Все дружно засмеялись. Марик покраснел. Ему вдруг показалось, что смеются уже над ним. – Будешь ходить на репетиции, заниматься, разучишь репертуар. А когда достигнешь совершеннолетия, переведем тебя в основной состав. Только учти, репертуар у нас серьезный, там, – Салимов многозначительно поднял глаза к потолку, – утвержденный. Так что «Звезд балканских», а тем более итальянщины не будет, Марик-джан. И Марик все понял. Веселый тон и улыбка Салимова его не обманули, как и шутливое обращение «джан», до которого Марику еще расти и расти. Он-то решил, что его уже принимают как настоящего певца. Да, наверное, Салимов прав, нужно учиться. И педагог по вокалу – это здорово! Но Марик как-то сразу вспомнил, что именно поет «Уруз» на концертах. Все вокруг с таким восхищением произносили название коллектива, добавляя, что это государственный ансамбль Республики. А сейчас в голове явственно звучали строчки: «За мир, за хлеб, за отчий дом спасибо партии родной…» Нет, Марик исправно носил пионерский галстук, когда пришло время, вступил в комсомол. И даже на собрания ходил. Иногда. В их школе на таких вещах не особо зацикливались, считая главным успеваемость по специальным предметам, а не идейность. Но петь «Спасибо партии» было еще хуже, чем «Песню о Щорсе». Не такой музыкой он хотел заниматься, совсем не такой. А Салимов продолжал улыбаться. – Ну что, Марик-джан, согласен? – Нет. В комнате воцарилась тишина. – Спасибо, что нашли время меня послушать. Мне было очень важно узнать ваше мнение о моем голосе. – Марик умел быть вежливым, к тому же говорил чистую правду. – Но я понял, что еще не готов. И вышел, не забыв попрощаться. До школы он добрался как раз ко второму уроку. За партой его уже ждал Рудик, грустный как никогда. – Что, лауреатам конкурса можно и поспать подольше? – съязвил он, увидев друга. – Алевтина Павловна тебя искала. На следующей неделе ты едешь в Москву, на Всесоюзный конкурс. – Мы едем, – поправил его Марик. – Мы с тобой. – А я причем? Я же не лауреат. – Мы едем в Москву. Или не едет никто. Не дрейфь, договорились же вместе. – И в каком качестве я туда поеду? – В качестве аккомпаниатора! У нас будет не сольный номер, а дуэт! Ну и что, что конкурс певцов? Зато от нашей школы поедет сразу два талантливых ученика! Алевтине Павловне идея наверняка понравится. – Не уверен, – пробормотал Рудик себе под нос, но Марик его не слушал. – Говорят, Москве можно свой голос на пленку записать, представляешь? Музыкальная открытка это называется. Толька рассказывал, он летом с отцом ездил, Москву посмотреть. И они записали, как Толик привет маме передает. Ну не дурак? Кому этот «привет» нужен! Мы с тобой запишем, как мы поем! И будет у нас настоящая запись! – рассуждал он, выкладывая на парту учебник по географии, хотя уже прозвенел звонок на алгебру. * * * Я хорошо помню тот вечер. Один из первых наших совместных вечеров, свободных от концертов, переездов или съемок. Я что-то готовила, совершенно банальное. Кажется, варила борщ. На сковородке подрумянивался лук с морковкой, в кастрюле кипел бульон – мясо тогда уже начало исчезать с прилавков, но появление Марата в магазине производило чудодейственный эффект на хмурых продавщиц. Марик сидел здесь же, на кухне, с трудом поместив огромного себя на шаткий трехногий табурет. В современных пафосных биографиях Агдавлетова вряд ли нашлось бы место для подобных деталей. А если неизвестный биограф и решил бы упомянуть, что великий, Народный, легенда и прочая, прочая все же присутствовал на кухне некоей журналистки Аллы Дивеевой, то сидел он непременно в костюме, погрузившись в изучение нот очередного романса. Но нет, Марик сидел в трусах. А ноты валялись где-то в комнате, всеми забытые. В тот момент Марика куда больше интересовало содержимое кастрюль и сковородок. Хотя не исключено, что он просто любовался мною, пляшущей у плиты. Лук зашкварчал, становясь золотистым. Я помешала его деревянной лопаточкой, и вдруг Марик сказал: – Какой потрясающий запах! Как я по нему скучал. Я оторопела. Лук с морковкой? Самый обычный запах непритязательной советской кухни. Так я ему и заявила. А Марик покачал головой: – Ты не понимаешь. Так только у бабушки на кухне пахло. Что это? – Зажарка. Для супов ее делают. Ну для плова еще. – Вот, точно! Для плова. Мне кажется, бабушка ее постоянно готовила. Во всяком случае, этот запах у меня четко ассоциируется с ней. Я тогда первый раз услышала от него что-то про