Килька сбегал за посредниками. Те вошли, встали у порога. Князь тоже поднялся. — На стык вдвоём идти, такое моё мнение. — Посмотрел весело, чубом тряхнул. — Королю и ещё одному, кого король выберет. Так Упырю и передайте. Очко на эти слова зевнул, прочие насупились. Но ни слова сказано не было — видно, перед чужими собачиться нельзя, подумал Сенька. Но и когда “деды” ушли, лаю не было. Раз Князь решил, значит всё. Килька Сеньке мигнул: выдь-ка. В колидоре зашептал, шмыгая носом: — Я то место хорошо знаю. Там сарайчик есть, сховаться можно. Айда засядем! — А если увидят? — На ножи поставят, как пить дать, — беззаботно махнул Килька. — У нас с этим строго. Да не пузырься, не увидят. Говорю, сарайчик важнеюший. В сено зароемся, никто не допрёт, а нам всё-будет видать. Сеньке боязно стало, замялся. А Килька сплюнул на пол и говорит: — Гляди, Скорик, как хочешь. А я побегу. Пока они телятся, поспею раньше. Пошёл с ним, конечно, Сенька — куда деваться. Не девка ведь трусить. Да и посмотреть хотелось: шутка ли — настоящий фартовый стык, где решится, кому на Москве тузом быть. Многие ль такое видали? * * * Бегать, конечно, не пришлось — это Килька так, к слову сказал. Денег у него, фартового, были полные карманы. Вышли на Покровку, подрядили лихача, покатили в Лужники, за город. Килька извозчику ещё рупь сверху посулил, чтоб гнал с ветерком. За двадцать три минуты по набережной докатили — Килька по своим серебряным часам считал. Коровий луг был луг как луг: жёлтая трава, лопухи. С одной стороны, за речкой, торчали Воробьёвы горы, с другой Новодевичий монастырь с огородами. — Вот здеся стыкнутся, больше негде, — показал Килька на истоптанную плешку, где сходились четыре тропинки. — В траву не полезут, там сплошь лепёхи коровьи, штиблеты угваздаешь. А сарайчик — он вон он. Сарайчик был дрянь, чихни — развалится. Поставленный когда-то для сенных надобностей, он, видно, достаивал последнее. До плешки от него было рукой подать — может, шагов десять или пятнадцать. Залезли по лесенке на чердак, где старое, ещё прошлогоднее сено. Залегли. Лесенку за собой утянули, чтоб не догадался никто, проверять не сунулся. Килька опять на часы свои поглядел, говорит: — Три с половиной минуты шестого. Два часа ещё почти. В секу пошлёпаем, из полтинничка? И потянул колоду из кармана. У Сеньки от страха руки-ноги холодные и по спине мураши, а этому, вишь, в картишки! — Денег нету. — На щелбаны можно. Только простые, без выверта, у меня башка не сильно крепкая. Только роздали — голоса. Сзади, со стороны железки кто-то подошёл. Килька к щели сунулся и шёпотом: — Эй, Скорик, гликось! Посмотрел и Сенька. В обход сарая шли трое, по виду фартовые, но Сеньке на личность незнакомые. Один высоченный, плечистый, с маленькой стриженной головой; другой в картузе, сдвинутом на самые глаза, но все равно даже сверху видно было, что у него проваленный нос; третий — маленького росточка, с длинными руками, в застёгнутом пиджаке. — Ах, гад, — в самое ухо выдохнул Килька. — Что удумал. Ну беспардонщик! Мужики зашли в сарай, так что дальше пришлось подглядывать через щелястый потолок. Все трое легли на землю, сверху прикрылись сеном. — Кто беспардонщик? — тихо спросил Сенька. — Это кто такие? — Упырь беспардонщик, гнида. Это евоные бойцы, из его колоды. Здоровый — Дубина, шестёрка. Безносый — Клюв, восьмёркой у них. А маленький — Ёшка, валет. Ай, беда. Кончать наших будут. — Почему кончать? — напугался Скорик. — Ёшка на махаловку негож, в нём силы нет, зато из левольверта содит без промаху. В цирке раньше работал, свечки пулями гасил. Если Ёшку взяли, значит, пальба будет. А наши-то пустые, без железа придут. И не упредишь никак… От этого известия у Сеньки зубы застучали. — Чё делать-то? Килька тоже весь белый стал. — Кляп его знает… Так и сидели, тряслись. Время тянулось медленно, будто навовсе остановилось. Внизу тихо было. Только раз спичка чиркнула, дымком табачным потянуло, и сразу шикнул кто-то: “Ты чё, Дубина, урод, запалить нас хочешь? Пристрелю!” И опять тишина. Потом, когда до семи часов уже совсем мало оставалось, щёлкнуло железным. Килька пальцами показал: курок взвели. Ай, худо! Две пролётки подкатили к плешке одновременно, с двух разных сторон. В одной, шикарной, красного лака, на козлах сидел Очко — в шляпе, песочной тройке, с тросточкой. Князь с папироской — на кожаном сидале, развалясь. И тоже щёголем: лазоревая рубаха, алый поясок. Во второй коляске, попроще первой, но тоже справной, на козлах сидела баба. Ручищи — будто окорока, башка туго замотана цветастым платком, из-под которого выпирали толстые красные щеки. Спереди, под кофтой, будто две тыквы засунуты — никогда Сенька такого грудяного богатства не видал. Упырь тоже, как Князь, сзади был. Мужичонка так себе: жилистый, лысоватый, глаз узкий, змеиный, волоса жирные, сосульками. По виду не орёл, куда ему до Князя. Сошлись посреди плешки, ручкаться не стали. Князь с Упырём покурили, друг на дружку поглядывая. Очко и бабища чуть назади стояли — надо думать, порядок такой. — Шумнем? А, Сень? — спросил Килька шёпотом. — А если Упырь своих в сарай так посадил, на всякий случай? В опасении, что Князь забеспардонит? Тогда нас с тобой в ножи? Очень уж Сеньке страшно показалось — шуметь. А как начнёт Ёшка этот сажать пулями через потолок? Килька шепчет: — Кто его знает… Ладно, поглядим. Те, на полянке, докурили, папиросы побросали. Первым Князь заговорил. — Почему не с валетом пришёл? — У Ёшки хворь зубная, всю щеку разнесло. Да и на кой мне валет? Я тебя, Князь, не боюсь. Это ты меня пужаешься, Очка прихватил. А я вот с Манькой. Хватит с тебя и бабы. Манька зареготала густым басом — смешно ей показалось. Князь и Очко переглянулись. Сенька видел, как Очко пальцами по тросточке забарабанил. Может, догадались, что дело нечисто? Нет, не догадались. — С бабой так с бабой, дело твоё. — Князь подбоченился. — Тебе только бабами и верховодить. Стану тузом, дозволю тебе мамзельками на Хитровке заправлять, так и быть. В самый раз по тебе промысел будет. Обидеть хотел, однако Упырь не вскинулся, только заулыбался, захрустел длинными пальцами: — Ты, Князь, конечно, налётчик видный, на росте, но молодой ещё. Куда тебе в тузы? Своей колодой обзавёлся без году неделя. Да и рисковый больно. Вон вся псарня тебя ищет, а у меня тишь да гладь. Отступись добром. Слова вроде мирные, а голос глумной — видно, что нарочно придуривается, хочет, чтоб Князь первым сорвался. Князь ему: — Я орлом летаю, а ты шакалишь, падаль жрёшь! Хорош балаку гонять! Нам двоим на Москве тесно! Или под меня ложись, или… — И пальцем себе по горлу — чирк. Упырь облизнул губы, голову набок склонил и неторопливо так, даже ласково: