– Прежде чем паук его поймал, кузнечик успел кое-что крикнуть. Элисон стискивает руки перед собой. – Кузнечик сказал, что ты ушиблась, Элли. Он видел тебя на выходе из скейтпарка. Я смотрю на запакованного, как мумия, пленника. Значит, это тот кузнечик, который пытался вскарабкаться по моей ноге в «Подземелье». Неужели он приехал сюда на машине? В животе у меня что-то переворачивается. Нет. Невозможно, чтобы это был тот самый кузнечик. Элисон, наверное, случайно услышала наш разговор с сиделкой. Иногда мне кажется, что Элисон просто притворяется, будто ничего не понимает, ведь это проще, чем честно признать свою болезнь. И весь тот вред, который она причинила семье. Она так крепко стискивает руки, что костяшки пальцев белеют. С того самого дня, когда она причинила вред мне, Элисон избегает любого физического контакта со мной. Она думает, я такая хрупкая, что могу разбиться. Вот почему я ношу перчатки – чтобы она не увидела шрамы и не вспомнила про тот случай. Папа разводит ее руки и переплетает пальцы Элисон со своими. Она смотрит на него и понемногу успокаивается. – Привет, помидорчик, – произносит она ровным тихим голосом. – Привет, медвежонок. – Ты привез мороженое. У нас свидание? – Да. – Он целует костяшки ее пальцев и улыбается, как Элвис Пресли. – И Алисса будет праздновать вместе с нами. – Прекрасно. Элисон улыбается в ответ, и глаза у нее сияют от радости. Неудивительно, что папа безнадежно влюблен. Она красива, как фея. Папа помогает Элисон сесть. Он стелит ей на колени полотняную салфетку, кладет в чайную чашку порцию подтаявшего мороженого, ставит чашку на блюдце и подвигает к Элисон, вместе с пластмассовой ложкой. – Il tuo gelato, signora bella, – говорит он. – Grazie, фрикаделька! – выпаливает она с непривычной веселостью. Папа смеется, Элисон хихикает, и этот звенящий звук наводит на мысль о серебряных колокольчиках, висящих у нас дома над задней дверью. Впервые за долгое время Элисон кажется здоровой. Я начинаю думать, что визит пройдет удачно. Учитывая все то, что в последнее время произошло в моей жизни, очень приятно обрести стабильность хоть на минуту. Я сажусь. Папа кладет мои костыли наземь, потом помогает мне положить ногу на пустой стул рядом с Элисон. Он похлопывает меня по плечу и, наконец, усаживается напротив. Несколько минут мы смеемся и едим из чайных чашек липкий суп со вкусом чизкейка. Разговор идет о самых обычных вещах – о конце школьного года, предстоящем бале, вчерашнем выпускном вечере, о папином магазине спорттоваров. Такое ощущение, что у нас нормальная семья. А потом папа все портит. Он достает бумажник, чтобы показать Элисон фотографии моих картин, которые получили приз на окружной выставке. В пластиковых кармашках, вместе с разнообразными карточками и чеками, лежат три снимка. Первая картина – «Луна убийцы», всё в синих тонах. Синие бабочки, синие цветы, кусочки синего стекла. Вторая – «Последнее дыхание осени», круговорот осенних красок. Коричневые мотыльки, оранжевые, желтые, красные лепестки цветов. Третья мозаика, «Сердцебиение зимы», – это моя гордость, хаотическая путаница нитей перекати-поля и серебристых стеклянных бусин. Всё уложено в форме дерева. На кончике каждой ветки – сухая ягода остролиста, как будто мое дерево истекает кровью. Фон состоит из угольно-черных сверчков. Выглядит зловеще, но сочетание фантастического и естественного как раз и делает картину красивой. Элисон взволнованно ерзает. – Как там музыка? Алисса не забросила виолончель? Папа прищуривается, глядя на меня. Элисон мало занималась моим образованием. Но единственное, на чем она всегда настаивала, – это чтобы я поступила в школьный оркестр, может быть потому что она сама когда-то играла на виолончели. Я бросила в этом году, потому что у меня оставалось время только на один курс по выбору. Но Элисон мы не сказали – потому что для нее, очевидно, очень важно, чтобы я продолжала заниматься музыкой. – Потом поговорим, – отвечает папа, пожимая ей руку. – Оцени, как она умеет подмечать детали. Совсем как ты с твоими фотографиями. – Фотографии рассказывают историю, – бормочет Элисон. – Но никто не помнит, что нужно читать между строк. Она выдергивает руку из папиной руки, и наступает мертвая тишина. С глазами, полными печали, папа уже собирается закрыть бумажник, но тут Элисон замечает освежитель воздуха с фотографией бабочки… тот самый, который он так и не повесил в машине. Дрожащей рукой она выхватывает его. – Зачем ты носишь это с собой? – Мама… – в попытке произнести это слово, неестественное и негибкое, у меня немеет язык, как будто я пытаюсь завязать им черенок вишенки в узел. – Я это заказала для папы. Чтобы какая-то частичка тебя оставалась с нами. Стиснув зубы, Элисон поворачивается к папе. – Я же велела тебе спрятать тот альбом. Так? Она не должна была его видеть. Теперь это вопрос времени… Что именно? Я окажусь там же, где и она? Элисон думает, что фотографии свели ее с ума? Нахмурившись, она толкает освежитель через стол и начинает мерно щелкать языком. Такое ощущение, что кто-то играет на моих внутренностях, как на гитарных струнах. Самые яростные припадки Элисон всегда начинаются с этого щелканья. Папа настороженно сжимает освежитель в кулаке. На мою шею садится муха. Когда я, почувствовав щекотку, смахиваю ее, она приземляется на стол возле руки Элисон и потирает свои крошечные лапки. «Он здесь. Он здесь». Я прекрасно слышу этот шепот сквозь ветер и обычный белый шум, сквозь щелканье языка и папино осторожное дыхание. Элисон наклоняется к мухе. – Нет, его не может здесь быть. – Кого не может быть, медвежонок? – спрашивает папа. Я молча смотрю на нее. Бывают ли у сумасшедших общие галлюцинации? Иначе невозможно объяснить, почему мы с Элисон слышим одно и то же. Ну или муха действительно умет говорить. – Он оседлал ветер, – шепчет она и улетает во двор. Элисон устремляет на меня безумный взгляд. Я, в изумлении, застываю. – Милая, что случилось? – Папа становится рядом и кладет руку ей на плечо. – Что значит «он оседлал ветер»? Кто? – спрашиваю я, уже не боясь выдать Элисон свой секрет. Она смотрит на меня – молча и очень внимательно. – Папа, – говорю я, наклоняясь и подтягивая носок на больной ноге. – Можешь принести льда? Лодыжка болит. Он сердито хмурится. – А это обязательно сейчас, Алисса? – Пожалуйста. Мне больно. – Да, ей больно, – подтверждает Элисон, протягивает руку и касается моей ноги. Это что-то небывалое – совершенно нормальный ласковый жест, впервые за одиннадцать лет. Столь грандиозное событие так потрясает папу, что он уходит, не сказав больше ни слова. Судя по подергиванию левого века, обратно он вернется с сестрой Поппинс. У нас с Элисон мало времени. Как только папа исчезает за дверью, я сдергиваю ногу со стула, скривившись от боли. – Так. Муха. Мы обе слышали одно и то же, да? Элисон бледнеет. – И как давно ты слышишь голоса? – Какая разница? – Большая. Я бы могла тебе сказать… кое-что. Чтобы уберечь от неверного выбора. – Так скажи сейчас. Она качает головой.