Глава 1 Глубокой осенью 1860 года в уездном городке N Минской губернии уже немолодая женщина родоразрешилась здоровым мальчиком. Появившись на свет, Фима не стал сразу же заявлять о себе громким криком, отчего изрядно напугал и без того взволнованную мамашу. Новорожденный несколько секунд молча лежал в руках акушерки, и лишь когда получил крепкий хлопок по попе, вздрогнул и разразился пронзительным криком. – Радуйтесь, уважаемый Хацкель, вы стали отцом в третий раз и совсем не напрасно, – облегченно вздохнула акушерка из-за тряпичной шторы, отделяющей кровать от небольшой кухни. – Прекрасный ребеночек, и с Беллой, несмотря на большой перерыв между родами, все в порядке. В ваши годы и такое счастье! Мальчик после двух девочек – утешение и подмога в старости. Желаю вам долгие годы оставаться в мужской силе. Примите младенчика, воспитывайте, а я пойду домой. Устала. Возраст, знаете ли. Мальчика как назовете? – Хаимом будет, как мой дедушка, – еле слышно произнесла Белла. – Фимой так Фимой. Красивое имя. Прям как у сыночка поручика Рыбникова. Хорошо, что так назвали, а то бы я забыла к ним сегодня зайти. Ихний ребеночек по ночам спать не желает. Может, болит чего, а может, ночь с днем перепутал? Кричит который день. Его бедную мамашу уже тепает. Бог даст, сия оказия вас минет. Оставайтесь при солнце в бодром здравии, а при луне в блаженном спокойствии. Очень важно кормящей мамаше высыпаться, если еще не забыли. Хотя ваш мальчик не выглядит крикуном, можете мне поверить. На своем веку я их немало приняла в этот грешный мир. Характер по первому вздоху определяю, – отрапортовала акушерка, пряча в карман скромное вознаграждение за родовспоможение. Фима Разумовский и впрямь не был крикуном. О себе напоминал при появлении голода, иногда хныкал от сырости в пеленках и весело гулил всякий раз, когда сестры с матерью обращали на него внимание и потрясывали над люлькой костяными пуговицами, нанизанными на суровую черную нитку. На пятом году Фиминой жизни в дом пришел меламед?[1] Мордехай. – Фима, хочешь в школу? – вкрадчиво спросил он. – Неа, – без энтузиазма ответил Фима, ковыряя палочкой земляной пол. – А в армию? При слове «армия» Фима прекратил свое занятие и с интересом посмотрел на меламеда: – Хочу. – Уважаемый Мордехай, не слушайте бестолковое дитя, – поспешила исправить неловкую ситуацию мать. – Он еще не знает, чего в жизни лучше хотеть. Зачем ставить такие серьезные вопросы ребенку, когда есть мама? Спросите меня, и мы ответим. – Ефим, не спеши расстраивать и без того бедных родителей. Если ты будешь хорошо учиться в хедере?[2], тебя возьмут в иешиву?[3]. Если будешь хорошо учиться в иешиве, то сможешь стать зятем безграмотного, но о-о-очень богатого торговца. Фима, это престиж и единственный путь к успеху для юноши из семьи без достатка. Так ты хочешь стать зятем богатого человека или все-таки в армию? – Хочу стать зятем. – Вот это другой разговор! Меламед открыл молитвенник и позвал к себе мальчика. Ткнув толстым пальцем в первую букву, он торжественно произнес: – Фима, это буква «алеф». Она похожа на быка. Посмотри, навсегда запомни и повтори. – Это буква «алеф», и она похожа на быка, – протяжно произнес Фима. В ту же секунду, откуда ни возмись, на голову будущего ученика упало несколько мелких монет. – Вот видишь, не успел ты выучить первую букву, как на тебя уже посыпались денежки. Представляешь, что будет, когда ты станешь грамотным человеком? – Это правда, Хаим. Слушай, что тебе образованный человек говорит. Выучишься, станешь богатым и купишь себе место в синагоге у восточной стены, где сидят