РАССКАЗ. ПЕРИОД ПЕРВЫЙ. ПОТЕРЯ АЛМАЗА (1848 г.) Происшествия, повествуемые Габриелем Бетереджем, дворецким леди Юлии Вериндер I В первой части Робинзона Крузо, на странице сто двадцать девятой, вы найдете следующее изречение: «Теперь только, хотя слишком поздно, увидал я, как безрассудно предпринимать какое-либо дело, не высчитав наперед его издержек и не соразмерив с ними первоначально сил своих». Не далее как вчера открыл я своего Робинзона Крузо на этой самой странице, а сегодня утром (двадцать первого мая 1850 г.) пришел ко мне племянник миледи, мистер Франклин Блек, и повел со мною такую речь: — Бетередж, — сказал мистер Франклин, — я был сейчас у нашего адвоката по поводу некоторых фамильных дел; между прочим мы разговорилась о похищении индийского алмаза, из дома тетки моей, в Йоркшире, два года тому назад. Адвокат думает, и я совершенно с ним согласен, что в интересах истины необходимо изложить всю эту историю в письменном рассказе, и чем скорее, тем лучше. Не подозревая его намерений и полагая, что в обеспечение мира и спокойствие всегда благоразумнее держаться советов адвоката, я отвечал ему, что и сам разделяю его мнение. — Вам известно, — продолжил мистер Франклин, — что пропажа набросила тень на многих невинных лиц. Поэтому не трудно предвидеть, что и впоследствии память их подвергнется незаслуженным нареканиям за недостатком письменно изложенных фактов, могущих восстановить истину. Нечего и говорить, что эта странная фамильная история должна быть непременно описана, и я уверен, Бетередж, что мы с адвокатом придумали наилучший способ изложить ее. Очень могло быть, что так, только я никак не мог уразуметь, какое отношение имело все это ко мне. — Нам необходимо рассказать известные события, — продолжил мистер Франклин, — и между нами найдутся люди, которые, сами принимав участие в этих происшествиях, способны описать их в качестве очевидцев. Это подало нашему адвокату мысль, что мы все должны поочередно писать историю Лунного камня, насколько допустит это ваше личное знакомство с делом, но не более. Мы начнем с того, что расскажем, каким путем камень впервые достался моему дяде Гернкаслю, во время службы его в Индии, пятьдесят лет тому назад. Этот пролог я уже отыскал между старыми фамильными бумагами, в форме рукописи, передающей все необходимые подробности со слов очевидца. Затем последует рассказ о том, как попал этот камень в дом тетки моей, в Йоркшире, два года тому назад, и как менее нежели через двенадцать часов после того он был неизвестно кем похищен. Никто не знает лучше вас, Бетередж, что происходило тогда в этом доме. Берите же перо в руки и начинайте. Таким-то образом мне было объяснено то личное участие, которое я должен был принять в деле об алмазе. Если вас интересует знать, какой образ действий избрал я в данном случае, то позвольте доложить вам, что я поступил так, как, вероятно, поступили бы и вы на моем месте. Я скромно объявил себя неспособным к возлагаемой на меня обязанности, внутренне сознавая в то же время, что уменья у меня хватило бы, если бы только я решился дать волю моим талантам. Мистер Франклин, вероятно, прочитал эту мысль на лице моем; он не поверил моей скромности и настаивал на том, чтобы я воспользовался случаем приложить свои таланты к делу. Вот уже два часа как мистер Франклин меня оставил. Не успел он повернуть ко мне спину, как я подошел к своему бюро, чтобы начать свой рассказ. А между тем, несмотря на свои таланты, я до сих пор сижу здесь беспомощный, не зная как приступить к делу, и размышляю вместе с Робинзоном Крузо (смотри выше), что безрассудно браться за какое-либо предприятие, не высчитав наперед его издержек и не соразмерив с ним первоначально сил своих. Вспомните, что я случайно открыл книгу на этом самом