И сразу же, словно проснувшись и нырнув в суетливую живость: — Да я и не смотрела там… Не ходила по комнатам-то… Как зайду, так сразу к Петру… попугаю, значит, егойному в комнату. Там его обихожу и домой! Ну поговорю с ним, с попугаем-то — он же у него говорящий! Кусачий только, страшный — носяра-то здоровый, в смысле, клюв, осторожно с ним надо, вредный, паразит… Ой! Извиняюсь… Вот… Она так резко замолчала и с таким виноватым видом взглянула в полицейские глаза, что тот не мог не поверить — она действительно там, в чужой квартире, не задерживалась. В строгости и на дистанции держал её — их всех! — покойный. И правильно делал. Для себя правильно. А вот для следствия… Н-да! — Не уходите. Вспомните пока, кто к нему приходил? — Так ить… Участковый, повернувшись и заходя в смертную квартиру, не успел заметить мгновенную бледную растерянность, перекрасившую соседкино лицо в очень уместный неживой цвет. — Так ить это… — ещё раз повторила она машинально в закрывшуюся дверь и, быстро соображая на автомате, сразу же настроила сама себя на безопасный лад. — Не знаю я. Не видела… Не смотрела! Показательно, как будто подбадривая себя в своей отчаянной лихости неподчинения власти, фыркнула и не спеша, гордо подняв голову, мол, надо будет — сам найдёт, пошла домой. Остальные зеваки, подбадриваемые отчётливо пугающим уже запахом смерти, тоже начали расходиться. — Ну что там у тебя? Это был дежурный вопрос старшего в дежурной бригаде. Вопрос был задан не предполагавшим ответа тоном, а потому тут же последовало утвердительное продолжение: — Завязывай там… Тут не дознаватель нужен, а следователь. Труп! Довольно ясный, вроде… Сам себя порешил… Даже письмо предсмертное есть… Но! Короче, прокуратура сейчас прибудет. Расскажешь, что узнал… — Да я и… — начал было участковый, но и он, как соседка только что, оправдываться начал в спину адресата. Что оставалось? И участковый снова прошел на непосредственное место происшествия — в комнату с трупом, который весьма его заинтересовал ещё до вызова дежурной бригады. Чтобы попусту не «маячить» спросил криминалиста: — Ну что тут? Эксперт поднялся и, не переставая с интересом глядеть на покойника, безучастно пробубнил: — Да так как-то… Пока ничего особенного. — Сейчас прокуратура приедет. — Слышал… На самом деле, нечто особенное в трупе было, но пока это ещё только вызывало у самого криминалиста профессиональное недоумение из категории «Как так? Что за чёрт?!» Он не мог дать этому объяснения, поэтому и не спешил признаваться в этом. Склонился к трупу снова. Тот лежал возле письменного стола, упав со стула так, словно бы рванул в погоне за пролетевшей через его голову пулей. Сорвался со стула, да не догнал. Умер по пути. Вернее, замер в осознании бессмысленности погони. Даже лицо оставил разочарованное. Правый висок был вздут вокруг кроваво-чёрной дыры, окаймлённой так называемой штанц-маркой — круглым следом жерла ствола на присосавшейся к нему во время выстрела коже. Пистолет, лежавший рядом, хранил в видимой части дула следы крови, что тоже указывало на выстрел в упор. Другое дело сам покойный ствол к голове приставлял или не сам? Откуда у него пистолет? Зачем? Необходимы отпечатки пальцев… Хотя, по опыту, уже становилось ясно, что кроме отпечатков покойного, других там нет… Скорей всего, нет! На то, что это самоубийство, указывала аккуратность, с которой оно было совершено… Быстро найденная в предполагаемом месте гильза; предсмертная записка, скорее даже, письмо, написанное твёрдой рукой; кроме того, парадный вид или, говоря уместным при оружии военным языком, форма одежды, приличествующая случаю: белый верх (рубашка) — чёрный низ (брюки, выглядевшие отутюженными даже на неестественно лежащем теле) — человек, очевидно, готовился умереть красиво. Причем свежесть рубашки не портила обильно разбрызганная и запёкшаяся кровь, вероятно, очень живописно смотревшаяся на белоснежном фоне, будучи ещё алой. Покойный уже зарос щетиной, но интуиция подсказывала, что