родственников. Мы никогда не обсуждали его семью: я не спрашивала, а он не говорил. Да мне, признаться, хватало собственного отца, которого было слишком много в моей давно уже взрослой жизни. – У нас дом был большой, а кухня маленькая, уютная. Коврик на полу разноцветный. Почему-то коврик лучше всего запомнился. Я после школы прямиком на кухню шел. Ранец кину в коридоре и туда. Сядешь за стол, бабушка по хозяйству возится, вроде как занята, не до тебя ей. Но из кухни не гонит. И, пока ждал обед, потихоньку ей все свои дела-секреты и рассказывал. А теперь ни бабушки уже нет, ни плова настоящего в Москве не найдешь, – грустно закончил он. Я подсела к нему за стол. – Эй, что за похоронные настроения, товарищ Народный артист? Он тогда уже был Народным. Неслыханно быстро получил звание, которого другие эстрадники добивались десятилетиями. – Ностальгия одолела? Ну давай я тебе плов забацаю! Легко! Хоть сегодня! У меня в морозилке еще полкурицы валялось. Марат потянулся ко мне через стол: – Вот больше нам сегодня заняться нечем! И все равно ты не сделаешь так, как бабушка. Плов – это искусство! А у тебя даже казана нет! И смеется! Ну и перепады у него! – Руки! Руки! – возмутилась я. – Дай хотя бы борщ доварить! Выкипит же! А Москву не смей обижать! Плов ему тут не нравится! Ишь ты! Я его тогда дразнила, конечно. У нас такие отношения были – огнеопасные. Мне нравилось его заводить, подначивать. А Марату нравилось, что я не смотрела ему в рот, как все его дурочки-поклонницы. Но за столицу и правда слегка обиделась: я родилась и выросла в белокаменной, и мне в те годы казалось, что нет на свете лучше города. Правда, я и видела немного – только суровые северные края, по которым моталась за Мариком на гастроли. Но об этом позже. Марат вдруг посерьезнел, покачал головой: – Даже не думал обижать. Я всегда говорил и буду говорить: я благодарен Москве, я благодарен России за все те возможности, которые мне дали. Я очень хорошо помню, как приехал на Всесоюзный конкурс. Да что там помнить, записи же есть. Руки из пиджака торчат – как-то я слишком быстро рос в то время, штанины тоже слишком короткие. Шея как у куренка, зато с отцовской бабочкой. И глаза на пол-лица. Я очень люблю Республику – это мое детство, мои друзья, бабушка с дедом. Но настоящим артистом меня сделала именно Москва! А потом долго, пока я доваривала борщ, пока мы его ели – со сметаной и чесноком, как истинные жители столицы, – он рассказывал о своих первых московских годах. * * * – Хватит уже там торчать! – Марик дернул приятеля за лямку штанов. – Собирайся давай! Или ты будешь весь день в окно таращиться? Из окна их номера открывался замечательный вид: огромные красивые здания, дорога, по которой постоянно проезжали машины, и даже кусочек набережной. Рудика завораживал и тот факт, что жили они аж на седьмом этаже! После их одноэтажных домов, после города, где самым высоким зданием был пятиэтажный Дом правительства, седьмой этаж казался чем-то невероятным. Марика вид из окна тоже восхитил, но еще вчера, когда они, уставшие, добиравшиеся галдящим, шумящим, звякающим ложками и подстаканниками поездом, наконец-то заселились. Алевтина Павловна долго что-то выясняла у высокой деревянной стойки, шуршала бумажками, объясняла, что Рудик будет жить с Мариком в одном номере, а она в другом. Желание Марата во что бы то ни стало ехать с другом вызывало массу проблем – учительница не возражала, но предупредила, что они едут не на экскурсию, школа не выделит денег на второго мальчика. Вмешались родители Рудика – разочарованный итогами республиканского конкурса старший Семипалов заявил, что сын, конечно, не заслужил поездку в столицу, но друзей надо поддерживать. И выделил нужную сумму из семейного бюджета. Ночью, когда Рудик рухнул спать, Марат еще долго сидел на подоконнике и рассматривал переливающуюся огнями, сверкающую кремлевскими звездами, шумную даже в столь поздний час Москву. А сегодня чего ее рассматривать? Действовать пора! Он отлично подготовился к путешествию: наизусть выучил адрес, даже нужную станцию метро нашел на затрепанной карте-схеме. Бедный Толик уже и не рад был, что рассказал ему про музыкальные открытки, потому что карта тоже была его. Но Марик ее отобрал, аргументируя тем, что в Республике ему карта ни к чему, а они с Рудиком без нее в два счета заблудятся. Спорить с Маэстро давно никто не решался – все равно бесполезно. Мимо номера Алевтины Павловны они прошмыгнули как