месте накануне своего опрометчивого решения, и позвольте спросить вас, неужто это было не пророчество? Я не суевер, перечитал в свое время кучу книг и могу назвать себя в некотором роде ученым. Несмотря на свои семьдесят лет, я имею еще свежую память и бодрые ноги. Не принимайте же слов моих за мнение невежды, если я скажу вам, что никогда еще не было да и не будет книги подобной Робинзону Крузо; я обращался к ней в продолжение многих лет, обыкновенно покуривая свою трубочку, и Робинзон всегда был мне истинным другом, во всех трудностях этой земной жизни. Когда я не в духе, открываю Робинзона Крузо. Нужен ли мне совет, беру Робинзона Крузо. Надоест ли, бывало, жена, случится ли и в настоящее время хлебнуть лишнее, опять за Робинзона Крузо. Шесть новых экземпляров этой книги истрепались в моих руках. А намедни миледи, в день рождения, подарила мне седьмой. Я на радостях куликнул было немножко, но Робинзон Крузо скорехонько отрезвил меня. Цена ему четыре шиллинга и шесть пенсов, в голубом переплете и с придачею картинки. А ведь об алмазе-то никак я еще не сказал ни слова, а? Все брожу да ищу, а где и чего сам не знаю. Нет, уж видно придется взять новый лист бумаги, и с вашего позволения, читатель, начать сызнова. II Немного повыше я упоминал о моей госпоже… Ну-с, так алмазу никогда бы не попасть в наш дом, откуда он был потом похищен, если бы дочь миледи не получила его в подарок, а дочь миледи никак не могла бы получить его в подарок; если бы не мать ее, миледи, которая (в страданиях и муках) произвела ее на свет. Следовательно, начиная говорить о матери, мы начинаем наш рассказ издалека; а это, позвольте вам доложить, большое утешение для человека, которому поручено такое мудреное дело, как, например, мне. Если вы хоть сколько-нибудь знакомы с большим светом, читатель, то вы, вероятно, слыхали о трех прекрасных мисс Гернкасль: мисс Аделаиде, мисс Каролине и мисс Юлии младшей, и, по моему мнению, самой красивой из трех; а мне, как вы сейчас увидите, легко было судить об этом. Я поступил в услужение к старому лорду, отцу их (хвала Всевышнему, что он не замешан в предстоящей истории об алмазе; ибо ни в высшем, ни в низшем кругу никогда не встречал я человека с таким длинным языком и с таким неуживчивым нравом), да, так я говорю, что пятнадцати лет от роду поступил я в дом старого лорда в качестве пажа к трем благородным леди, дочерям его. Там оставался я до замужества мисс Юлии с покойным сэром Джоном Вериндером. Славный был человек; он желал только одного, чтоб им руководил кто-нибудь; и, между нами сказать, руководительница ему нашлась; а что всего лучше, сэр Джон повеселел, успокоился, стал толстеть и жить себе припеваючи с того самого дня, как миледи повезла его под венец и вплоть до своей кончины, когда она приняла его последний вздох и навеки закрыла ему глаза. Я забыл еще упомянуть о том, что вместе с новобрачною и я переехал в дом и имение ее супруга. «Сэр Джон» сказала она мужу, — «я никак не могу обойтись без Габриеля Бетереджа». «Миледи», — отвечал сэр Джон, — «я и сам не могу обойтись без него». Так поступал он всегда относительно жены, и вот каким образом попал я к нему в услужение. Впрочем, мне было решительно все равно, куда бы ни ехать, лишь бы не разлучаться с моею госпожой. Заметив, что миледи интересовалась полевым хозяйством, фермами и пр., я также начал ими интересоваться, тем более, что я сам был седьмой сын одного бедного фермера. Миледи сделала меня помощником управляющего; я исполнял свою обязанность как нельзя лучше и за свое усердие был, наконец, повышен. Несколько лет спустя, — это было, если не ошибаюсь, в понедельник, миледи — говорит мужу: «Сэр Джон, ваш управляющий стар и глуп. Увольте его с хорошим награждением, а на его место посидите Габриеля Бетереджа». На другой же день, стало быть, во вторник, сэр Джон говорит ей: «Миледи, я уволил своего управляющего, дав ему хорошее награждение, а Габриеля Бетереджа посадил на его место». Читателю, вероятно, не раз приходилось слышать о несчастных супружествах. Вот вам совершенно противоположный пример. Да послужит он некоторым в назидание, другим в поощрение, а я между тем буду продолжать свой рассказ. Теперь-то, вы скажете, что я зажил припеваючи! Занимая почетный и доверенный пост, обладая собственным маленьким коттеджем, по утрам объезжая поля, после обеда составляя отчеты, по вечерам услаждаясь Робинзоном Крузо и трубочкой, чего мог я еще желать для полноты своего счастия? А припомните-ка, чего недоставало Адаму, когда он жил в раю одиноким? И если вы оправдываете Адама, так не порицайте же меня за одинаковые с ним желания. Женщина, обратившая на себя мое внимание, была моя экономка. Ее звали Селина Гоби. Относительно выбора жены, я согласен с мнением покойного Вильяма Кобета. Смотрите, говорит он, чтобы женщина хорошо пережевывала пищу, чтоб она имела твердую поступь, и вы не ошибетесь. Селина Гоби вполне соответствовала этим двум условиям, что и послужило первою побудительною причиной для моей женитьбы на ней. Но у меня была еще, а другая причина, до которой я дошел уже собственным умом. Оставаясь незамужнею, Селина еженедельно стоила мне денег, получая от меня содержание, и известную плату за свой труд. Между тем как став моею женой, она не увеличила бы моих расходов на свое содержание и вдобавок служила бы мне даром. Вот каков был мой взгляд на женитьбу: экономия с легкою примесью любви. Об этом я, как следует, счел за нужное, с должным почтением предупредить свою госпожу. — Миледи, — сказал я, — все это время я размышлял о Селине Гоби и нашел, что мне гораздо выгоднее будет жениться на ней, чем держать ее по найму. Миледи расхохоталась и сказала, что она не знает чему более удивляться — моим правилам или моему языку. Тут у нее вырвалась шутка, которой вам никак не понять, читатель, если вы сами не знатная особа. Уразумев лишь то, что мне позволяли сделать предложение Селине, я тотчас же к ней отправился. Что же отвечала Селина? Боже праведный! Мало же вы знаете женщин, коли еще спрашиваете об этом. Ну, конечно, она отвечала «да». Незадолго перед свадьбой, когда начались толки о том, что мне необходимо сшить себе новое платье к предстоявшему торжеству, я немножко оробел. Впоследствии я справлялся, что испытывали другие люди, находясь в одинаковом со мною, интересном положении, и все в один голос сознались, что за неделю до свадьбы им страх как хотелось освободиться от принятого обязательства. Я, с своей стороны, пошел крошечку далее: я не только пожелал, но и попытался выйти из этого положения. Разумеется, не без должного возмездия невесте. Чувство врожденной справедливости никак не позволяло мне предполагать, чтобы Селина выпустила меня даром. Английские законы вменяют мужчине в непременную обязанность вознаградить женщину, которую он оставляет. Повинуясь закону и тщательно сообразив все невыгоды этого брака, я предложил Селине Гоби перину и пять-десять шиллингов вознаграждения. Ведь вот вы, пожалуй, не поверите, а между тем я говорю вам сущую правду — она была так глупа, что отказалась. После этого, конечно, гибель моя стала неизбежною. Я купил себе дешевенькое платье и сыграл самую дешевую свадьбу. Нас нельзя было назвать ни счастливою, ни несчастною четой, потому что мы была и то, а другое. Сам не понимаю, как это случалось, только мы беспрестанно наталкивалась друг на друга, и всегда с наилучшими побуждениями. Когда мне нужно было идти наверх, жена моя спускалась вниз; а когда жене моей нужно было идти вниз, я поднимался наверх. Так вот