стрелялся он побритым… Ну не мог человек, выпивавший предсмертную рюмку породистого марочного коньяка, что называется, «на дорожку», отправляться в эту самую «дорожку» небритым! Он и лежал-то не в домашних тапках, что было бы естественно дома, а в безупречно начищенных новых штиблетах, словно бы пытался напоследок помочь своей будущей похоронной команде с обряжанием трупа. Самоубийца был явно эстетствующим типом… Но не это было главным в недоумении криминалиста — на вырванном из выходного отверстия и разбрызганном по стене содержимом головы покойника тот не обнаруживал следов мозгового вещества. И так и сяк всматривался через лупу, на корточках и на коленках ползал, стараясь не запачкать новые джинсы, — не было ожидаемой по привычке засохшей каши-размазни из серого вещества с кровью. Вернее, кровь была, был и ликвор засохший, были и лимфа, и даже сукровица, и всякая другая вспомогательная биодрянь… Главного человеческого элемента не было — мозга! — Но так не бывает! — поднимаясь, тихо, в голос, объявил сам себе эксперт-криминалист из дежурной следственно-оперативной группы горотдела МВД. Он и знать не мог, что до него точно так же — слово в слово, но с гораздо более сильной интонацией! — выразил недоумение прибывший по вызову жильцов участковый Антон Малой. Он перед звонком в отдел сам дотошно обследовал место, труп и следы, тоже не нашёл того, что должно было быть, и так поразился этому факту ещё до эксперта, что испугался себя, поднимаясь от покойника и увидев своё лицо в отражении зеркала, висевшего на распахнутой дверце шкафа, стоявшего у окна. Его глаза были не просто недоумёнными — они были безумными!.. Взгляд в детство и юность — Антон Антона Малого дразнили всегда незатейливо. В «розовом» возрасте — песенкой из мультика «Антошка, Антошка, пойдем копать картошку…». Когда дети подросли, и над мальчишескими губами нежный пушок начал калиброваться в будущую щетину, его уже дразнили, по-взрослому неприлично рифмуя его имя. А фамилию Малой переиначивали в Малый еще даже воспитательницы детского сада, не говоря уже о школьных товарищах и учителях. При этом оба варианта произношения вполне точно соответствовали его внешности. Антон выглядел так жалко, как будто папа с мамой схалтурили, когда его делали. Недоношенный, словно бы недоделанный он был какой-то — действительно маленький, хиленький, болезненный. Когда такой по улице идет — встречных сторонится. Когда разговаривает — в глаза собеседника не смотрит. Ладошки у такого всегда влажные от нервного пота. Таких всегда злобно дразнят. Над такими всегда с удовольствием издеваются. Унижая таких, все, кому не лень, повышают собственную самооценку, благо это несложно и неопасно. Такие переполнены собственной неполноценностью, что называется, «под пробку». Затравленные они. Смирившиеся со своей убогой участью. Получить щелбан или пинок для таких — это как «привет» услышать. В порядке вещей. Но такие и злость копят. Не все, конечно, но многие. Консервируют злобу в душе, и на показ выставляют лишь малую толику своего истинного духа, отчего тот и представляется ущербным. Такие словно своего часа ждут. Иногда… А может — часто… дожидаются. Главное для таких — это терпеть и ждать, терпеть и ждать. Ну и — уже главнее главного — не ошибиться, не пропустить, не дай бог, момент, когда этот час придет. Антон Малой не просто терпел — он духом закалялся. И не сказать, чтобы искал в себе некие особые отличительные от других признаки превосходства, но как-то так со временем показательно вышло, что «гранит разных наук» оказался для него намного мягче, податливее и вкуснее, чем для других его сверстников. Не в «корень» и не в мышцы с костями он пошел, а в голову. Кстати, его имя и рифмовали-то особенно злобно, когда он своим здоровым и сильным, но туповатым одноклассникам списывать не давал. Его не только рифмовали — его и били иногда. Но не жестоко, а пренебрежительно. Чаще всего даже не били, а брезгливо унижали всё теми же пинками и щелбанами, отчего