только уважаемые люди. Правда, Мордехай? – добавила мать пару слов к убедительной речи меламеда. Детские глаза загорелись радостным блеском, и согласие на ежедневное посещение хедера было незамедлительно получено. С утра до вечера отрок зубрил Пятикнижие Моисея под руководством ребе Семена – бывшего николаевского солдата, весьма неплохо выговаривавшего букву «р» и всякий раз лупившего босяка Фиму, когда тот умудрялся засыпать во время уроков. Лишь по пятницам и в первый день каждого нового месяца детей отпускали домой немного раньше. Такому послаблению ученики были несказанно рады и покидали духовную школу с восторженными криками и свистом. Большого рвения в изучении закона Божьего Ефим не проявлял. Более того, от скуки всякий раз норовил что-нибудь нарисовать на парте, чем немало огорчал учителей и набожных родителей. Дома, в свободное от древнееврейского языка, литературы и Талмуда время, горе-ученик прятался в укромный уголок и занимался лепкой фигурок из хлебного мякиша или глины, но чаще всего царапал гвоздиком витиеватые узоры на мебели и стенах. Делал он это «ой, как красиво!», и у отца не поднималась рука наказывать сына за порчу имущества. Все, на что попадал Фимин взгляд, вскоре превращалось в нечто особенное, вызывая восторг не только у родственников, но и любопытных соседей. – Хацкель, ты только посмотри, как он колупает своими пальчиками щерти шо! – по-доброму ворчала бабушка, рассматривая изрезанную ножку табурета. – Мама Фрейда, я не знаю, к худу это или к добру, но уже поздно говорить «ша». В доме не осталось места для его художеств! Наверное, это талант. Вы как думаете? – Сы?ночка, спасибо, что спросил свою старую, но ещо умную маму. Раввином, как я посмотрю, он уже не станет, а меламедом, как и умереть, успеет каждый день, поэтому пускай уже делает шо хочет, а мы будем посмотреть. – Жена, скажи, ты когда-нибудь в своей жизни видела музэй? – Хацкель, ты хочешь надо мной смеяться?! А то ты не знаешь, что евреям запрещено покидать местечко! – Хочу, Белла, смеяться, но только не над тобой, а над теми, кто придумывает с нами такую глупость. Скажи, я чем-нибудь отличаюсь от Арбузова, Пономарева или Якушева? – Как ты можешь сравнивать себя с Якушевым! К Юрию Адамовичу нужно обращаться «Ваше благородие», а к тебе просто: Хацкель Разумовский. – Так и есть, но я больше чем уверен, «Его благородие» тоже в музэе никогда не был, хоть ему разрешено по всем городам свободно ездить. Белла, если бы он к нам зашел и посмотрел, как красиво делает наш мальчик! Видя, с каким упорством сын облагораживает домашнюю утварь, родители немного подумали и подарили чаду карандаш, открыв ему тем самым дорогу в светлое будущее. Потом еще немного подумали и приложили к подарку маленький перочинный нож. Получив таким образом родительское благословение, Фима, за неимением чистых бумажных листов, тут же разрисовал книги с молитвенниками фигурками людей и животных. Вскоре с помощью подаренного ножа все нарисованное он вырезал из дерева. Над каждой миниатюрой юный мастер корпел по несколько часов, аккуратно, слой за слоем, срезая лишнее. Тонкие кудрявые стружки падали на пол, и мускулистые тела воинов становились совершеннее с каждым срезом. Своих героев Фима «одевал» в одежды римских легионеров, передавая до мельчайших подробностей не только складки на костюмах и оружии, но даже выражения лиц. Когда этап работы по дереву прошел, он заказал у кузнеца полоску из меди, которую каждый день гравировал с завидным упорством. Изнахратив железяку вдоль и поперек мельчайшими узорами, он вооружался отцовым напильником и