какова жизнь женатого человека! уж это я изведал собственным горьким опытом. После подобных пятилетних столкновений на лестнице, мудрому Провидению угодно было, взяв мою жену, освободить нас друг от друга, а я остался один с своею маленькою дочерью, Пенелопой; других детей у меня не было. Вскоре после того умер сэр Джон, а миледи также осталась вдовой с своею единственною дочерью, мисс Рэйчел. Вероятно, я плохо описал вам госпожу мою, если вы не можете догадаться, как поступала она после смерти жены моей. Она взяла мою маленькую Пенелопу под свое крылышко; поместила ее в школу, учила, сделала из нее проворную девочку, а когда она выросла, определила ее в горничные к самой мисс Рэйчел. Что же до меня касается, я продолжал из году в год исполнять свою должность управляющего вплоть до Рождества 1847 года, когда в жизни моей последовала перемена. В этот день миледи сама назвалась ко мне на чашку чая. Она вспомнила, что с тех пор, как я определился пажом в дом старого лорда, отца ее, протекло уже пятьдесят лет моей службы при ее особе, а с этими словами подала мне прекрасный шерстяной жилет своего рукоделья, назначавшийся для того чтобы защищать меня от зимней стужи. Принимая этот великолепный подарок, я не находил слов благодарить госпожу мою за сделанную мне честь. Однако, к великому удавлению моему, подарок оказался не честью, а подкупом. Миледи заметила прежде меня самого, что я начинаю стареть, и (если мне позволят так выразиться) пришла меня умасливать, чтоб я отказался от моих трудных занятий вне дома и спокойно провел остаток дней моих в качестве ее дворецкого. Я отклонял от себя, сколько мог, обидное предложение жить на покое. Но миледи, зная мою слабую сторону, стала просить меня об этом, как о личном для себя одолжении. Спор наш кончился тем, что я, как старый дурак, утер себе глаза своим новым шерстяным жилетом и отвечал, что подумаю. По уходе миледи душевное беспокойство мое возросло до таких ужасных размеров, что не будучи в состоянии «думать», я обратился к своему обыкновенному средству, всегда выручавшему меня во всех сомнительных и непредвиденных случаях моей жизни. Я закурил трубочку и принялся за Робинзона Крузо. Но не прошло и пяти минут моей беседы с этою удивительною книгой, как вдруг попадаю на следующее утешительное местечко (страница сто пятьдесят восьмая): «Сегодня мы любим то, что завтра будем ненавидеть». Не ясный ли это был намек на мое собственное положение? Сегодня мне хотелось во что бы то ни стало оставаться управляющим; завтра же, по мнению Робинзона Крузо, желания мои должны были измениться. Стоило только войти в свою завтрашнюю роль, и дело было в шляпе. Успокоившись таким образом, я лег спать в качестве управляющего леди Вериндер, а поутру проснулся уже ее дворецким. Отлично! И все это благодаря Робинзону Крузо! Дочь моя Пенелопа сейчас заглянула мне через плечо, желая посмотреть, сколько успел я написать до сих пор. По ее мнению, рассказ мой прекрасен и как нельзя более правдив; но ей кажется, что я не понял свою задачу. Меня просят описать историю алмаза, а я вместо того рассказываю о самом себе. Странно, в толк не возьму, отчего это так случилось! Неужели же люди, для которых сочинение книг служит промыслом и средством к жизни, подобно мне впутывают себя в свои рассказы? Если так, то я вполне им сочувствую. А между тем вот и опять отступление. Что ж теперь остается делать? Да ничего другого, как читателю вооружаться терпением, а мне в третий раз начинать сызнова. III Я пробовал двумя способами решить задачу о том, как приступить к заданному мне рассказу. Во-первых, почесал затылок, что не повело решительно ни к чему; во-вторых, посоветовался с своею дочерью Пенелопой, которая подала мне совершенно новую мысль. Пенелопа советует мне начать рассказ подробным описанием всего случившегося с того самого дня, как мы узнали, что в доме ожидают прибытие мистера Франклина Блека. Стоит только остановить свою память на известном числе и годе, и она станет подбирать вам после этого небольшого умственного напряжение факт за фактом с необыкновенною быстротой. Главное затруднение состоит в том, чтобы найти точку опоры; но в этом Пенелопа берется помочь мне, предлагая для справок свои собственный дневник, который заставляли ее вести в школе и который она не прекращает и до сих пор. В ответ на мое предложение самой рассказать эту историю по своему дневнику, Пенелопа вспыхнула и отвечала с сердитым взглядом, что она ведет свой дневник единственно для себя, и что ни одно живое существо не должно знать его содержания. Я спросил ее, о чем же она там пишет? «Так, о пустяках», — отвечала она, а я думаю, что скорее о любовных проделках. Итак, начинаю по плану Пенелопы и прошу читателя заметить, что в среду утром, 24-го мая 1848 года, я был нарочно позван в кабинет миледи. — Габриель, — сказала она, — вот новости, которые должны удивить вас. Франклин Блек вернулся из чужих краев. Он остался погостить на время у отца своего, в Лондоне, а завтра приедет к нам и пробудет здесь около месяца, чтобы провести с нами день рождения Рэйчел. Имей я тогда шляпу в руках, я разве только из уважения к миледи не позволил бы себе подбросить ее к потолку. Я не видал мистера Франклина со времени его детства, проведенного в нашем доме. Изо всех знакомых мне шалунов и буянов, это был, по моему мнению, самый прелестный мальчик. В ответ на это замечание мисс Рэйчел сказала мне, что ей, по крайней мере, он до сих пор представляется лютым тираном, терзавшим кукол и загонявшим изнеможенных девочек веревочными вожжами. — Я пылаю негодованием и изнемогаю от усталости, когда вспомню о Франклине Блеке, — сказала она в заключение. Прочитав все это, вы, конечно, спросите меня, как это случилось, что мистер Франклин провел всю свою юность вне отечества? А вот как, отвечу я: отец его, по несчастию, был ближайшим наследником одного герцогства, не имея возможности доказать своих прав на него. Короче сказать, вот как это случилось: Старшая сестра миледи вышла замуж за знаменитого мистера Блека, одинаково прославившегося своим богатством и своим нескончаемым процессом. Сколько лет надоедал он судебным местам своего государства, требуя изгнания герцога, овладевшего его правами, и требуя своего собственного водворения на его месте; скольким адвокатам набил он кошельки и сколько других безобидных людей затормошил он, доказывая им законность своих притязаний, — я теперь решительно не в состоянии перечесть. Жена, так же как и двое из троих детей его, умерли прежде чем суды решали запереть ему дверь и не пользоваться больше его деньгами. Когда средства его уже окончательно истощились, а несокрушимый герцог преспокойно продолжал пользоваться своею властью, мистер Блек придумал отмстить своему отечеству за несправедливость, лишив его чести воспитать его сына. — Как могу я довериться своим отечественным учреждениям, — говорил он, — после их поступка со мной? Прибавьте к этому, что мистер Блек не любил вообще мальчиков, в том числе и своего собственного сына, и вы легко поймете, что это должно было привести к одному концу. Мистер Франклин был взят от нас и послан в страну таких учреждений, которым мог довериться его отец, в пресловутую Германию. Сам же мистер Блек, заметьте это, приютился в Англии, с целью усовершенствовать своих соотечественников, заседающих в парламенте и издать свой отчет по делу о владетельном герцоге, своем сопернике, — отчет, оставшийся и до сей поры неоконченным. Ну! слава Богу, рассказал! Ни вам, ни мне не нужно более обременять своей головы