злость Антона, не зная выхода, кипела в груди, как в консервной банке. Он справедливо считал, что эдак-то хуже, чем если бы его нормально, по-пацански отбуцкали. Не так стыдно и обидно было бы. Особенно, если бы трое… или пятеро… или — еще лучше — семеро на одного. Был бы в такой арифметике хоть какой-то героизм. Пусть даже трагический. Антон с детства интуитивно чувствовал, что нет ничего выше трагического героизма. Когда подрос и начал читать хорошие книги — а он их всерьёз полюбил — то он уже не просто чувствовал, он уже начал умом понимать, что трагический герой — это супергерой. Он по-настоящему выше всех остальных. Он духом сильнее. А это превосходство покруче физического будет. Антон, читая, даже представлял себя на месте трагических героев. А Гамлет — так это, вообще, в его фантазиях был он сам. Глубокий философ королевской крови, напрямую общающийся с загробным миром и выворачивающий наизнанку всю мерзость живой реальности. Вот это да! Он хотел быть как Гамлет. Но с одной существенной оговоркой… Без трагического для него финала! Трагедия в его представлении должна стать просто драмой без смертельной для главного героя развязки. Антон книги читал, но реальный мир от книжного умел отделить. Кроме того, он хотел, конечно, вывернуть наизнанку всю блевотную мерзость жизни и обязательно показать ее самим мерзавцам… Но еще больше он хотел живьем увидеть их реакцию — их жалкие слезы раскаяния и вонючие сопли унижения. А если этого не увидеть, какой тогда смысл в выворачивании? Нравственно-воспитательный? Не-ет! Этого мало… Главный смысл — в его личном удовлетворении. Он сам должен убедиться в том, что мерзавцы поняли и приняли его превосходство над ними. Бог с ней, с загробной жизнью. Вдруг это только выдумка, перешедшая в традицию. Абстракция не годилась. Реальность, реальность и еще раз реальность! Во дворе Антон, можно сказать, не страдал. Он там попросту перестал гулять и играть с другими детьми, когда те тоже стали вводить в действие жестокую детскую программу по третированию слабого — его, то есть. Через двор он только вынужден был ходить. Поначалу — даже прошмыгивать по-партизански, короткими перебежками. Шмыг — из подъезда. Или шмыг — в подъезд. Со временем соседские дети, которые должны бы были быть его друзьями детства, перестали замечать его шмыганье и, как ему казалось, его самого. Чему в душе он был скорее рад, чем огорчен. Но пару раз в своей юной жизни он все-таки нарывался на грубость превосходящей силы ровесников. Прямо возле подъезда. Суть претензий хулиганов была проста: — Чё ты такой?! И вторично с детализацией: — Чё ты не такой, как все?! Робкие озлобленно-блеющие вопросы Малого, мол, какой это не такой, никто не слушал и ничего не уточнял. Ответ как таковой тоже был не нужен. Претензия агрессоров служила лишь поводом для последующего пинка под зад. Следом во всего Антона летели чужие и руки и ноги. Вслед убегающему звучали и свист, и гиканье. Его травили, как зверя. Завершалась расправа хохотом и плевками в сторону скрывшейся за дверью жертвы чужого самоутверждения. Обидней всего было то, что в травле активное участие принимали девчонки. Они же показательно громче всех и хохотали над Антошкой. Взрослея, когда девочки уже начали проявлять признаки противоположного пола и перестали интересоваться бесполыми детскими развлечениями, он с ужасом начал понимать, что одна из них ему по-взрослому нравится. И, конечно же, та — самая красивая, задорная и веселая, которая в детстве громче всех над ним смеялась и смачнее всех плевала в закрывшуюся за ним дверь. Довольно быстро превращаясь из ребенка в девушку, она вообще забыла о нем. Будто и нет его вовсе. Словно он мираж, пустое место. Это было уже не обидно. Это уже рождало гнев созревающего мужского самолюбия. Но этот гнев Антон жестко подчинил своей крепнущей в постоянном унижении воле. Его воля не давала гневу себя вольно проявить. Малой терпел и ждал. Учился думать и думал об учёбе. Получал «пятерки» по всем