Саверио немедленно удалился. Джузеппина проводила взглядом чету Верди, и когда те скрылись за перекрестком, еще какое-то время смотрела им вслед. Потом она повернулась к роялю и взглянула на оставленную Верди партитуру. Аккуратные нотные листы были исписаны без единой помарки – ювелирно оформленный чистовик. Верди надеялся, что его попросят оставить партитуру. «Если бы он так же относился своему камзолу», – подумала она. Прошло два дня тягостного ожидания, и в квартирку к Джузеппе и Маргарите ворвался Темистокле, громогласно заявив, что Верди ждут на прослушивание в Ла Скала. А еще через день ровно в три часа пополудни пустой зал великого оперного театра Милана разрывало фортиссимо многоголосых аккордов. Верди впервые в жизни дирижировал симфоническим оркестром, но чувствовал себя так, как будто занимался этим уже пару десятков лет. Совершенно забывшись в звуках, он в состоянии эйфории отдал всего себя рукам, управлявшим игрой музыкантов. Ему было дано лишь десять минут перед репетицией другой постановки, чтобы показать увертюру к своей опере. Он был уверен, что этого будет достаточно. И не ошибся. В тени пурпурного балдахина ложи для особо важных гостей Джузеппина Стреппони стояла напротив синьора Бартоломео Мерелли. Это был высокий, статный, очень дорого одетый брюнет лет сорока. Виски, тронутые сединой, властная осанка, проницательные карие глаза, красивое, хитрое, но вызывающее доверие лицо. Весь его облик указывал на то, что синьор Мерелли привык к подчинению окружающих. Джузеппина и Бартоломео смотрели друг на друга, но вниманием их полностью владела музыка. Триумфальные аккорды неожиданно разбились о по-девичьи нежную песнь флейты. Джузеппина лукаво улыбнулась. Мерелли кивнул и улыбнулся в ответ. Они прекрасно понимали друг друга. С последним аккордом увертюры Верди выдохнул, открыл глаза и вновь очутился внутри своих страхов. Он попытался найти поддержку в глазах музыкантов, но те, похоже, уже были заняты своими делами по подготовке к репетиции. – Синьор Верди! – от дверей бокового входа в зрительный зал донесся мягкий басистый голос с легкой хрипотцой. – Да? – Джузеппе обернулся. – Бартоломео Мерелли, к вашим услугам, – Мерелли улыбнулся с тем холодным дружелюбием, которое помогает людям высшего сословия подчеркнуть свой статус, не выказав надменности. – Синьор Мерелли, счастлив знакомству! – Верди потребовались немалые усилия, чтобы унять желание добраться до протянутой у дверей руки бегом. Импресарио Мерелли слыл самым могущественным человеком мира музыки не только Милана, но и всей Италии. В далеком 1812 году он, двадцатилетним юнцом без гроша за душой, но с грандиозными планами в голове, перебрался из Бергамо в Милан. Из козырей в кармане у него, кроме, разумеется, врожденных предпринимательских талантов, имелась, пожалуй, только дружба с бывшим одноклассником Гаэтано Доницетти, который уже к двадцати пяти годам занял почетное место на оперном олимпе итальянских композиторов. Какое-то время Мерелли работал театральным агентом, параллельно пытаясь утвердиться в качестве либреттиста. Однако бизнес шел куда лучше, чем продвигались творческие прожекты. Да и увлекать агентская деятельность энергичного Бартоломео, воспринимавшего в жизни почти все, как шахматную партию, стала больше, чем поэтические труды. В двадцать пять лет синьор Мерелли открыл собственное театральное агентство, ставшее через три года одним из самых успешных в Милане. Тогда же Бартоломео удачно женился на юной дочери знатного графа. Каким образом не имевший ни состояния, ни родословной предприниматель смог организовать себе столь завидную партию, никто не знал. К своим двадцати восьми Мерелли был приглашен на пост одного из руководителей Ла Скала в партнерстве еще с тремя именитыми культурными деятелями столицы оперы. В течение следующих трех лет по причинам опять же никому не известным партнеры один за другим покинули театр, и импресарио Бартоломео Мерелли стал единовластным управляющим великого оперного театра, коим и оставался по сей день вот уже десять лет. Кроме этого, за прошедшие годы он сумел собрать в своем портфеле беспрецедентное