– Абигайль – потрясающая… – начала было Джузеппина, все еще наблюдая за мелькающими вдоль дороги кронами кленов, но Мерелли ее перебил: – Сложнейшая партия из всех, что я когда-либо видел. Совершенно безжалостно написано. Джузеппина перевела изумленный взгляд на импресарио. – Прошу прощения? – она искренне не понимала, что он имеет в виду. – Чахотка – это не шутки, любимая, – промолвил он, перевернул страницу и продолжил чтение. – Ты не имел права вызнавать у моего… – вскипела Джузеппина, но Мерелли снова перебил ее, делая пометку на одной из страниц: – Не переходи черту, моя дорогая, – сказал он настолько дружелюбно, как будто предлагал ей чашечку чая. Джузеппина сделала глубокий вдох и вдруг ее побледневшее от ярости лицо стало совершенно спокойным. – Никто не исполнит Абигайль лучше меня, – промолвила она ровным тоном. – В этом я не сомневаюсь, – ответил он все еще не удостоив Джузеппину взглядом. – Я продержусь сезон, а после можно будет взять длительный отпуск, как настаивает доктор Полини. Никаких летних гастролей в этом году. Все будет хорошо. Мерелли так и не счел нужным оторваться от бумаг. – Безответственно, душа моя, с какой стороны ни посмотри, – проговорил он все в том же предлагающем чаю тоне, – Интересно было бы знать: жертвуешь ты собой во имя искусства или во имя Верди? Джузеппина вздернула подбородок, ничего не ответив. Остаток пути они не разговаривали. Он работал с бумагами, она смотрела в окно. Добравшись до дома, Джузеппина пошла распорядиться насчет ужина, а Мерелли остался в гостиной и сел за рояль. Многие считали его существом бездушным, способным размышлять лишь категориями прибыли даже там, где всецело должно царить чистое искусство. Но Бартоломео искренне любил музыку. Господь не даровал ему способности к сочинительству, но подарил талант ощущать, а главное понимать послания, что неизменно несут с собой мелодии и ритмы, а потому ему с той же легкостью давалась музыкальная импровизация, что и красноречие. Он задумчиво поставил пальцы на клавиши. День был тяжелый, сегодня каждый второй на пути раздражал его безрассудным упрямством. Джузеппина стала достойным завершением этой череды. В комнате зазвучало одно арпеджио, второе, третье… Пожалуй, сейчас ему хотелось соль бемоль мажор. Тоника, терция, квинта, и он отпустил пальцы в свободное движение. Рояль радовался им, как кот рукам хозяина, мурлыча одухотворенную тихую мелодию, которая, казалось, расслабляет все пространство вокруг. Мерелли улыбнулся. Такие минуты приносили ему больше успокоения, чем добрые десять часов глубокого сна. Джузеппина вошла в комнату, подошла к нему и обняла за плечи. Мерелли неторопливо взял пару финальных аккордов. – Как же я люблю, когда ты так играешь, – тихо и нежно проговорила она. Он откинулся на нее спиной, прижался затылком к груди Джузеппины и взял ее ладонь в свою. – «Набукко» рушит каноны традиционной оперы, – сказала она как можно более примирительным тоном, – Гениальная идея – это всегда риск. А мы с тобой видели слишком много смелых идей, задушенных неуклюжим исполнением. – Тебе нужен перерыв вместо того, чтобы давать при первом появлении две октавы от си малой до си второй, и тут же терцет от до третьей! – вспылил Мерелли, а потом вздохнул и пробормотал, – Боже, как он вообще мог до этого додуматься… – Это невероятно прекрасно, – улыбнулась она. – Тут трудно возразить! – согласился он. Джузеппина крепче обняла своего импресарио. – Мы оба знаем, что моя сценическая жизнь, похоже, подошла к финалу, – проговорила она. Он резко повернулся, готовый возразить, но Джузеппина положила пальцы на губы Мерелли, останавливая его. – Ты можешь представить что-то лучше Абигайль для моего последнего акта? —промолвила она. С непроницаемым лицом Мерелли встал. – Твое желание для меня закон, дорогая, – не выражающим ни единой эмоции голосом проговорил он и, не утруждая себя никакими дальнейшими объяснениями, направился к двери, – Уже поздно. Не пора ли нам поесть? Джузеппина в замешательстве от такой внезапной и подозрительной капитуляции послушно последовала за ним. Одна из причин, по которой Бартоломео Мерелли, раньше менявший любовниц как перчатки, уже пять лет состоял в отношениях со своей очаровательной оперной дивой, была в том, что она прекрасно чувствовала, когда стоит замолчать. Остаток вечера они провели в беседах на отвлеченные темы, а потом мирно уснули. А вот Темистокле поспать не дали. Около трех часов ночи его поднял с постели громоподобный стук в дверь. Теми зажег свечу, посмотрел на часы, пробормотал ругательство и, на ходу натягивая халат, в тревоге начал спускаться по лестнице. Во входную дверь колотил совершенно окоченевший на зимнем, ночном морозе Джузеппе. Солера открыл дверь и Верди одним прыжком очутился в коридоре. – Мы должны добавить еще две партии хора! – с нездоровым возбуждением с порога заявил он вместо приветствия. – Что? – спросонья пробормотал Темистокле. Если бы он не был таким сонным, то точно поколотил бы своего неугомонного друга. – Хор должен исполнять доминанту в половине сцен, – все с тем же воодушевлением проговорил Джузеппе, снимая пальто, – Ты только представь! Действие будет развиваться от хора к хору, и наша песнь уже не про царей, а про народ! – И мы нарушим еще один закон классического оперного порядка, – с угрюмым сарказмом ответил Солера, наблюдая как Верди, не ожидая приглашения, направился к