— Результат будет практически таким же, — нечто, похожее на гримасу, пробежало по бесстрастному, почти неподвижному лицу Савичева. — Хм… А почему же вы в таком случае решили свидетельствовать сейчас? — Наверное, потому, что мне нечего терять. * * * В общем-то, Савичев не кривил душой, говоря, что ему нечего терять. Трехкомнатная квартира в «спальном районе» особой ценности не представляла. «Убитая» «Лада» вместе с кооперативным гаражом, в котором она стояла, тоже не принесла бы больших денег, будучи проданной. Жена давно жила в Штатах, дочь — там же. Дочь тоже вышла замуж за американца, и теперь внучка и внук Савичева являлись гражданами США. Внук при случае мог стать и президентом. Впрочем, внучка тоже — неизвестно, какие у янки будут предпочтения лет через тридцать-сорок, если в настоящее время у них в президентах афроамериканец. В середине восьмидесятых Савичев угодил в Афган, потом еще лет через десять — в Чечню. После хасавюртовского позора ушел из армии в звании подполковника. Всего-навсего. Военной карьеры не сделал. После армии у Савичева тоже все не очень-то ладилось. Кинулся в бизнес. Какой там бизнес после сорока, без связей и без особого к этому самому бизнесу призвания?! Нельзя сказать, чтобы уж совсем Савичев прогорел, но не обогатился однозначно. Так что не стоило удивляться тому, что жена — кстати, моложе его на пять лет — бросила Савичева. Нет, поначалу вроде бы и не бросила: подвернулась работа, имелись связи для быстрого оформления визы… А уж теперь-то Савичев и впрямь совсем не тем занялся, чем нужно. Федяев — директор завода. Заводишко-то небольшой, но к нему лет десять назад пара фирмочек прилипла — вроде рыбок-прилипал. И принадлежали эти фирмочки, конечно же, Федяеву и его молодой жене. И фирмочки теперь производили две трети — если не все три четверти — той продукции, что производил когда-то завод. Рабочие и служащие завода по несколько месяцев не получали зарплату, работали неполную рабочую неделю, часто отправлялись в неоплачиваемые отпуска. А Федяев разъезжал на BMW седьмой модели и внедорожнике «Тойота Лендкрузер», имел большой загородный особняк да еще купил себе две городских квартиры в относительно новом доме, объединив их в одну. Именно в этом доме и погибла его дочь от второго брака — единственный в этой, новой семье ребенок. И теперь Савичев будет свидетельствовать против Федяева… Меньков в «органах — сначала в прокуратуре, а после в следственном комитете — работал шестнадцатый год, и не впервые ему приходилось заниматься вот таким «взвешиванием». То есть, несчастные супруги Алевтиновы — родители умершего маньяка — вместе со свидетельскими показаниями Савичева едва ли вытягивали на какой-нибудь там «полусредний вес». В то время как Федяев безоговорочно тянул на «супертяжа». Исход поединка предрешен. И он, старший следователь городского следственного управления, майор юстиции Меньков, должен в этом поединке участвовать. На стороне Алевтиновых и Савичева. 4 Четверг, 9 сентября Владимир Дмитриевич, судмедэксперт, которого Меньков за глаза звал трупорезом, отличался одной особенностью. Он часто преподносил старшему следователю сюрпризы, которые вообще-то следовало бы называть пакостями. Или подлянками. Вот и теперь он, вызвав — неофициально, как часто это делал — к себе Менькова, рассказывал ему о результатах экспертизы, для которой пришлось производить эксгумацию. — Череп на виске проломлен тупым предметом. Площадь поврежденного участка височной кости примерно тридцать квадратных сантиметров… — Это мог быть носок ботинка, к черепу… приложенный? — быстро спросил Меньков, вспомнив показания Савичева. — Запросто, — спокойно ответил судмедэксперт. — Приложенный с очень приличной скоростью и силой. Точно