количество самых популярных оперных произведений, постановки которых курировал не только в театрах королевств и герцогств тогда еще не объединенной Италии, но и в Вене, Париже и других европейских городах. Мерелли слыл человеком жестким, беспощадным к врагам, способным на жестокость, однако в подлости никогда замечен не был. Люди, которые работали с ним годами, проявляли на удивление искреннюю преданность ему. Те, кто с ним не срабатывался, шипели тихим презрением. И все же каждый, кто имел хоть какое-то отношение к музыке, не мог не признать, что своим величием Ла Скала обязан именно Бартоломео Мерелли. Джузеппе сидел в одном из больших кожаных кресел, стоящих перед огромным кабинетным столом, и чувствовал себя крайне неуютно. Кресла эти явно приглашали к дружеской вальяжной беседе, сидеть на них ровно можно было лишь поместившись на краешек, что выглядело бы чересчур услужливой позой. Пока Джузеппе ругал себя, что в преддверии самой важной беседы своей жизни никак не может разобраться с тем, как он сидит, Мерелли за столом напротив него закуривал трубку и не сводил с композитора хитрых глаз. На столе лежала партитура «Оберто», которую Верди оставил Джузеппине. – Я изучил ваше произведение. Оно заслуживает всяческих похвал, – произнес Мерелли и выдержал паузу. – Благодарю вас, синьор Мерелли. – Готовы ли вы вносить изменения согласно рекомендациям театра? – Безусловно, – Верди почему-то почувствовал себя мышью в лапах кота. – Ла Скала включает в каждый сезон один благотворительный спектакль. Грядущей осенью таким спектаклем мог бы стать «Оберто». Мерелли опять сделал паузу, но Верди чувствовал, что никакой реплики от него сейчас не требуется. – Разумеется, – продолжил импресарио, – в случае радушного приема публикой опера может быть включена в основной репертуар, а я буду счастлив рассмотреть возможности дальнейшего сотрудничества с вами. Верди уже почти открыл рот, чтобы дать ответ, но паузы на этот раз не последовало. – Имеются ли у вас соображения по поводу состава исполнителей? – Исчерпывающие, – с удивившей импресарио уверенностью ответил Джузеппе. Как только первый черновик партитуры был закончен, Верди начал, как он это сам называл, «охоту за голосами». Не пропуская ни одной оперы в Ла Скала, еще в беззаботные холостые годы он примерял каждый тембр, каждую певческую манеру к своим героям, и если артист был выбран, то дома вносил правки в партии, чтобы идеально отшлифовать совместимость. Он прекрасно понимал, что успех в конечном итоге будет практически полностью зависеть от исполнения. Мерелли поднял бровь, молча открыл партитуру и начал называть имена из пьесы от второстепенных персонажей к главным. Верди без раздумий отвечал именами выбранных артистов. – Оберто, граф ди Сан-Бонифачо? – список подходил к концу. – Иньяцио Марини, – последовал ответ Верди. – Его дочь Леонора? – Джузеппина Стреппони. – Ну конечно, – слегка улыбнулся Мерелли и отложил партитуру. Бартоломео Мерелли был на пьедестале музыкального бизнеса благодаря не только железной предпринимательской хватке, но и таланту распознавать идеальное сочетание всех элементов успешного шоу. Он был весьма удивлен, насколько ювелирно сидящий напротив него молодой композитор подобрал состав для своего дебюта. – Что ж, советую немедленно заручиться поддержкой выбранных вами исполнителей, – продолжил он, – мне потребуется утвержденный состав к концу следующей недели. – Он у вас будет, – спокойно ответил Верди, но глаза выдавали бушующий у него внутри восторг. Незамеченным для Мерелли это не осталось, импресарио снова улыбнулся: – Тогда, синьор Верди, не смею дольше вас задерживать, – заключил он. – Еще раз благодарю вас за предоставленную возможность, – кивнул Джузеппе и посмотрел на властного импресарио с искренней признательностью и восхищением. В ту минуту он и представить себе не мог, насколько неоднозначную роль сыграет в его жизни Бартоломео Мерелли. Джузеппе, не помня себя от радости, шел по коридору за кулисами театра. Сейчас он выйдет из дверей служебного входа, как и полагается тому, кто имеет честь работать в Ла Скала. Имеет честь