лестнице. – Соблюдение законов ради соблюдения законов уродует искусство! – с восторгом вскричал Джузеппе, поднимаясь по ступенькам, – Мы сотворим объемный бутон из плоской тени! – Ты в курсе, который час?! – решил-таки осведомиться Солера, что так и стоял у входной двери, не двинувшись с места. – Ночь. Я знаю. Прости. Но мы просто обязаны поймать идею за хвост, пока она не угасла вместе с приходом солнечных лучей! Уже поднявшись на последнюю ступень Джузеппе почувствовал, что Темистокле за ним не идет. Он обернулся и обнаружил, что Солера все еще у входа, и в его многозначительном взгляде читается многое, но только не вдохновение и восторг. – Ты же и сам понимаешь, что переходишь все границы разумного поведения, не так ли? – хмуро поинтересовался Теми. Верди вздохнул, пожал плечами и его облик стал больше напоминать вид человека, который пришел с просьбой. – Понимаю, – искренне ответил маэстро. Солера хохотнул. – Я принесу нам что-нибудь выпить, – пробормотал он, поднимаясь по лестнице. Всю ночь и еще пару недель после друзья работали, создавая первую в мире оперу, в которой безоговорочно главенствовал хор, повествуя не о событиях жизни отдельных героев, а историю скитаний и бедствий порабощенного народа. В перерывах Джузеппе метался по городу, согласовывая с артистами их участие в своей постановке. А еще через несколько дней на афишах Ла Скала появилось расписание премьер в следующем сезоне. Только вот опера «Набукко» Джузеппе Верди в нем не значилась. Глава 5 – Я думал, вы дали мне слово! – беспомощно кричал Джузеппе, забыв об учтивости, – Актерский состав полностью согласован в указанный вами срок! – Помнится, – более чем спокойно ответил Мерелли, сидя за своим столом и покуривая трубку, – моим словом было подумать о том, чтобы объявить вашу оперу в грядущем сезоне. Однако теперь я действительно могу обещать, что вы поставите «Набукко» в Ла Скала через сезон. Осенью. – Практически год ожидания! – Верди был готов разрыдаться. – Всего несколько месяцев, маэстро, – проворковал импресарио. – Я не могу себе их позволить, – опустив голову скорбно пробормотал маэстро. – Уже анонсированы три премьеры на этот сезон. И я, в свою очередь, не могу позволить себе больше, – с искренним участием ответил Мерелли, – У меня связаны руки, друг мой. Разговор импресарио с маэстро длился больше часа. Владыка театра все это время был крайне дружески настроен, но остался непреклонен. Домой Джузеппе вернулся разочарованный, униженный и разбитый. Однако вечером того же дня размеренный и тихий по обыкновению ужин супругов Мерелли был прерван дворецким: – Прошу прощения, синьор Мерелли. Синьорина Стреппони просит, чтобы вы приняли ее. Мерелли в изумлении поднял глаза на слугу. – Она утверждает, что дело невероятной важности, – лишь пожал плечами тот. Быстрый взгляд на жену, которая смотрела на него более чем красноречиво, и Мерелли молча вышел из комнаты. Когда он зашел в гостиную, его намерение отчитать любовницу за недопустимое поведение вдребезги разбилось о взгляд Джузеппины. Такой ярости в чьих-либо глазах он еще не видел. О чем они говорили не знает никто, но через два дня афишу сменили, а Джузеппе был вызван в кабинет импресарио для обсуждения условий и сроков подготовки премьеры «Набукко» в текущем сезоне. – Вы благословлены до крайности преданным ангелом-хранителем, маэстро, – проговорил Мерелли, закуривая трубку, – И лучше уж вам постараться, соответствовать ее ожиданиям. Итак, репетиции начались. Правда, только к февралю. Мерелли, как казалось Джузеппе, под любыми предлогами откладывал начало работы. Да и зал для репетиций выделили всего на десять часов в неделю, что казалось маэстро катастрофически недостаточным. К тому же, на этот раз импресарио совершенно не интересовался правками и не предлагал вносить никаких изменений. В какой-то момент Верди даже начал подозревать, не прознал ли великий властитель театра о поцелуе с Джузеппиной. Мысли эти изрядно напугали, но он быстро их отбросил. Если бы Мерелли хоть заподозрил посягательство на свою подругу, репетиций не было бы вообще. Джузеппе успокоился тем, что, скорее всего, импресарио просто не очень верит в новое творение уже обманувшего прежде его надежды композитора, и не хочет отдавать премьере слишком много времени и средств. Ни Джузеппе, ни Джузеппина ни взглядом, ни словом не позволяли себе проявить какой-либо интерес друг к другу, кроме творческого. Джузеппина с поразительным мастерством избегала любых разговоров с Верди вне репетиций. Она появлялась ровно за пару секунд до начала и исчезала как только работа была закончена. Мысли Джузеппины часто возвращали ее в мгновенье их поцелуя. Однако она твердо решила, что сейчас, когда ее предавало собственное тело, когда над будущим карьеры, а значит, и семьи, навис мрачный, серый туман, отвлекаться на милые страстные порывы, стоящего на пороге славы и признания композитора, было бы верхом безрассудства. В свою очередь, Джузеппе, у которого за пределами оперы были лишь руины, оказавшись вновь в дорогой сердцу стихии кулис и закулисья, всецело и полностью отдался искусству. Он не отвлекался даже на щекочущее тепло, которое возникало в теле всякий раз, когда его глаза ловили облик Джузеппины. Он вновь чувствовал себя мессией, призванным пробудить волю спящего под гнетом народа. Троянским конем, которому суждено проникнуть в сердца людей и пронзать их стрелами идеи освобождения.