— Неплохо, совсем неплохо. Последняя строфа удалась. Но «ужален мановеньем острых жал» никуда не годится. И рифма «твердь-смерть» очень уж затаскана. — Чушь! — раздался внезапно звонкий, сердитый голос. — Рифм к слову «смерть» всего четыре, и они не могут быть затасканы, как не может быть затаскана сама Смерть! Это рифмы к слову «любовь» пошлы и захватаны липкими руками, а к Смерти сор не пристает! «Чушью» мнение мэтра обозвал миловидный юноша, на вид совсем еще мальчик — высокий, стройный, с капризно выгнутым ртом и лихорадочным румянцем на гладких щеках. — Дело вовсе не в свежести рифмы, а в попадании! — не вполне связно продолжил он. — Рифмы — это самое мистическое, что есть на свете. Они как оборотная сторона монеты! Возвышенное они могут выставлять смешным, а смешное возвышенным! За чваным словом «князь» прячется «грязь», за блестящим «Европа» — низменная брань, а за жалким «хлюзда», как обзывают слабых и беспомощных людей, наоборот, таится «звезда»! Меж явлениями и звуками, что их обозначают, существует особенная связь. Величайшим первооткрывателем будет тот, кто проникнет в глубину этих смыслов! — Гдлевский, — со вздохом пожал плечами Петя. — Ему восемнадцать лет, еще гимназию не закончил. Просперо говорит, талантлив, как Рембо. — Правда? — Коломбина пригляделась к вспыльчивому мальчику повнимательней, но ничего особенного в нем не разглядела. Ну, разве что хорошенький. — А как его прозвище? — Никак. Просто «Гдлевский», и всё. Он не желает зваться по-другому. Дож на смутьяна ничуть не рассердился — напротив, смотрел на него с отеческой улыбкой. — Ладно-ладно. По части теоретизирования ты не силен. Судя по тому, что так раскипятился из-за рифмы, у тебя в стихотворении тоже «твердь-смерть»? Мальчик блеснул глазами и смолчал, из чего можно было заключить, что проницательный дож не ошибся. — Ну же, читай. Гдлевский тряхнул головой, отчего на глаза ему упала светлая прядь, и объявил: — Без названия. Я — тень среди теней, одно из отражений, Бредущих наугад юдольною тропой. Но в вещие часы полночных песнопений Скрижали звездные открыты предо мной. Настанет срок, когда прощусь с земною твердью — Зову я гибельность небесного огня — И устремлюсь вдвоем с моей сестрою Смертью, Туда, куда влекут предчувствия меня. Над участью Певца не властен пошлый случай. Но ключ к его судьбе — в провидческой строке. Магическая цепь загадочных созвучий Хранит пророчество на тайном языке. Комментарий Просперо был таков: — Ты пишешь всё лучше. Поменьше умствуй, побольше прислушивайся к звучащему в тебе голосу. После Гдлевского читать стихи больше никто не вызвался, соискатели принялись вполголоса обсуждать услышанное между собой, а Петя тем временем рассказал своей протеже про остальных «соискателей». — Это Гильденстерн и Розенкранц, — показал он на розовощеких близнецов, державшихся вместе. — Они сыновья ревельского кондитера, учатся в Коммерческом училище. Стихи у них пока не получаются — все сплошной «херц» да «шмерц». Оба очень серьезные, обстоятельные, в соискатели поступили из каких-то мудреных философских соображений и уж, верно, своего добьются. Коломбина содрогнулась, представив, какой трагедией эта немецкая целеустремленность обернется для их бедной «мутти», но тут же устыдилась этой обывательской мысли. Ведь сама не так давно написала стихотворение, в котором утверждалось: Лишь тот, кто безогляден и стремителен, Способен жизнь свою испить до дна. Нет ничего — ни дома, ни родителей, Есть только блеск игристого вина. Еще там был низенький полный брюнет с длинным носом, вступавшим в решительное противоречие с пухлой