работать в Ла Скала! В голове звенели «не каждый рожден летать» матери и «не все испытания преодолимы» отца. Перед глазами стояли неодобрительные мины членов филармонического общества Буссето и снисходительные в своей жалости надменные лица тех, кто отказался его оперу даже слушать. «Ну что, съели?! Съели?! – мысленно кричал он им всем. – Ла Скала еще будет умолять меня написать для них оперу! Вот увидите! Вы все еще увидите! Это только начало!» – Ах! Маэстро Верди, добрый вечер! Завернув за угол, Джузеппе столкнулся с Джузеппиной, выходившей из дверей гримерки. Если что-то и могло возвести сегодня восторг Верди на новый уровень, так это звезда оперной сцены, назвавшая его «маэстро». То, как Джузеппе раскраснелся, было заметно даже под густой черной бородой. В глазах Джузеппины блеснул лукавый огонек. – Добрый вечер, синьорина, – ответил он, отскочив на подобающее расстояние. Они продолжили путь к выходу вместе. – Была ли удачна ваша беседа с синьором Мерелли? – Спектакль благотворительный, но будет анонсирован уже в следующий сезон! Мне велено немедленно начать подбор певцов и репетиции, – гордо ответил маэстро. – Я полагаю, этого достаточно, чтобы прибавить вам смелости и амбициозности, – простодушно заметила она. Он улыбнулся. – У меня не было случая поблагодарить вас, синьорина. Я рад воспользоваться представившейся возможностью, чтобы сделать это. – Вам стоит благодарить лишь вашу музыку, синьор Верди. Они уже подходили к выходу и то ли испугавшись упустить представившуюся возможность, то ли просто не справившись с нахлынувшими чувствами, Джузеппе выпалил: – Вы согласитесь петь мою Леонору? – прозвучало ребячески и не очень изящно. Верди осекся. Джузеппина остановилась, совершенно открыто по-дружески посмотрела ему в глаза и кивнула. Он улыбнулся в ответ. – Благодарю, – произнес он уже более светским тоном. Обогнав Джузеппину на пару шагов, Верди учтиво открыл ей дверь, и она, пожелав ему доброго вечера, отправилась к ждавшему ее экипажу. Какое-то время Джузеппе следил за увозившей будущую солистку его оперы каретой, а потом медленно пошел пешком в сторону дома. Ему бесспорно хотелось побыстрей рассказать все Маргарите, увидеть вновь сияние надежды в ее глазах, прижать ее к груди, почувствовать себя героем, но он намеренно тянул время. Приход домой перелистнет страницу и отправит вечер, когда он впервые слышал свою музыку в стенах Ла Скала, в прошлое. Он пока не был готов этот момент отпустить. Джузеппе неспешно прогуливался по мощеным тротуарам улиц и переулков, и они пели тихие мелодии в такт его шагам. Ему казалось, он уже слышит мотивы новой оперы, которую поставит в великом театре следом за «Оберто». Однако пока следовало заняться оперой дебютной. Наибольшую сложность маэстро Верди видел в переговорах с именитыми артистами, ведь для своего творения он подобрал более чем звездный состав и теперь был несколько смущен тем, что Мерелли велел ему самостоятельно заручиться их поддержкой. Джузеппе ошибся. Достаточно было лишь упомянуть о том, что Джузеппина Стреппони уже дала свое согласие, как интерес у оппонента рождался моментально. Не прошло и пары недель, и состав исполнителей был подтвержден, причем к глубочайшему удовлетворению композитора, именно тот, который он планировал. Сложности начались позже. Уже на первом прогоне под фортепиано стало ясно, что требуются доработки. Когда репетиции были развернуты в полном составе, Верди с ужасом обнаружил, что для постановки на большой сцене необходим не один десяток мелких и не очень изменений. Кроме того, масла в огонь все время подливал синьор Мерелли, который с завидной периодичностью вносил свои предложения по правкам. Надо сказать, предложения эти нравились Джузеппе, но одно «цеплялось» за другое и уже казалось, что если окончательный вариант и появится, то только в день премьеры. Он без остатка погрузился в кипучую деятельность, и вдохновение, подогреваемое страхом провала, уже не оставляло в нем стеснения и неловкости. К черту неопытность! Он видел свою оперу в мельчайших нюансах, от увертюры и интродукции до финальной арии. Он добьется того, чтобы на сцене