мышки. Конкурс должен был состояться только завтра, они приехали на день раньше – поезда в Москву ходили всего три раза в неделю. Учительница обещала, что в свободный день они погуляют по городу, сходят в зоопарк. Но зоопарк Марика совершенно не прельщал, да и компания Алевтины Павловны его не слишком-то вдохновляла. Так что из гостиницы они предпочли выбраться быстро и тихо. – Так, нам нужна улица Горького, – рассуждал Марик, сверяясь с картой. – Всего одна остановка метро. Толик сказал искать большую красную букву «М». – Вон она! – Рудик махнул рукой куда-то в сторону. – А что такое «метро»? – Ну ты деревня! – возмутился Марик. – Никакой подготовки к поездке! Ты что, в кино никогда не был, что ли? Мы с тобой вместе фильм смотрели, где герои в метро катались. Поезд такой, под землей идет! Пошли скорее! Рудик совершенно ошалел от гудящего, звенящего, куда-то спешащего города, так непохожего на их тоже большой, но спокойный, неторопливый, пахнущий пряностями. Москва пахла автомобилями, только что прошедшим дождем и хлебом. Вероятно потому, что стояли они прямо возле булочной. Некстати вспомнилось, что сегодня никто не завтракал. – Забежим? – Марик дернул приятеля за рукав. – А потом в метро! В булочной продавали еще горячие сайки с изюмом и кофе с молоком в граненых стаканах. Заходившие в булочную люди брали и то и другое и устраивались за высокими столами возле окон. Марику немедленно захотелось тоже влезть за высокий стул и прихлебывать горячий кофе, глядя на пролетающие по улице автомобили. Правда, кофе он никогда раньше не пробовал – дома считалось, что это совершенно не детский напиток, к тому же кофе дома выглядел совершенно иначе: черный, он подавался в маленьких чашечках, а не в огромных стаканах. Марик отсчитал деньги из выданных ему на дорогу. Рудик тоже полез по карманам. Оба чувствовали себя необыкновенно взрослыми. А главное – никто не обращал на них внимания. В Республике они всегда оставались младшим Агдавлетовым и младшим Семипаловым. Придешь в магазин за молоком, поздороваешься с какой-нибудь бабушкой и тут же слышишь, как она своей соседке говорит: «А это Марик. Как какой? Младший Агдавлетов. Да, сын Али. Тоже музыку пишет. Совсем большой уже». И вроде бы приятно, но, натвори ты что-нибудь, тут же услышишь: «Удивляюсь я на младшего Агдавлетова. Вы помните, Мария Семеновна, каким был его отец Али? Воспитанный мальчик! А из сына что вырастет? Уголовщина!» А они всего-навсего в «ножички» играли на школьном дворе. Это когда берешь двумя пальцами ножик за лезвие и по-особому его кидаешь, чтобы он в землю противника воткнулся. Где воткнулся, там теперь твоя территория. И так до тех пор, пока всю землю не завоюешь. Ничего особенного в этой игре нет! Ну разве что пальцы порежешь, если совсем уж криворукий. Потому в их музыкально-образцовой школе игра и не поощрялась. Но они же большие, не мелюзга какая. Умели кидать так, чтобы не резаться! Так вот, в Москве никому не было до них дела. Ну сидят два парня в булочной, ну пьют кофе. Никаких к ним вопросов нет! Очень Марику такой расклад нравился. Метро поразило обоих. Одно дело в кино смотреть, а другое – самому на эскалаторе прокатиться, разглядывая едущих навстречу людей и проплывающие посередине лампы в желтых плафонах. – Давай еще! – предложил Рудик, едва они спустились на станцию. – И обратно! Глаза у него горели совершенно мальчишеским задором. Но Марик проявил благоразумие. – Некогда! Успеем еще накататься. Смотри, поезд подходит! Путешествие на поезде они толком распробовать не успели – слишком быстро приехали. Поднялись по эскалатору, распахнули тяжелые деревянные двери и оказались на улице Горького. Сориентировались не сразу, почти час ходили по огромной, все никак не кончавшейся улице, прежде чем нашли нужное здание. Небольшую вывеску «Запись музыкальных открыток» первым заметил Рудик. Друзья оказались в небольшой комнатке, разгороженной стеклянной стеной на две половины. На одной помещалось пианино и стоял самый настоящий микрофон. На стойке, с сеточкой! Как на пластинке кого-то из итальянских певцов, которые Марик так любил разглядывать. Другую половину комнаты занимал огромный и очень странный стол с кучей лампочек и кнопочек. За ним сидел толстый дядька и добродушно улыбался. – Здорово, комсомол! – поприветствовал он ребят. – Открытку будем записывать? – Две! – храбро заявил Марик, пожимая протянутую руку. – Отлично, просто отлично. Двадцать два рубля за каждую.