насколько хватало детских сил полировал использованную поверхность, подготавливая место для следующей работы. Фимино мастерство совершенствовалось с каждым днем. Оно оттачивалось вместе с камнями и деревяшками, с набросками рисунков на бумаге, да и просто на земле с помощью острой палочки. Руки обретали твердость, пальцы чувствительность к сопротивлению материала, глазомер безошибочно определял перспективу и угол обработки поверхности, а мозг рождал и надолго удерживал в памяти будущее творение. Каждую неделю Хацкель брал сына на рыбалку. В один из таких дней, сидя на берегу и скучая, Фима попросил отца срубить ему хлыщ орешника. – Опять будешь резать? Вот дал же Бог беспокойные руки! Даже на рыбалке не можешь тихо посидеть. Рыба, она же тишину и покой любит, а ты щас стружками всю воду забросаешь, – ворчал Хацкель, пробираясь сквозь заросли орешника в поисках толстой и ровной ветки. Возвращаясь с рыбалки домой, Разумовские повстречали купца Винокурова. Увидев у мальчишки необычную удочку, он подозвал его к себе. – А ну-ка, покажи, что за интересная штуковина оттягивает твою руку. Фима с радостью протянул купцу новое удилище. Винокуров долго вертел его в руках, гнул, проверяя гибкость, рассматривал витиеватые узоры, прикидывал на вес, много раз сжимал резную рукоятку и от удивления цокал языком. Потом, не спрашивая согласия мастера, вытащил из кармана три копейки, отдал Фиме и забрал удочку, попросив его сделать за неделю еще хотя бы пару подобных. Фиминой радости не было предела. Хацкель, видя, какая удача подвернулась, опередил с ответом счастливого и на все согласного сына: – Он бы с удовольствием сделал вам не одну шикарную вещь, но учеба в хедере отнимает много времени. Зубрит день и ночь, знаете ли, день и ночь! Добавьте по копеечке на каждое удилище, и я позабочусь о проблемах в школе. – Полушка, и не больше. – Тогда по денежке, и договорились, – подытожил Хацкель, резко одергивая сына за руку, котороый чуть было уже не согласился нарезать удилищ за «большое спасибо». От внезапно свалившейся удачи и первого заработка Фима чуть не потерял сознание. Волна счастья накрыла его с головы до пят, и он вспомнил слова Мордехая и денежки, падающие на голову неизвестно откуда. «Вот, началось сбываться без всякой грамматики и Пятикнижия», – подумал он и пулей побежал домой рассказывать матери об удачном гешефте. Глава 2 Как и договаривались, через семь дней Хацкель пришел в лавку Винокурова. Он аккуратно разложил пять удилищ на прилавке и, хитро щурясь, отошел в сторонку, давая купцу возможность спокойно рассмотреть товар. Артемий Григорьевич спешно надел пенсне и склонился над рыболовными снастями. – Ты смотри-кась, как он ловко узор закрутил! Вроде бы ножичком самую малость пошкрябал, а оттенок у дерева уже другой, и смотрится богаче. А в эту даже другие кусочки дерева умудрился вставить. И подогнал-то как ловко! Это уже инкрустацией называется. Мастак твой сын, скажу я, уважаемый папаша. Хороша работа! Будь по-твоему, наброшу по копеечке за каждую! Пока Хацкель подсчитывал в уме прибыль, Винокуров унес товар в подсобку и вернулся оттуда с деньгами. Хацкель остался сделкой весьма доволен, впрочем, как и купец. Уже на следующий день он покрыл удилища лаком и выставил их на продажу на порядок дороже от закупочной цены. Фимина слава не заставила себя долго ждать. Она, как рыбка, клюнула на красивую, мастерски выполненную удочку и тут же попалась. Благодаря таланту юного гения и его необыкновенной остроте зрения к тринадцати годам его уже знали за пределами местечка. Cам помещик Добровольский пожелал