мистером Блеком-старшим. Оставим же его при его герцогстве, а сами примемся за историю алмаза. Это вынуждает нас вернуться к мистеру Франклину, который послужил невинным орудием для передачи в наш дом этой несчастной драгоценности. Наш прелестный мальчик не забывал нас и во время своего пребывания за границей. От времени до времени он писал то к миледи, то к мисс Рэйчел, иногда и ко мне. Перед отъездом своим он отнесся ко мне с маленьким дельцем: занял у меня клубок бичевы, и ножичек о четырех клинках и семь сикспенсов деньгами. С этой минуты я не видал их более, да и вряд ли когда-нибудь увижу. Письма его собственно ко мне заключали в себе только просьбы о новых займах, но я все-таки знал через миледи о его житье-бытье за границей, с тех пор как он стал взрослым человеком. Усвоив себе все, чему могли научить его германские учебные заведения, он познакомился с французскими, а затем с итальянскими университетами. По моим понятиям, они образовали из него нечто в роде универсального гения. Он немножко пописывал, крошечку рисовал, пел, играл и даже сочинял немного, вероятно, не переставая в то же время занимать направо и налево так, как он занимал у меня. Достигнув совершеннолетия, он получил наследство, оставленное ему матерью (семьсот фунтов в год), и пропустил его сквозь пальцы, как сквозь решето. Чем больше у него было денег, тем более он в них нуждался; в кармане мистера Франклина была прореха, которую никак нельзя было зашить. Его веселый и непринужденный нрав делал его приятным во всяком обществе. Он умел поспевать всюду с необыкновенной быстротой; адрес его всегда был следующий: «Европа, почтовая контора, удержать до востребования». Уже два раза собирался он к нам и всякий раз (извините меня) повертывалась какая-нибудь дрянь, которая удерживала его подле себя. Наконец, третья попытка его удалась, как известно из приведенного выше разговора моего с миледи. Во вторник, 25-го мая, мы должны были в первый раз увидать нашего прелестного мальчика в образе мужчины. Он был знатного происхождения, мужественного характера, и имел, по нашему расчету, двадцать пять лет от роду. Ну, теперь вы столько же знаете о мистере Франклине Блеке, сколько я сам знал до приезда его к вам. В четверг была прелестнейшая погода. Не ожидая мистера Франклина ранее обеда, миледи и мисс Рэйчел отправились завтракать к соседям. Проводив их, и пошел взглянуть на спальню, приготовленную нашему гостю, и нашел там все в порядке. Затем я спустился в погреб (нужно сказать вам, что я был не только дворецкий, но и ключник, по собственному моему желанию, заметьте, потому что мне досадно было видеть кого-либо другого обладателем ключей от погреба покойного сэра Джона), достал бутылочку нашего превосходного кларета и поставил ее погреться до обеда на теплом летнем воздухе. Сообразив, что если это полезно для старого бордо, то оно столько же будет пригодно и для старых костей, я собрался было и сам расположиться на солнышке, и взяв свой плетеный стул, направился уже к заднему двору, как вдруг меня остановил тихий барабанный бой, раздавшийся на террасе, против комнат миледи. Обойдя кругом террасы, я увидал смотревших на дом трех краснокожих индийцев, в белых полотняных шароварах и балахонах. Вглядевшись пристальнее, я заметил, что у них привязаны была на груди небольшие барабаны. Их сопровождал маленький, худенький, светло-русый английский мальчик с мешком в руках. Я принял этих господ за странствующих фокусников, предполагая, что мальчик с мешком носит за ними орудие их ремесла. Один из индийцев, говоривший по-английски и имевший, должно сознаться, довольно изящные манеры, тотчас подтвердил мое предположение и просил позволение показать свое искусство в присутствии хозяйки дома. Я не брюзгливый старик; люблю