такие же повреждения на скуле погибшего и на нижней челюсти. В челюсти трещина. Сломана, можно сказать, челюсть. И несколько зубов выбито. В общем, повреждения прижизненные… Да, и вот на что я хотел бы обратить твое внимание — на медицинскую карту Алевтинова. — А что же в ней внимания заслуживает? — проворчал Меньков. Не иначе еще какой-нибудь «сюрпризец» Дмитрич приготовил. — А заслуживает внимание тот факт, что убиенный при жизни имел синдром Клайнфелтера. Слыхал такое матерное слово? — Конечно, — уверенно ответил Меньков, вспомнивший недавнюю короткую лекцию Коренева. — Одна лишняя хромосома в наборе — она еще называется «хромосомой преступления». Слишком много мужского в человеческой особи получается. — Ответ неправильный, — почти презрительным тоном выдал Дмитрич. — То есть, не совсем правильный. Он достал из нагрудного кармана халата пачку сигарет и зажигалку, щелчком выбил из пачки цилиндрик, ловко подхватил фильтр губами, щелкнул зажигалкой. — Ты слышал или читал только о случае лишней игрек-хромосомы. По-ученому это называется кариотип 47, — трупорез выпустил длинную и тонкую струю дыма, слегка прижмурился. — То есть, у мужчин в норме набор икс-игрек, а при кариотипе 47, который ты имел в виду, получается икс-игрек-игрек. Носители такого хромосомного набора — тупые, злобные хулиганы, насильники-маньяки. Наверное, следаки из Западного района такие же «просвещенные», как и ты, потому этого бедолагу в маньяки и записали. Теперь трупорез уже откровенно издевался. Меньков зло засопел. Дмитрич широко улыбнулся: — Ладно, никто не может объять необъятного. Потом, вмиг сделался серьезным и даже мрачным: — У Алевтинова как раз противоположный, можно сказать, случай — лишняя икс-хромосома в наборе половых хромосом. И это, должен я тебе, Михал Юрьич, сказать, похуже будет, чем кариотип 47. Задержка полового развития, задержка, опять же по-научному выражаясь, психоинтеллектуального развития индивида. Получается из несчастного младенца, родившегося с таким неправильным хромосомным набором, полуевнух и полудебил. Такие больные всегда бесплодны, половое влечение у них, естественно, сильно снижено. В общем, почитаешь литературу. Сейчас в интернете этого добра навалом. — Следует ли сказанное тобой понимать так, что Александр Алевтинов никак не мог совершить преступления, в котором его обвиняли? Трупорез взглянул на Менькова с ироничным удивлением: — Ну, полностью ручаться за него не стану. Его родители все же с детства — точнее, с отрочества уже — положение пытались исправить, по докторам таскали, а доктора гормональное лечение прописывали. Я с уверенностью в девяносто пять процентов могу сказать, что Алевтинов изнасиловать никого не мог. Но и эти пять процентов вероятности — это, скорее, не с учетом гормонального лечения, а с учетом принципа: и незаряженное ружье раз в год стреляет. — Однако, — Меньков покачал головой, — силен ты, Дмитрич, сюрпризы преподносить. — Жизнь сюрпризы преподносит. Как Алевтиновым, например. Первый раз им жизнь сюрприз преподнесла, когда они узнали, что у них ребенок по существу инвалид. А во второй раз и того пуще… Посмотри, что они с ним сделали. Дмитрич вытащил несколько фотографий из папки, лежащей справа от него на столе, подсунул Менькову. — Они ему член, словно колбасу, на несколько кусков разрезали. На живой нитке эти куски один с другим соединялись. Мошонку рассекли. Ляжки исполосовали чем-то острым. Это не говоря уже о сломанных ребрах, проломленном черепе и множественных ушибах мягких тканей. С живым человеком такое сделали, с несчастным инвалидом. Тон Дмитрича оставался бесстрастным. Меньков давно его знал, не меньше пяти лет, привык к его флегматичной реакции на все и вся, привык к мрачным, циничным шуткам трупореза. Ни в малейшей мере, никогда не проявлял Дмитрич нежелательных при его профессии чувствительности или сочувствия к жертвам. Патологоанатом, жалеющий людей, в мертвых телах которых ему ежедневно приходится копаться — все равно, что могильщик, оплакивающий покойников. Не чувствовалось в голосе Дмитрича волнения, ровно его баритональный бас звучал, но Меньков чувствовал — раздосадован Дмитрич. 5 Пятница, 10 сентября Меньков, пока ехал к Алевтиновым, вспоминал снимки эксгумированного трупа их сына. А ведь они осматривали т е л о, перед тем, как его похоронить. Что они при этом испытывали? Меньков неоднократно наблюдал реакцию родственников при установлении личности погибшего — в результате ли несчастного случая, или как жертвы преступления. Обмороки встречались очень редко, истерическая реакция тоже нечасто. Но почти всегда и мужчины, и женщины выглядели так, словно их внезапно настиг приступ непереносимой физической боли. В таком состоянии очень трудно, практически невозможно контролировать себя, и люди за несколько секунд словно бы старели на несколько лет, их буквально перекашивало, они становились жалкими и некрасивыми. Поэтому Меньков испытывал чувство презрения и брезгливости, наблюдая актеров — и особенно актрис — телесериалов, тужащихся изобразить — сыграть! — такое состояние. Алевтиновы жили на шестом, последнем этаже дома без лифта. Ступеньки были высокими, а лестничные марши — узкими. Поднимаясь, Меньков думал о том, как непросто было затаскивать наверх тело и спускать вниз гроб с ним — Александр Алевтинов был высоким и тучным. Дверь квартиры номер шестьдесят шесть выглядела так же, как большинство дверей в этом подъезде — она была укрепленной. Нелишняя предосторожность — особенно с учетом того, что входная дверь в подъезд почти истлела и висит на одной петле. Меньков когда-то тоже жил вот в таком доме же и прекрасно помнил, что лет тридцать назад о стальных входных дверях мог подумать лишь сумасшедший. А вот уже десятью годами позже стали ставить сплошь и рядом… Кнопка звонка упруго подалась. Звук через плотно прикрытые двери наружу не проникал, поэтому Менькову оставалось только ждать. Около получаса назад он звонил Евгении Алевтиновой. Наконец Меньков услышал — или скорее угадал — какой-то шорох за дверью. Он встал так, чтобы его могли хорошо разглядеть в дверной «глазок» изнутри. — Кто вы? — слабый женский голос. — Евгения Викторовна, мы с вами недавно говорили по телефону. Меньков торопливо достал из кармана пиджака служебное удостоверение, раскрыл его и поднес к «глазку». И тут же сообразил, что света из запыленного окошка на лестничной клетке явно недостаточно для того, чтобы удостоверение можно рассмотреть. Да Алевтинова, похоже, и не собиралась что-либо рассматривать. Дверь отворилась. Сухонькая, немодно одетая старушка возникла в дверном проеме. Меньков отметил, что свои седые волосы Алевтинова красила давно — рыжего и белого цвета в них было поровну. «Сколько ей лет? В любом случае сильно за шестьдесят. Не очень-то следит за собой. Ни капли косметики на лице. Впрочем, в ее-то состоянии… Хотя и в ее состоянии некоторые женщины в семьдесят с лишним выглядели поухоженней». Войдя в квартиру, Меньков сразу понял — неухоженность здесь лежит на всем и на всех. Бедная, просто скудная обстановка. «Возраст» мебели никак не меньше полувека — Меньков вспомнил, что такие вот стулья и столы ему приходилось видеть только в фильмах производства шестидесятых годов прошлого столетия. Сиденья стульев вытерлись, этого не скрывает даже толстый слой масляной краски, покрывающей их. Пластмассовые крышки столов, обеденного и журнального, испещрены множеством царапин. Обои в последний раз менялись, наверное, лет десять назад.