предметам и «косил» от физкультуры. Впрочем, почему «косил»? Его врачебное освобождение от физических нагрузок было вполне оправданным. Физруки и сами опасались его слабого здоровья — вдруг не выдержит, и «кондрашка» парня хватит. Какая там гимнастика?! Какой там футбол-волейбол-баскетбол?! Даже пинг-понг опасен! Ну его к черту! Пусть гуляет на воздухе от греха подальше. Он и гулял. Гулял и мысленно искал признаки своей исключительности… Ну, хоть какого-то превосходного отличия от остальных. Легко находил, ведь он — отличник! Причем отличник он не потому, что сидит над учебниками не разгибаясь. Ему легко даётся учёба даже там, где надо просто зубрить — в гуманитарных дисциплинах. Стало быть, у него прекрасная память. Значит, природа наградила его незаурядными способностями, которые и отличают Человека от Животного. Ведь что такое есть физическая сила? Рудимент в своей животной сущности! Ведь сила ума всегда способна подчинить себе тупую силу тела. Мозг управляет скелетом и мясом, а не наоборот. Так всегда было и так всегда будет. Эрудиция, интеллект, способность к анализу — вот слагаемые его превосходства над мерзавцами-ровесниками. И если раньше Антону было до слез обидно, что на равных ему никогда не войти в компанию одноклассников и друзей по двору, то со временем он с удовольствием начал понимать, что его совершенно не волнует их круг интересов. Когда они начинали курить украденные у родителей сигареты и, злобно шутя, приглашали его за гаражи — он просто боялся. Когда они стали смешивать никотин с пивным алкоголем — ему уже было просто неинтересно. А когда они в своих развлечениях начали использовать марихуану — ему стало противно. Он искренне поражался тому, что они находили удовольствие от своих затуманенных, не способных к нормальной работе мозгов. Если они — мозги — вообще были у кого-то кроме него. В чем он, взрослея, все больше и больше сомневался. Вот только отношения с девочками… Эти глупые курицы, чье половое созревание намного опережало умственное развитие, с удовольствием «тусовались» в компании сверстников-пацанов, глотали пиво, как будто оно им нравилось, курили, давали себя потискать и, вообще, подсознательно всячески демонстрировали всем и, в первую очередь, самим себе свою взрослость и наступившую способность к деторождению. Не отдавая себе сознательного отчета, они начали интересоваться сильными и смелыми парнями. А если пацан не боится ни родителей, ни преподавателей, ни ментов, если он крутой — ездит без спроса на папиной машине и знает не понаслышке об отношениях полов, то — это «реальный пацан». Только с таким можно и нужно «замутить». Хлипкий отличник Малой — это неинтересно. Не круто! И плохо в нем не то, что он отличник. Это-то как раз нормально. Плохо, что он — хлипкий. Все над ним издеваются. Такого только пожалеть можно. Но чтобы встречаться с кем-то жалким?! Ни за что! Ни-ког-да! Антон это понимал. И с каждым проявлением чьего-то искреннего или мнимого участия к его незавидной участи изгоя он скрипел зубами от злости. Глаза его становились змеиными — немигающими. Он мучительно терпел утешения в словах и тональности, сверлил холодным взглядом такого или, вернее, такую — как правило, пожилую, живущую по соседству — выразительницу жалости. Он ненавидел не себя за свою физическую слабость, он ненавидел тех, кто о ней ему напоминал. Он начинал тихо ненавидеть всех. В том числе и ту — самую красивую, задорную и веселую — девочку… вернее, уже девушку, которая, ладно бы если просто его не замечала, но вдруг, не дай бог, еще и молча жалела. Когда Антону представлялось ее жалостливое по отношению к нему красивое лицо, то он буквально стонал в голос, гневно, до зубной боли сжав челюсти. Антон проанализировал свои чувства и, исходя из прочитанных живописных книжных описаний, понял, что влюбился. Настала пора. Это нормально. Вот только что с этим новыми ощущениями делать — было непонятно. Малого одолевало смятение чувств. Они своей новизной ввергали в хаос его мысли. То ли радоваться, что он полноценный мужчина?