– Знаешь, мне иногда кажется, что худсоветы были не таким уж злом, – заметил Марат, стоя в кулисах и наблюдая за происходящим на сцене. – Маша, ну ты послушай, что они поют. «Зараза, не дала два раза». Маш! Да нас редакторы расстреляли бы за такой текст. Автор вылетел бы из Союза писателей, как пробка. А артиста закрыли на всю оставшуюся жизнь. Хорошо, если не в дурдоме. – Пусть поют, тебе какое дело? Мы с тобой только лучше будем выглядеть на их фоне. – М-да? А мне кажется, мы с тобой выглядим как два сбежавших из музея палеонтологии экспоната, – мрачно заметил Марик. – И вон там еще третий экспонат трется. Ленька, иди сюда. Хватит девушек глазами пожирать! – А как таких не пожирать-то? – хохотнул Волк. – Знаешь, Маэстро, мне новые времена даже нравятся. Ну когда еще мы могли на девок в одном белье полюбоваться? Только в постели! А теперь они так на сцене прыгают. Прости, Машенька. Я в эстетическом смысле! – Да я знаю, что ты у нас эстет. – Ценитель, – не удержался Марат. – Завидую я тебе, Ленька. И тебе, и Андрею. Как-то легко у вас всё. – Я бы так не сказал. – Волк поддернул брюки и присел на колонку. – Тоже иногда выть хочется. Но как там сказал поэт? Времена не выбирают, в них живут и умирают. Умирать пока рановато вроде. – Да, рановато, – пробормотал Марик. – А сейчас на нашей сцене Народные артисты России Мария и Марат Агдавлетовы! – прозвучало со сцены. – Народные артисты Советского Союза, – педантично поправил Марик, делая шаг на сцену. – Если меня лишили страны, это не значит, что лишили звания. * * * – И вы должны звуком передать эмоции! Не текст, который написал автор! А те эмоции, которые он в текст вложил! И… Марию Алексеевну прервала трель телефонного звонка. Она с раздражением взглянула на притихших студентов. Просила же выключать мобильные перед занятием. Весьма неприятно, когда звонок прерывает чей-нибудь вокализ у рояля. – У кого звонит, признавайтесь! – У вас, Мария Алексеевна! Она взяла оставленную на учительском стуле сумочку, извлекла из нее трезвонящую ракушку. Ну и кому она могла понадобиться? Теперь Марии Агдавлетовой звонили только ученики, но все они сейчас сидели перед ней. Сделала знак студентам, чтобы сидели тихо, вышла в коридор. – Да, я слушаю. – Машенька! Ну наконец-то! Мне стоило огромных трудов разыскать твой номер. Что же ты скрываешься? Ты разве не получила мое письмо? Мария Алексеевна прислонилась к стене. Только ее и не хватало сейчас. Этот звонкий, как у девочки, голос, особенно странно звучащий у глубокой старушки вкупе с задорным блеском глаз и слишком яркой помадой забыть невозможно. – Получила, Алиса Максимовна. И уведомление о том, что вы подали на розыск наследства, получила тоже. Только я ведь вам все сказала еще на похоронах. Нет никакого наследства. – Как же нет?! Сынок-то мой не последним человеком был. Не поверю я, что добра он не нажил. Сколько концертов давал, сколько званий ему присваивали. Скрываешь ты, вот и подала я на розыск. – Алиса Максимовна, я уже объясняла вам. Марат много лет не работал, несколько лет болел. Все сбережения, которые у нас имелись, уходили на лекарства. – А квартира? – Это моя квартира, Алиса Максимовна. От мамы доставшаяся. А квартиру Марата мы продали десять лет назад. Когда Марик унаследовал домик в Республике, а сама Республика вдруг спешно начала отделяться от некогда могучего государства, они сочли за благо домик продать. И ту кооперативную квартиру, которая попортила Марату столько крови, тоже продали. А на вырученные деньги расселили коммуналку в самом центре Москвы, где у Маши оставалась комната от мамы. Сделали ремонт в стиле «ампир», как им обоим нравилось. Филиал Большого театра, шутили друзья. И прожили несколько не самых счастливых лет. Наверное, если вдаваться в юридические тонкости, Алиса Максимовна могла претендовать на какую-то долю этой квартиры. Но если посмотреть на тонкости моральные… С мамой Марата, своей