— Как же так?! Антон же вчера к тебе пошёл! Нарядный такой… Красивый… А теперь он в больни-ице-е… Несправедливо было бы сказать, что Кирилл расстроился только лишь плохой новостью как таковой, бесцеремонно внедрённой и разрушающей его сегодняшний комфорт слабости и умиротворения как оттенок всегдашнего успеха. Кира действительно ощутил беспокойство. Но до конца всё-таки сам не успел понять, что обеспокоило его больше: неизвестное состояние друга или то, что это состояние связывают с его вчерашним праздником. Нервно уже спросил ещё раз: — Да что случилось-то, Мариванна?! Сквозь слёзы бедная несчастная женщина размытым сыростью и усушенным платочком голосом рассказала, что Антоша провожал из ресторана девушку, на них напали хулиганы, ударили его ножом, и вот теперь он в больнице — один-одинёшенек… При этом в её тоне звучали одновременно и мольба, и упрёк. Мольба оскорблённой женщины, не способной самостоятельно выбраться из унижения, ищущей справедливости у богатого и влиятельного знакомого барина — безотчётная мольба, не различающая степени и категории богатства и, особенно, влияния, а неосознанно понимающая их всеобъемлющими, сродни волшебству для её каждодневного привычного убожества. Волшебство это способно уладить любую, куда большую, беду. А уж такую-то проблему разрешить — это вообще дело незаметное! Упрёк же её тона — тоже неосознанный — был в том, что вот он, Кирюша, сидит здесь в отличной квартире в полном благополучии, а улаживание беды не только не происходит, но о ней главный виновник — да-да, виновник, приглашал же! — даже не знает ничего. Кирилл этих оттенков информативного плача в силу молодости и неопытности умом ещё не понимал. Но чувствовать их уже умел. Впрочем, скорее даже не уже, а врождённо умел. Поэтому он воспринял рассказ к радости Мариванны вполне конструктивно и деятельно: — Разберёмся… В какой он больнице? Кирилл и лицом стал строже — это тоже врождённо-сословный приём демонстрации превосходства, когда в голове показательно вызревает план действий, который не мог зародиться до этого. Демонстрация превосходства при этом была выполнена без тени — даже оттенка! — высокомерия и лжи. — В районной! В какой же ещё-то? И действительно! Что, Антона в Кремлёвку, что ли, положат? Участкового-то! — Надо собираться… Решимость на лице Кирилла сменилась вполне понятной суетливостью, обусловленной не столько тревожной новостью, сколько слабостью головы после вчерашнего. — Куда собираться? — это в шикарно-завлекательном домашнем халате вышла на голоса Диана. — Здрасьте! Мариванна её ненавидела. Несостоявшаяся невестка. Так-то ненавидела бы — дойди у них с Антоном дело до свадьбы — а ведь шло! Но теперь ещё больше — это ведь она его — Антона! — бросила. Она! Господи! И кто ведь? Пигалица…Не пара она Антону, это ясно… Но не она его, а он её должен был бросить! — В больницу! — Кирилл перебил мысли Мариванны своим почему-то оправдательным тоном. — Подожди собираться. Сначала надо позвонить. Диана рассуждала вполне трезво и спокойно, всем своим видом показывая, что просительница здесь больше не нужна — даже развернулась прямо перед лицом Мариванны, отправляясь за телефоном. Кира не качнул головой в согласии — он ею затряс. Мариванна поняла, кто тут по-настоящему сейчас главный… Вернее, главная! Делать, действительно нечего, тем более что эта… никакой вины за собой явно не чувствует. — Ладно, Кирюша… Пойду я… И, забыв про лифт, а может, проигнорировав или, как представилось Кире, испугавшись его, двинулась неуверенно к лестнице. — Мариванна! Вы не беспокойтесь… Вы же были у него?… Он же в порядке уже… Сейчас мы всё узнаем… И съездим… Обязательно! Заверение своего непременного участия он уже виновато (всё-таки!) крикнул вниз на лестницу, выйдя из квартиры. Диана через секунду молча взяла его за рукав, спокойно завела домой и с силой захлопнула дверь. С силой — это чтобы та старая дура слышала. — Куда съездим? Совсем мозги пропил?! — она максимально раскрыла глаза навстречу Кириному виноватому выражению лица. — Ты на себя посмотри… Пьяный ещё! Пива уже выпил! Куда съездим?! Отвернулась и смягчённым, словно бы размышляюще-примирительным теперь тоном заговорила: — Ты-то тут при чём? Тебя вообще там не было! Кира попытался возразить, но успел только начальный звук издать, как последовало продолжение: — Съездишь, съездишь! Но не сейчас… Ты мозг-то свой включи! Антон что там, в реанимации лежит? В критическом состоянии? Нет — сам же говоришь. Чего тогда суетиться? Больничный коридор топтать… Ах — друг ранен! Можно подумать! По пьяни подрался, а шуму-то… Да и в больнице сейчас уже не приёмное время, наверное… Не пустят! Да и Светка не звонила… Было б что — сказала бы! Надо ей тоже позвонить, узнать всё. И Диана, удостоверившись в действии своих убеждений и видя, что муж снова откровенно расслабился, с телефоном пошла в комнату, где стояло её любимое кресло и рядом с ним на столике — пепельница. А Кира со своим телефоном двинул на кухню поближе к холодильнику с пивом. Пока шел вызов, пытался понять, как надо бы разговаривать — бодрячком или участливо. Не успел решить — на том конце Антон не просто ответил, он грубо отшил: — Я перезвоню! И отключился. Похмелье снова стало тревожным — даже руки затряслись, когда подносил банку ко рту, да и