отгравировать у него столовое серебро. Ради такого случая Фима не пожалел фантазии и украсил овальное блюдо сценой охоты на кабана. К назначенному сроку Петр Евстафьевич лично приехал оценить работу. Он взял блюдо в руки и, подойдя к окну, принялся его скрупулезно рассматривать. В дубовом лесу собаки рвут подраненного зверя, свирепо, до последнего вздоха сражающегося за свою жизнь. Лохматая борзая, поддетая клыками, летит в сторону. Она изгибается от боли, из лапы льется кровь, но это лишь раззадоривает других псов. Только одна собака неизвестной породы наблюдает за сценой издалека, трусливо прижавшись к ноге хозяина. – Не ожидал! Не ожидал увидеть нечто подобное! – похвалил помещик Фиму. – Уважил так уважил. Какой накал страстей! Прям настоящая жизнь! Сам много раз на кабана ходил, не одну собаку покалечил, стравливая с клыкастой зверюгой. А ты где все это мог видеть? В книжке или на охоте доводилось быть? Хотя, что я спрашиваю, жидам свинину есть нельзя. Так? Или вы уже другого закона придерживаетесь? – Так, – робко ответил Фима. – Талмуд запрещает есть мясо животных с раздвоенными копытами. – И правильно делает, что запрещает. Вы не ешьте, а мы уж решим, что с ним делать. Так сколько ты хотел за свою работу? – Договаривались о пяти рублях. – Всего-то! Вот тебе твои пять, и за старание рупь сверху накидываю. Фима вежливо поблагодарил и забрал только причитающуюся ему сумму. Он знал, что благосклонность помещика Добровольского стоит намного дороже рубля, поэтому, несмотря на нужду в деньгах, отказался от вознаграждения. – Ты смотри-кась, гордый какой! Уважаю. Ладно, будь по-твоему. Но если захочешь поехать учиться ювелирному делу, помогу с рекомендательным письмом. У меня в Киеве кое-какие связи имеются. На других бы не стал свое расположение расходовать, а на тебя не жалко. Талант налицо, а таким завсегда поддержка нужна. Искусству с наукой без меценатов нельзя. Нет им жизни без наших денежек, как ни крути. Свой первый серьезный заработок Фима тут же вложил в книгу, три штихеля и напильники. Все это ему помогла выписать из Польши старшая сестра. Получив профессиональный инструмент, он заказал знакомому токарю деревянные рукоятки для печатей, а кузнецу круглые формочки. Штемпельное дело Фима поставил в городе на высокий уровень, чем начал вызывать зависть у старых граверов и нешуточную озабоченность у родственников. – Фимка, хоть бы из-за твоего таланта нам дом не спалили, – сетовала мать. – Сегодня шла на рынок и нечаянно заглянула в окно гравера Пельмана. И шо ви себе думаете! Он сделал вид, как будто со мной не очень знаком, и отвернулся смотреть в другую сторону. Сынок, я волнуюсь. Может быть, ты будешь работать немножечко хуже других? – Что такое говорит эта глупая женщина! – заступился за сына отец. – Не слушай мать и сразу же забудь ее слова. Фима, работай еще лучше и копи деньги. Ты обязательно уедешь из штетла?[4] в большой город. Слава Господу, времена изменились, и евреям разрешили учиться. Вот увидишь, образование сделает тебя богатым. – Хацкель, ты хочешь отдать сына в русскую казенную школу? Они же там обернут его в свою веру! Раньше через армию пытались отобрать нашего Бога, а теперь со стороны училищ заходят, – запричитала бабушка. – Мама Фрейда, не тревожьте свое сердце. Уже несколько лет как император отменил закон о насильственном крещении евреев. – Это хорошо. Теперь у меня есть надежда. Пускай он будет русским, но только с Моисеевым вероисповеданием. На слова родственников Фима слегка улыбнулся и молча продолжил флахштихелем снимать излишки металла с поверхности будущей печати.