происходило все именно так, как он задумал. В оперном мире девятнадцатого века импресарио совмещал обязанности и агента, и продюсера, и инвестора, а композитор выполнял роль режиссера-постановщика. Координировать игру шестидесяти четырех музыкантов Верди еще не приходилось, так же как руководить не только вокальным исполнением, но и актерской игрой артистов на сцене. Все это приводило его в восторг и сводило с ума одновременно. Входящий в творческий раж молчаливый замкнутый Верди, никогда не обучавшийся хорошим манерам, становился грубым громогласным деспотом, рушащим все правила приличия. Такой подход к режиссуре, возможно, и могли бы стерпеть от тонущего в регалиях мэтра, но от молодого провинциального выскочки… И в труппе, и в оркестре начался разлад. Отягощало ситуацию то, что Джузеппе видел в претензиях артистов и музыкантов скорее нежелание принимать его авторитет, чем объективную реакцию на его поведение. Ситуацию спасала Джузеппина. Раскрывшийся демонический образ скорее развлекал ее, чем угнетал. Он намного лучше подходил чародею, сидевшему за ее роялем несколько месяцев назад, чем нахмуренному юнцу, вошедшему тогда в ее дверь. Джузеппину совершенно не волновал подход и форма, она смотрела в суть и понимала, что каждое бурное высказывание Джузеппе имеет веские основания. Он слышал то, что не улавливал никто, он видел нюансы, которые все упускали. Как и любая женщина, не забывающая о своей силе и обаянии, Джузеппина обладала способностью ворожить мир там, где назревает война. Ее творческая влюбленность в маэстро сделала ее тем ангелом, который примирял все раздоры. Верди это видел и понимал, а потому очень скоро проникся к своей солистке обычно не свойственным ему полным доверием. В Ла Скала она была единственной, к кому он мог прийти за советом, не опасаясь показаться глупым и быть осмеянным. Кроме того, маэстро совершенно восхищало знаменитое на всю Италию бархатное сопрано. Когда Верди впервые услышал свою Леонору в исполнении Джузеппины, его накрыла волна будоражащего упоения. Никогда раньше он не встречал, чтобы чье-то реальное пение звучало ярче, сочнее и объемнее, чем то, что он слышал в своей голове. В разгар одной из репетиций, когда Верди крайне терпеливо, как ему казалось, объяснял ошибки дирижеру, в зал пожаловал импресарио Мерелли. Обычно на репетиции он не заходил, предпочитая обсуждать все интересующие его детали у себя в кабинете. Немало удивившись, Верди был уже готов направиться навстречу руководству, но Мерелли жестом показал ему, чтобы он не отвлекался. Удивившись еще больше, немного смущенный Джузеппе продолжил разговор с дирижером, а Мерелли остался молча стоять у двери, не сводя глаз с Джузеппины, которая обсуждала что-то с партнерами по сцене. Джузеппина почувствовав взгляд, оглянулась и направилась к Мерелли. Конечно, Джузеппе знал, что Милан давно титуловал синьорину Стреппони «наложницей великого импресарио», но сейчас он видел их рядом впервые. С любопытством было справиться сложно, и Джузеппе то и дело поглядывал в сторону парочки у дверей. Недолгий, поначалу серьезный разговор закончился тем, что Мерелли наклонился к Джузеппине и что-то прошептал, почти касаясь ее уха губами. Джузеппина игриво улыбнулась, и сказанное ею заставило Мерелли улыбнуться в ответ. Верди почувствовал укол ревности. До этого момента прекрасная покровительствовавшая ему дива как будто не имела ничего общего с земными слабостями и принадлежала только ему и Оберто. Видеть ее так откровенно флиртующей с мужчиной Джузеппе было до мурашек неприятно. С того дня думы о Джузеппине, пусть все они и были исключительно творческого характера, начали вытеснять в голове Джузеппе все, кроме разве что мыслей о грядущей постановке. Он постоянно искал повод для разговора, благо что таковых было в изобилии. Вечерами начинающий композитор все чаще стоял и ждал в конце коридора, когда из дверей гримерки появится его солистка, чтобы проводить диву к выходу из театра и узнать по дороге ее мнение о том или ином волнующем его вопросе. Несмотря на то, что между маэстро и дивой явно зарождалось что-то, чего они оба не хотели