удовольствия, и менее других расположен не доверять человеку за то только, что он темнее меня цветом кожи. Но лучшие из нас имеют свои слабости, от которых несвободен и я; например, если мне известно, что корзина с хозяйским фамильным сервизом стоит в кладовой, то я при первом взгляде на ловкого странствующего фокусника немедленно вспоминаю об этой корзине. Вот почему я поспешил уведомить индийца, что хозяйка дома уехала, и просил его удалиться с своими товарищами. В ответ на это он низко поклонился мне и ушел. Я же вернулся к своему плетеному стулу, и сев на солнечной стороне двора, погрузился (коли говорить правду) не то что в сон, но в то сладкое состояние, которое предшествует сну. Меня разбудила дочь моя Пенелопа, бежавшая ко мне словно с известием о пожаре. Как бы вы думали, что ей нужно было? Она требовала, чтобы немедленно арестовали трех индийцев-фокусников, единственно за то, что они знали, кто должен был приехать к нам из Лондона и будто бы злоумышляли против мистера Франклина Блека. Услышав имя мистера Франклина, я проснулся, открыл глаза и приказал своей дочери объясниться. Оказалось, что Пенелопа только что вернулась из квартиры нашего привратника, куда она ходила болтать с его дочерью. Обе они видели, как удалились индийцы в сопровождении своего мальчика, после того, как я просил их уйти. Вообразив себе, что иностранцы дурно обращаются с мальчиком (хотя поводом к такому предположению служил только его жалкий вид и слабое сложение), обе девушки прокрались по внутренней стороне изгороди, отделяющей нас от дороги, и стали наблюдать за действиями иностранцев, которые приступили к следующим удивительным штукам. Бросив испытующий взгляд направо и налево, чтоб удостовериться, что никого нет вблизи, они повернулись потом лицом к дому и стали пристально смотреть на него; затем потараторив и поспорив между собой на своем родном языке, они в сомнении посмотрели друг на друга и наконец обратились к своему маленькому англичанину, как бы ожидая от него помощи. Тогда главный магик, говоривший по-английски, — сказал мальчику: «Протяни свою руку». «Эти слова так испугали меня, — сказала Пенелопа, — что я удивляюсь, как сердце у меня не выскочило». А я подумал про себя, что этому, вероятно, помешала шнуровка, хотя сказал ей только одно: «Ужасно! Ты и меня заставляешь дрожать от страха». (Заметим в скобках, что женщины большие охотницы до подобных комплиментов.). «Услыхав приказание индийца протянуть руку, мальчик отшатнулся назад, замотал головой и отвечал, что ему не хочется. Тогда магик спросил его (впрочем, без малейшего раздражения), не желает ли он, чтоб его опять отправили в Лондон и оставили на том самом месте, где, голодный, оборванный, всеми покинутый, он был найден спящим на рынке в пустой корзине. Этого было достаточно, чтобы положить конец его колебаниям, а мальчишка нехотя протянул руку. Затем индиец вынул из-за пазухи бутылку, налил из нее какой-то черной жидкости на ладонь мальчика, и дотронувшись до головы его, помахал над ней рукой в воздухе, говоря, «гляди». «Мальчик как будто онемел и устремил неподвижный взор на чернила, налитые у него на ладони». (Все это казалось мне просто фокусами, сопровождавшимися пустою тратой чернил. Я уже начинал было дремать, как вдруг слова Пенелопы опять разогнала мой сон.) «Индийцы, — продолжила она, снова оглянулись по сторонам, а затем главный магик обратился к мальчику с следующими словами: — Смотри на англичанина, приехавшего из чужих краев. — Я смотрю на него, — отвечал мальчик. — Не по другой какой-нибудь дороге, а именно по той, которая ведет к этому дому, поедет сегодня англичанин? — спросил индиец. — Он поедет не по другой какой-нибудь дороге, а именно по той, которая ведет к этому дому, — отвечал мальчик.