. Мы никак не заинтересованные стороны. Ты же говорил, что у вас очень хорошие отношения. Я никогда ни о чем не просила. — Хорошо, — подумав, сказал Гена. — Я спрошу. Очень конкретно: вот такое дело, есть ли среди подозреваемых такое лицо — Перчикова. Если нет, тема закрыта. Он вышел в другую комнату, позвонил, вернулся. Сидели рядом и молчали: Гена хмурился, Надя скрывала нервную дрожь. Его телефон позвонил очень быстро. Гена сказал: «Спасибо. Спокойной ночи». И повернулся к Надежде: — Перчиковой в этом деле нет. Вопрос снят. Пошли спать. Гена ворочался и вздыхал: он всегда долго засыпал после тяжелого дня. Надя обычно в такие ночи старалась не шевелиться. Если не получалось изобразить крепкий сон, тихо выходила из спальни и читала в кухне под настольной лампой. Но в эту ночь она не прятала ни бессонницы, ни страданий. Может, даже немного педалировала, самую малость. Вздохи ее напоминали стоны, временами она металась, как в бреду. Утром Гена был бледным, невыспавшимся, к завтраку почти не притронулся, выпил кофе и ушел. Надя погуляла с Машкой, а потом слонялась по квартире без толку, как сомнамбула. И что теперь? Не хватало еще с мужем поссориться из-за Алевтины, женщины, неприятной со всех сторон. Вечером она успела подумать, что, если Гена опять придет так поздно, как вчера, она просто рехнется. И тут дверь открылась, и он вошел. Взял ее за руку, повел к дивану, посадил и сказал: — А теперь слушай. И не задавай вопросы, откуда информация. Не твое дело, и не вздумай это все с кем-то обсуждать. Но все точно. В общем, если опустить подробности поиска, Надя получила такую картину. Валентина Владимировна Перчикова, уроженка Тамбовской области, приехала в Москву на заработки восемь лет назад. Последнее место работы — агентство «Добрые дела». Вместе со своим мужем Николаем Козловым сняли комнату в квартире у пенсионерки Игнатьевой, та их зарегистрировала у себя. В поселке Тамбовской области остались двое их детей — мальчик-подросток и дочь восемнадцати лет. Пять месяцев назад Игнатьева скончалась. Перчикова не стала сообщать об этом ее родственникам, которые живут в другом городе, те до сих пор были не в курсе. Зато предъявила всем службам завещание покойной, которое было составлено нотариусом за неделю до смерти. По нему квартира остается Перчиковой, в права она еще не вступила, так что муж Козлов все еще снимает квартиру у покойницы. Они ее и похоронили на социальном кладбище. В договоре с Алевтиной Мишиной, заключенном в присутствии дочери Инны, указана лишь сумма за работу — пятьдесят тысяч рублей в месяц. Расходы на питание, лекарства, все, что требуется для больной, — не ограничиваются. Ежедневно Перчикова снимала с американского счета Мишиной на ее карту «Виза» тысячу долларов. Половину переводила на свою карту, затем снимала. Где деньги, неизвестно. В наше время легче всего прятать наличные. Пятьсот долларов в рублях уносила для ухода за больной. Но это самое невинное из ее подвигов. Со счета Мишиной трижды за последнее время уходили крупные суммы — по пятьдесят тысяч долларов. Их нашли на недавно открытом счете в маленьком коммерческом банке на имя Веры Николаевны Козловой, дочери Перчиковой. Открыл муж к совершеннолетию дочери. Через несколько дней после своего совершеннолетия Вера Козлова сняла все без остатка, и деньги испарились без следа. Распечатка банковских операций по запросу следователя. Но даже это не самое страшное. На днях в суд района поступил иск от имени Алевтины Мишиной. В нем та просит выписать из ее квартиры дочь, которая много лет живет в другой стране, и лишить ее права собственности из-за «недолжного ухода». Она прилагает свое заявление в органы опеки, в котором просит назначить опекуном Валентину Перчикову. Так обнаружился нотариус, который уже светился в завещании Игнатьевой, а у него — готовая дарственная на квартиру Алевтины в пользу сиделки. — Договаривай скорее, Гена, — взмолилась Надежда. — Только сначала посмотри на меня: я поседела за последние пятнадцать минут? — Не очень, — терпеливо ответил Гена. — Но все будут предпринимать в срочном порядке еще по одной причине. Есть подозрение, что Игнатьева скончалась от передозировки сильных препаратов. А та картина, которую ты увидела в квартире Алевтины и описала, очень похожа именно на передоз. Потому вашу сиделку берут прямо сейчас, дочери сообщили через их посла, Алевтину везут на обследование, в квартире обыск на предмет всякой наркоты. Короче, не зря ты ночью так старательно стонала. Алевтине по всему оставалось жить недолго. — Динка! — вскочила Надежда. — Я должна бежать за Динкой! — Тебя не пустят. Сиди. Я договорился с участковым: когда все кончится, он позвонит. Ты заберешь собаку в его присутствии, он закроет квартиру, ключ передаст дочери или самой Алевтине, если та не скончается от такого поворота. Но если выживет, значит, у нее не сердце, а мотор. И пусть хоть спасибо тебе скажет. — Вот чего мне от нее не нужно, — поджала губы Надя. — Она мне не нравится. В течение следующего месяца Надежда обходила дом Алевтины, как территорию холерного барака. В ближайший магазин ходила самой дальней дорогой. Для прогулок с собаками выбирала новые и наиболее безлюдные места. Ее задачей было все забыть, научиться не натыкаться мыслями и нервами на ту картину из квартиры Алевтины. Не держать в голове знание о том, что обычного, мирного, почти здорового человека на глазах у всего честного народа можно держать в плену, довести до состояния бессловесного раба, убивать долго, методично, садистским способом. Отвечать на чьи-то вопросы, удовлетворять праздное любопытство — этого вы все не дождетесь. Надя никогда не любила Алевтину, не считала даже хорошей знакомой, но вокруг полно тех, кто называл ее своей приятельницей, кто помнит, как она выходила замуж, как хоронила мужа, тех, кто лежал с ней в роддоме и знал ее дочь с пеленок. Не собираясь ни с кем объясняться ни по одному поводу, Надя не скрывала, что они все сразу стали ей противны. Да и дочь… Нет, она ни в чем не виновата. Она просто такое не могла представить, она не жалела ни денег, ни доверия, чтобы ублажить сиделку, у нее бизнес, семья, маленький ребенок — и все очень далеко. И она, наконец, самая пострадавшая по деньгам. Счет матери — это то, что Инна на ее имя положила. И это много даже по американским представлениям. Но… Это не объяснишь. Тот отчаянный взгляд — не взрослого, понимающего человека, а не выплывающего из вод младенца, — этот взгляд встретила Надя, а не дочь. И это все меняет. Она, эта чужая дочь неприятной знакомой Алевтины, никогда не испытает той боли сострадания, той паники бессилия и мук никому не слышного крика, через что пропустила свою душу Надя. Как сквозь мясорубку, пропустила. А без этого и говорить с ними всеми нечего. Алевтина два раза позвонила ей — сначала из больницы, когда перевели из реанимации в обычную палату, затем из реабилитационного центра. Говорила, что поправляется, спрашивала про Динку. Ничего не вспоминала, но она, скорее всего, и не помнила. Гена рассказал, что сиделка ее накачивала безумным количеством сильных препаратов, почти наркозом. От этого и приступы «волчьего голода». А дочь Инна однажды позвонила Надежде, попросила о встрече. — Я не могла бы к вам подойти?