свекровью, хотя настоящей свекровью Мария Алексеевна всегда считала бабушку Гульназ, она встретилась только на похоронах мужа. Но наслышана о ней была предостаточно. В последние годы Марат часто вдавался в воспоминания. Собственно, воспоминания – это все, что у него оставалось. – Марат вполне определенно высказался по поводу квартиры и всего имущества. После моей смерти там будет музей певца Агдавлетова. Она произнесла последнее предложение так спокойно, словно речь шла о чем-то обыденном. А речь и шла об обыденном. С каждым годом неизбежность финала воспринимается все более прозаично. – Высказался! Мало ли, что он тебе говорил! А завещания-то не оставил. Вот же стерва. Мария Алексеевна не представляла, как выглядела эта склочная бабка в молодости, какой она была. Может быть, красивой и нежной, как запомнилось Марику. Но факт – сейчас она окончательно выжила из ума. – Вы можете обратиться в суд, – холодно сообщила Мария Алексеевна и захлопнула телефон. Пусть обращается. Все документы у нее в полном порядке, квартира оформлена на нее одну. Марата никогда не интересовала материальная сторона, для него деньги всегда были средством, а не целью. Наверное, следовало бы быть милосерднее к старухе, все-таки мать Марика. Возможно, ей нужна какая-то помощь. Но, черт возьми, у нее есть другие дети. Те, которых она хотела, которых она растила, которых не бросала. Пусть они и заботятся. Мария Алексеевна слишком хорошо помнила их встречу в тот страшный день, когда надо было проститься с Мариком навсегда. Алиса Максимовна появилась на поминках в веселеньком крепдешиновом платье в цветочек, с яркой помадой и искусственной розой в волосах. Люди косились на странную женщину, но их с Маратом сходство сразу бросалось в глаза и давало ответы на все вопросы. Те же глаза, только у нее голубые, а у Марата черные, тот же курносый нос, те же мягкие скулы. После третей рюмки она направилась к Маше, окаменевшей, плохо понимавшей, что происходит, и вдруг громко, на весь зал заголосила: – Сидит она! Жрет, пьет и куском не подавится! Угробила сыночка моего, не уберегла! Посмотрите, люди добрые! От таких вот стерв мужики на себя руки накладывают! И зарыдала истерично, с подвываниями, как Маша никогда бы себе не позволила, хотя в тот момент очень хотелось. Народ зашептался, заволновался, кто-то оттащил сумасшедшую бабку от вдовы, увел за самый дальний стол, но она и оттуда выкрикивала обвинения. Потом умолкла, вероятно, нашелся умный человек, наливший ей еще пару рюмок. – Даже не вздумай себя винить, – услышала Маша голос Кигеля, и его крепкая рука легла ей на плечо. – Ты сделала все что могла. А Марат поступил так, как считал правильным. Он всегда только так и поступал. И вот тогда она все-таки зарыдала. * * * Три года Марат боролся. Не со временем, нет. С ним бороться бесполезно. Боролся с собой, со своим нежеланием вписываться в новое время. Заставлял себя выходить на сборных концертах, когда звали, и каждый раз возвращался домой с чувством глубокого разочарования. Смотрел телевизионную версию, и горечь становилась еще сильнее. Как чужеродно выглядел он в нынешних концертных программах со своими песнями, с выглаженной рубашкой и бабочкой. Ладно, бабочку можно снять, рубашку расстегнуть хотя бы на одну пуговицу, а песни выбрать попроще. Но куда еще проще? Всю оставшуюся жизнь петь «Первый поцелуй», вызывая ностальгические чувства у рассыпающихся бабулечек на балконе и в бельэтаже? А что дальше? Когда на сцену выходил двадцатилетний мальчик с тонкой талией и озорными глазами, «Первый поцелуй» звучал как никогда уместно. А когда с той же песней выходит потяжелевший и погрустневший мужчина с седыми висками – это странно. Еще через пару лет будет просто смешно. Стремительно ухудшалось самочувствие, и некоторые вещи не замечать стало трудно. Марат старался реже выходить из дома, потому что в их старинном, дореволюционной постройке здании не было