… То ли огорчаться от явной безответности его симпатий?… Книжки — книжками, но в реальности все оказалось сложнее. Сложнее не по умственному восприятию действительности, а по чувственным переживаниям. Анализировать свои чувства Антон мог. Управлять ими — шиш! Не получалось. И это его тоже злило. Глава 2 На входе послышались голоса — прибыла специализированная бригада из прокуратуры. Малой, глядя в зеркало, снова, как недавно перед опросом соседей, убедился, что безумная маска вселенского открытия надёжно спрятана в будничном выражении лица, непринуждённо отставил одну ногу, и они вместе с криминалистом встретили прибывшего с прокурорской бригадой судмедэксперта в позах привычной обыденности: — Привет. — Здорово. Самострел, говоришь? Ну-ка, ну-ка… И тот тоже привычно начал священнодействовать по специальности. Малой, переполняемый любопытством (не к диковинному трупу даже, а к реакции на него ещё одного нового исследователя), тем не менее, дал тому время вникнуть в ситуацию, обговорить её с недоумённым уже криминалистом и вышел на минутку из комнаты. Проструился сквозь следственную суету к туалету. Вроде, по нужде. Закрылся и сел на крышку унитаза. Не имея каких бы то ни было объяснений, интуитивно Антон чувствовал, что происходит — уже произошло! — нечто невообразимо важное. И нужное! Словно бы он, будучи маниакально одержимым учёным, долго носил в себе что-то неизведанное и переполнился-таки открытием, и должен теперь дать ему нужную формулировку и сделать далеко идущие выводы, которые раньше боязливо предполагались только самыми короткими вспышками неконтролируемых мыслишек, обжигавших, будто искры, пугавших ожогами сознание и заставлявших искателя, наяву зажмурившись, отмахиваться от них руками, как от бесовской гордыни… Эти мыслишки накапливались и массово превращались в мысль, ещё не осознаваемую, как будто прячущуюся где-то в отдалённых извилинах и иногда уловимую в моменты своих «коротких перебежек» по воспоминаниям и ощущениям. И вот, наконец, появился повод для настоящей вспышки, которая ослепила сознание своей яркостью, наплывавшей с каждой секундой всё больше и больше в голову, пока только на животном уровне чувства. Пока — одна эмоция «Вот это да!», причем совершенно безоценочного свойства. Хорошо или плохо — неясно. Да и неважной казалась оценка в отличие от озарения как такового. Оно уже открылось во всей своей безудержной мощи, и только невероятный масштаб его не вмещался пока в понимание, разбалованное до сих пор привычкой осознавать что-то устойчиво мелкое и предсказуемо этапное. Кровь стучала в висках. Руки тряслись. Поднялся — ноги дрожали в коленках. Потёр руками глаза и лицо. Спустил воду. Вышел. Сразу же столкнулся с весёлым бодрячком опером, предполагавшим благополучное завершение дежурства: — Что с тобой? У тебя на морде лица нет… — Д-да, ш-што-то поплохело… Тра-ванулся, похоже… — Наверное, съел что-нибудь… — подмигнув, дежурно пошутил дежурный опер. — Мы уже сваливаем… — Угу-м. И пошёл в комнату открытия. Там в точно такой же позе, как сначала Антон, а потом дежурный криминалист, стоял над трупом судмедэксперт, разве что только отставленная нога притопывала по полу небыстрый ритм. Он даже не повернулся на вошедшего, а не глядя спросил: — А до нас здесь никто ничего?… Судмедэксперт даже не договорил, Антон понял по его искусственно обычному тону, что тот боится много говорить — обнаруживать своё недоумение не хочет. Малому это понравилось — третий уже! — стало быть, действительно есть, чему удивляться. — Да нет… Здесь и не было никого… Мы, как приехали, осмотрели и всё… Вас вызвали… Труп ведь… — Н-да-а… Труп… Самоубийца, по всем признакам, — медик говорил явно не то, о чём думал. Участковый видя, что его присутствие уже вовсе необязательно, что он смущает и даже мешает умникам осмысливать их профессиональную неясность, вышел за дверь. Но так, чтобы не только слышать, но и видеть, по возможности, происходящее.