физиономией, его звали Сирано. — Этот особенно не мудрствует, — покривился Петя. — Знай себе копирует стихотворную манеру ростановского Бержерака: «В объятья Той, что мне мила, я попаду в конце посылки». Записной шутник, фигляр. Из кожи вон лезет, чтоб поскорее угодить на тот свет. Последнее замечание заставило Коломбину приглядеться к последователю гасконского остроумца повнимательней. Когда Калибан рокочущим басом декламировал своё жуткое творение про скелетов, Сирано слушал с преувеличенно серьезной миной, а, поймав взгляд новенькой, вдруг изобразил череп: втянул щеки, выпучил глаза и сдвинул зрачки к своему впечатляющему носу. От неожиданности Коломбина прыснула, проказник же поклонился и снова принял сосредоточенный вид. Рвется на тот свет? Видно, не так всё просто в этом веселом толстячке. — А вот это Офелия, она у нас на особом положении. Главная помощница Просперо. Мы все умрем, а она останется. Юную девицу в простом белом платье Коломбина заметила лишь теперь, после Петиных слов, и заинтересовалась ею больше, чем прочими членами клуба. Ревниво отметила белую и чистую кожу, свежее личико, длинные вьющиеся волосы — такие светлые, что в полумраке они казались белыми. Прямо ангел с пасхальной открытки. Лорелея Рубинштейн не считалась — толстая, старая и вообще небожительница, но эта нимфа, по мнению Коломбины, была здесь явно лишней. За всё время Офелия не проронила ни звука. Стояла с таким видом, будто не слышала ни стихов, ни разговоров, а прислушивалась к каким-то совсем иным звукам; широко раскрытые глаза смотрели словно сквозь присутствующих. Что еще за «особое положение» такое, ревниво нахмурилась новенькая. — Какая-то она странная, — вынесла свой вердикт Коломбина. — И что он в ней нашел? — Кто, дож? Петя хотел объяснить, но Просперо властно поднял руку, и все разговоры сразу стихли. — Сейчас начнется таинство, а между тем средь нас чужая, — сказал он, не глядя на Коломбину (у той сердце так и сжалось). — Кто привел ее? — Я, Учитель, — волнуясь, ответил Петя. — Это Коломбина. Я за нее ручаюсь. Она еще несколько месяцев назад сказала мне, что устала от жизни и хочет непременно умереть молодой. Теперь дож обратил на замершую девицу свой магнетический взгляд, и Коломбину из холода бросило в жар. О, как мерцали его строгие глаза! — Ты пишешь стихи? — спросил Просперо. Она молча кивнула, боясь, что дрогнет голос. — Прочти одну строфу, любую. И тогда я скажу, можешь ли ты остаться. Срежусь, сейчас срежусь, тоскливо подумала Коломбина и часто-часто захлопала ресницами. Что прочесть? Лихорадочно перебрав в памяти все свои стихотворения, она выбрала то, которым гордилась больше всего — «Бледный принц». Оно было написано в ночь, когда Маша прочла «Принцессу Грезу» и после прорыдала до утра. Бледный принц опалил меня взором Лучезарных зеленых глаз. И теперь подвенечным убором Не украсят с тобою нас. «Бледный принц» — это было про Петю. Таким он представлялся ей в Иркутске. В ту пору она еще была немножко влюблена в Костю Левониди, который уж и предложение собирался делать (теперь смешно вспомнить!), а тут появился Петя, ослепительный московский Арлекин. Стихотворение про «бледного принца» было написано для того, чтоб Костя понял: меж ними все кончено, Маша Миронова никогда уже не будет такой, как прежде. Коломбина запнулась, боясь, что одного четверостишья недостаточно. Может, прочесть еще немножко, чтобы смысл стал понятнее? Там дальше было так: Не стоять нам пред аналоем, Не ступать на венчальный плат. Бледный принц прискакал за мною И позвал в Москву, на закат. Слава Богу, что не прочла, а то всё бы испортила.