замечать, их творческий союз сам по себе был прекрасен. Джузеппина, как никто раньше, чувствовала то, что Джузеппе хотел передать, а несомненно весомый опыт помогал ей давать совершенно незаменимые советы начинающему композитору. Прошло еще несколько недель репетиций, и в одну из таких, наполненных непринужденной творческой беседой, прогулок к служебному входу Джузеппе сделал шаг вперед, чтобы открыть для синьорины дверь из театра, немного не рассчитал, и они практически столкнулись друг с другом. Ни он, ни она не подались назад. Джузеппе замер с дверной ручкой в ладони. Джузеппина запнулась на полуслове, посмотрела ему прямо в глаза. Она чувствовала его дыхание на своем лица. Желание прикоснуться друг к другу отозвалось резкой болью у каждого внутри. Какое-то время они стояли неподвижно, потом она еле заметно покачала головой, говоря ему «нет». Мягкая улыбка тронула губы молодого маэстро. Он кивнул. Оба слишком дорожили тем, что пришлось бы потерять, поддайся они мгновению. Поздним сентябрьским вечером Джузеппина Стреппони вышла из служебного входа в Ла Скала, где у экипажа ее ожидал секретарь Саверио. Следовавший за ней Джузеппе Верди учтиво поклонился: – Синьорина Стреппони, доброй ночи, – с холодным почтением проговорил он. – Всего доброго, маэстро, – с формальной учтивостью ответила она. Не ожидая ее отъезда, Джузеппе развернулся и направился в сторону дома. Не удостоив Верди взглядом, Джузеппина отправилась к карете. И все же кривые губы Саверио расползлись в хитрой улыбке. Но если жизнь Джузеппе Верди наполнилась красками творчества и новым общением, то существование его жены скорее еще больше обеднело, чем стало ярче. Премьера, до которой оставалось еще два долгих месяца, была благотворительной, а значит, никаких скорых прибылей не сулила. В нисколько не поменявшемся бедственном положении, на которое сверкающий энтузиазмом муж теперь не обращал никакого внимания, Маргарита осталась совершенно одна. Когда Верди возвращался домой, у него не было даже сил разговаривать. Он часто проводил вечера у Солеры, – единственное время, которое оставалось у них на правки. Их жаркие споры будили бы малыша, поэтому Верди всегда уезжал к другу. Пару раз Маргарита даже находила мужа утром спящим на кровати в пальто и сапогах. В те же редкие выходные, которые они могли провести вместе, Джузеппе мыслями был где-то далеко, размышляя лишь о том, что происходило в стенах Ла Скала. – Жизнь в большом городе безнадежно погребена под хламом бесконечной суеты… Я его почти не вижу, папа. Я всегда чувствовала, что вдохновляю его музыку, а теперь я как будто соперничаю с ней и… проигрываю, – жаловалась она приехавшему в гости синьору Антонио. Барецци сидел на кресле в гостиной, держа за ручки малыша Ичилио, который радостно наслаждался воображаемой верховой ездой у него на коленях. Синьор Антонио поддерживал игру, стуча каблуками четырехтактный аллюр и бормоча себе под нос какой-то марш. Маргарита наблюдала за каплями дождя, которые тоскливо, словно слезы незаслуженно наказанного дитя, ползли вниз по оконному стеклу. – Я тебя предупреждал. Ты пожелала выйти за него несмотря ни на что, – ответил он, не прерывая игры. – «Жена гения – это славное, но очень далекое от легкой жизни звание», – продекламировала Маргарита слова, сказанные когда-то отцом. – Вот именно! – ответил синьор Антонио и подтолкнул малыша коленями так, что тот подпрыгнул. Ичилио залился звонким смехом, а Барецци продолжил: – Он всегда был одержим желанием занять свое место в этом мире… Судя по всему, это была фраза Верди, потому что закончили ее отец и дочь хором: «…А не быть беспомощной игрушкой судьбы, как многие другие». Маргарита посмотрела на синьора Антонио и улыбнулась впервые за долгое время. Она любила быть рядом с отцом. С ним было тепло и уютно, от него пахло домом и детством. Раздался стук входной двери. Джузеппе вернулся из театра. Барецци не видел своего подопечного уже несколько недель, и ему не терпелось узнать все о начавшихся репетициях и внутренней кухне театра. Маргарита забрала сына и, оставив мужчин наговориться всласть, пошла хлопотать об ужине.