глотки стали судорожными. Но ничего не оставалось, кроме как ждать ответного звонка в догнавшей-таки вчерашний вечер неизвестности. Глава 10 Проснувшись утром и торопясь избегнуть обхода, Малой «дёрнул» постовую медсестру относительно своей цивильной одежды. Но уже тогда, когда та сначала поинтересовалась, зачем она ему (он непринуждённо рассказал про забытую в кармане «одну вещь»), потом затеяла рассказ о процедуре обращения к сестре-хозяйке, совместном с ней походе в гардероб и прочей материально-ответственной чуши, Антон пронзительно сообразил, что после кровавой поножовщины его одежда стала совсем даже не цивильной — пугающей! Она — одна штанина, по крайней мере, — порезана и залита кровью. «Чёрт! — кивал он головой с озлобившимся выражением лица. — Не додумался мать попросить принести…» Медсестра злобу на его лице приняла на свой счёт и стала сначала резко обиженной, но тут же — профессионально ласковой: — Не расстраивайтесь вы так! Сестра-хозяйка скоро придёт… Антон же в этот момент тоже подобрел… Но не от магии медсестры и не от предвкушения встречи с сестрой-хозяйкой. Он, вспомнив так — сугубо утилитарно — о матери, снова будто бы увидел её вчерашнее заплаканное лицо, почувствовал к ней такую жалость, памятно всплывшую из его слабого детского прошлого, когда они оба — мать и сын — неполноценные и несчастные бессознательно поддерживали друг друга своей искренней жалостью. Мать так и осталась там же — в своей доброте, ибо она было её естественным состоянием — сутью её души, а он ожесточился. Давно и тоже естественно до такой степени, что конкретно вот сейчас сначала подумал о необходимости её помощи в деле и только потом о начальном ужасе, который охватит её, когда она представит — а она представит обязательно! — почему его парадная одежда стала после драки негодной. И о возможном конечном — всеобъемлющем, фатальном! — кошмаре, если она эту одежду ещё и увидит! И ради чего он собирается жертвовать её покоем? Ради дела? Какого, к чертям, дела?! Это что — дело?! Психоз, мания преследования, больше ничего. Устремление воспалённого сознания… «Да! Но ключи-то в пиджаке остались… Если не потерял… Нет-нет, там! Надо забирать… По-любому! А тряпки можно и здесь оставить… В больничном доберусь!» И снова о матери… Точнее, о ней как единственном человеке, на которого он может до конца рассчитывать в её самоотверженности. Он взрослый уже мужчина, по сути-то, одинок… Совершенно! Ни женщины верной и смелой в своей любви и верности, ни друга… Одна мать! Да и она… Можно ли… Есть же предел её самоотречению ради него. Для неё он далеко за гранью собственной смерти — это понятно… Но для Антона он ведь не так и далёк, рубеж её возможностей. И дело даже не в том, что ей недолго на этом свете осталось жить, а в слабости её как таковой, изначальной, в полном согласии с которой она всю жизнь и прожила. А теперь она во взрослой уже жизни сына и сама для себя неожиданно от своих стараний-усилий сломается. Не выдюжит собственной готовности на всё. Переживания — одно, другое, а на третьем — бац! — инфаркт… Или инсульт! Кровоизлияние в мозг… Мозг… А есть ли он у неё, мозг-то? Никогда ведь не проявлялся… МРТ ей сделать? А толку! «Фу ты, чёрт! Точно психоз…» Антон смотрел сквозь лицо медсестры, пытаясь, всё-таки, всмотреться именно в него и отвлечься от навязчивых мыслей. Увидел. Милое… Улыбка красивая… Губки полненькие… Растягиваются, а сочности не теряют. Глаза серые… Или голубые? Неважно! Просто маняще-лукавые. Сама своему трёпу не верит. Глаза-то не улыбаются. Себе на уме девушка… Хитрая! Умненькая даже! Далеко пойдёт. Впрочем, оно ей надо? Замуж — дети, квартира, машина, отпуск… Хотя… Мозги-то вроде есть… Вон как разговорилась! Стандартно, впрочем… Шармом накрыла… Природой женской… Зачем тебе мозг? Не нужен ведь — всё заранее ясно. «Фу ты, чёрт! Опять…» — Что случилось? Почему вы здесь? Это был доктор. Умытый и свежий, словно всю ночь проспавший в большой и чистой постели, а не пару часов в одежде на диване. Умел человек — привычен был — посуточно дежурить, да ещё и оперировать. Травматология крепких выбирает. — Да вот… И сестричка коротко доложила суть. Малой не перебивал. Смотрел на врача до тех пор, пока тот не взглянул на него. Была в его взгляде какая-то неловкость. Словно бы врач сожалел о вчерашнем чрезмерном откровении… Вот только чьём? Своём или его, Малого? Был и интерес — док явно хотел увидеть в глазах Антона продукт переваренного за ночь незаконченного вчерашнего разговора — либо жажды продолжения, либо, наоборот, стоп-сигнала. Сестричка отчиталась… — Ну что же… Пойдёмте. У меня есть ключ. И как только они отошли от поста, док шепнул: — Вы что, сбежать хотите? В смысле, уйти… И сказано это было таким заговорщическим тоном, будто зав. отделением и сам не прочь в бега податься подальше отсюда, а потому готов посодействовать пионеру в этом благородном риске. «Да он не только хирург, — шевельнулось в голове Малого. — Он ещё и психолог!» — А как же нога? — Ну вы же видите — я иду и почти не хромаю… Я даже в спортзал собираюсь… её разминать, чтоб как надо срасталась. Шутка вышла грубоватой. — Вы, батенька, забудьте о спортзале недели на три… А лучше — на месяц, чтоб наверняка! И дело даже не в ноге, а в сотрясении мозга. Нельзя вам пока дёргаться.