лифта, а лестничные пролеты казались непреодолимым препятствием. Да и не хотелось ему выходить. Новая Москва с ларьками, пьяными компаниями, день и ночь распивающими пиво в сквере под окнами, иномарками, оккупировавшими весь центр, не прибавляла хорошего настроения. Марат только острее чувствовал себя чужим. Маша изо всех сил старалась ему помочь. Вытаскивала на концерты, заставляла выходить на прогулки, дважды они ездили в санаторий в Подмосковье, и дважды Марат возвращался оттуда в Москву раньше положенного. Дома он хотя бы мог запереться в кабинете и заниматься музыкой. Музыка и спасала, в стол ложились все новые и новые партитуры. Но среди них ни одной песни. Песен ему больше не хотелось. Маша уговаривала его лечиться, но Марат решительно сопротивлялся. Зачем? За что цепляться? Ради чего? Вслух он так Маше ответить не мог, поэтому просто отмалчивался. Не потащит же она его в больницу силой. Кое-как согласился на визит доктора Карлинского. Маша описывала его как сущего волшебника, буквально вытащившего Леньку Волка с того света. Марат с трудом удержался от комментария, что Ленька, вероятно, так достал Всевышнего, что тот сам выпихнул его назад. Борис Аркадьевич на первый взгляд показался ему симпатичным толстяком с хорошим чувством юмора, что внушало надежду на продуктивный разговор. Марат ненавидел эскулапов за занудность и правильность. Но как только от приятного общения о музыке и эстраде, в коих Карлинский неожиданно хорошо разбирался, они перешли к осмотру, доктор помрачнел, посерьезнел и превратился в одного из тех очкастых мозгоедов, что так раздражали Марата. – Нужно обследоваться в стационаре, нужно лечиться. Скорее всего, потребуется операция… Да он все это понимал и без светила отечественной кардиологии. Как будто так трудно почувствовать собственный организм. Тогда он, щелкнув зажигалкой, задал единственный волновавший его вопрос в лоб: – Сколько, Борис Аркадьевич? Доктор явно растерялся. А что так? Взрослые же люди. – Признаться, я не знаю точных цифр. Можно узнать в регистратуре клиники. Я закажу полную калькуляцию. Но мы учреждение государственное, и по медицинскому полису… В конце концов, ваши звания, заслуги тоже должны учитываться, и… – Сколько мне осталось? Теперь он уже не скрывал раздражения. Выпрямился в кресле. Смотрел в упор и ждал честного ответа. – Без операции – полгода. Это максимум. – А с операцией – пара лет? Прозвучало с насмешкой. И судя по тому, как дернулось лицо Бориса Аркадьевича, тон ему не понравился. Да, доктор, торговаться я не буду. Я не Ленька. Цепляться за жизнь зубами и когтями не хочу. Надоело. Все уже давным-давно надоело. – Не знаю, Марат Алиевич. Может быть, гораздо больше. Попытаться однозначно стоит. Операция в любом случае улучшит качество вашей жизни. Значительно. – Боюсь, ваша операция не вернет мне ничего по-настоящему важного. – Он достал из пачки новую сигарету и потянулся к чашке кофе, стоявшей на столике рядом с ним. – А потому я не вижу в ней смысла. – Марат Алиевич, времени на раздумья не так много, но оно все-таки есть. Мне кажется, вопрос слишком важный, чтобы рубить сплеча. Подумайте, посоветуйтесь с супругой. В конце концов, можно проконсультироваться и у других специалистов. Марат окончательно потерял интерес к разговору. Он для себя все уже решил. И доктор это явно почувствовал. А может быть, его просто раздражал сигаретный дым? Борис Аркадьевич резко встал с кресла. – Обещайте мне, что подумаете. Я позвоню вам через пару дней. Марат нехотя кивнул, думая о своем. – Мне, пожалуй, пора. Провожала его Маша. А Марат задумчиво крутил в руках фигурку пузатого карлика Пульчинелло, привезенного когда-то, тысячу лет назад, из Италии. Никогда не любил сувениров. А Пульчинелло сохранил. Тогда, в Милане, карлик показался ему просто забавной игрушкой. Сейчас ему казалось, что Пульчинелло – это он сам. Старый дурак, годный только на то, чтобы забавлять публику.