— В доме, как и в своих объединениях, отец установил режим террора. К служащим, жене и детям он применял методы психологического, а порой и физического насилия. Сервас вдруг увидел, как глаза Ломбара заволокла какая-то пелена. Перед ним сидел совсем другой человек, не тот современный авантюрист, что смотрел с обложек журналов. — Моя мать умерла от рака в возрасте сорока девяти лет. Она была третьей женой отца. За восемнадцать лет брака с ним ей приходилось терпеть вспышки его гнева, издевательства и побои. Он уволил многих слуг и рабочих. Я родился в среде, где твердость и жестокость считались достоинством. Но жесткость моего отца переходила все границы. Его разум терзали призраки. Сервас и Циглер переглянулись. Оба сознавали, что за ту невероятную историю, что рассказал им наследник промышленной империи, любой журналист ничего бы не пожалел. Похоже было, что Эрик Ломбар им действительно доверился. Но почему? Сервас вдруг понял. Вероятно, за прошедшие двадцать четыре часа бизнесмен сделал множество телефонных звонков. Он вспомнил головокружительные цифры, которые прочел в Интернете, и по его позвоночнику пробежали мурашки. У Эрика Ломбара было достаточно денег, чтобы добыть любую информацию. В голову майора полиции пришла неожиданная мысль: а что, если вдруг Ломбар наладил параллельное следствие, так сказать, розыск в розыске, и оно занялось не только гибелью коня, а и вопросами, напрямую касающимися официальных следователей? Было очевидно, что Ломбар знал о них гораздо больше, чем они о нем. — Это очень важная информация, — подала наконец голос Циглер. — Вы хорошо сделали, что сообщили нам ее. — Вы так думаете? А я сомневаюсь. Все эти истории уже давно похоронены. Разумеется, все, что я вам рассказал, строго конфиденциально. — Если вы все точно изложили, то мы имеем мотив: ненависть и месть, — сказал Сервас. — К примеру, старый служащий мстит за былые обиды, причиненные ему вашим отцом. Ломбар скептически покачал головой. — Если так, то почему столь поздно? Моего отца уже одиннадцать лет нет в живых. Он хотел еще что-то сказать, но тут зажужжал мобильник Циглер. Она взглянула на номер и на собеседников, извинилась, поднялась и отошла в угол гостиной. — Если не ошибаюсь, ваш отец родился в тысяча девятьсот двадцатом, — продолжал Сервас. — А вы в тысяча девятьсот семьдесят втором. Получается, что вы очень поздний ребенок. У него были еще дети? — Моя сестра Мод. Она родилась в тысяча девятьсот семьдесят шестом, через четыре года после меня. Мы оба от третьего и последнего отцовского брака. До этого детей у него не было. Почему — не знаю. По официальной версии он познакомился с матерью в театре, где она была актрисой. — Ломбар снова умолк, словно обдумывая, до каких границ может быть откровенен, потом заглянул Сервасу в глаза и решился: — Мать действительно была прекрасной актрисой, но никогда не показывалась ни на сцене, ни в театре, ни на публике и уж тем более — на киноэкране. Весь ее талант уходил на то, чтобы играть спектакль для одного зрителя: удачливого мужчины преклонного возраста, который хорошо оплачивал ее общество. Она обзавелась надежными обожателями среди богатых бизнесменов и пользовалась большим спросом. Мой отец был одним из самых постоянных клиентов. Несомненно, он очень быстро начал ее ревновать. Ему хотелось владеть ею безраздельно. Как и во всем, здесь он тоже желал быть первым и начал расшвыривать соперников всеми доступными способами. В конце концов он на ней женился. Или, с его точки зрения, купил. Он продолжал относиться к ней как… к шлюхе даже после свадьбы. Когда они поженились, ему был пятьдесят один год, а ей тридцать. Ей бы надо было понять, что ее карьера миновала высшую точку и надо приспосабливаться к новым условиям. Но она просто потеряла голову от отца и не подозревала, насколько он может быть жестоким. Эрик Ломбар внезапно помрачнел. Он так и не простил отца. Сервас подумал, что между ним и Ломбаром очень много общего, и вздрогнул. Оба они сохранили о семье достаточно противоречивых воспоминаний, полных радостей и страданий, светлых моментов и страхов. Краешком глаза он наблюдал за Циглер. Она все это время говорила по телефону, стоя в углу гостиной спиной к ним. Вдруг Ирен резко обернулась, и их глаза встретились. Сервас сразу насторожился. По телефону ей сообщили какое-то известие, которое ее поразило. — А кто вам рассказал все это про ваших родителей? — Чтобы порыться в семейной истории, я несколько лет назад нанял журналиста, — невесело улыбнулся Ломбар. Он чуть помедлил. — Мне давно уже хотелось побольше разведать о родителях. Кому как не мне было знать, что они, мягко говоря, отнюдь не были гармоничной парой. Но таких откровений я не ожидал и дорого заплатил журналисту за молчание. Информация того стоила. — Так что, впоследствии никто из этой братии больше не желал сунуть свой нос в ваши семейные дела? Ломбар посмотрел на Серваса, снова превратился в недоступного бизнесмена и пояснил: — Желали, конечно. Я их всех купил. Одного за другим. Я потратил целое состояние. За пределами некоторой суммы купить можно все… Он опять пристально посмотрел в глаза Сервасу, и тот понял: «И вас в том числе». Такая наглость вывела его из себя, и он снова разозлился. Но в то же время Сервас отдавал себе отчет, что человек, сидящий напротив, в сущности, прав. Ради себя он нашел бы силы отказаться от денег, не нарушить тот этический кодекс, который принял, поступая в полицию. Но если предположить, что он журналист, а этот человек предлагает для его дочери лучшие школы, профессоров, университеты, а потом хорошее место в той профессии, о которой она мечтает, хватило бы у него мужества отказать Марго в таком будущем? В определенном смысле Ломбар прав. За пределами некоторой суммы продается все. Отец купил себе жену, сын приобретает журналистов и, вне всякого сомнения, политических деятелей тоже. Эрик Ломбар стоял к своему отцу ближе, чем ему казалось. У Серваса больше не было вопросов. Он поставил на столик пустую чашку. К ним вернулась Циглер. Он украдкой взглянул на нее. Она выглядела напряженной и чем-то встревоженной. — Вернемся к делу, — холодно произнес Ломбар. — Мне хотелось бы знать, есть ли у вас версии. Вся симпатия, которую Сервас почувствовал к этому человеку, вмиг исчезла. Миллиардер снова говорил с ними, как с лакеями. — Сожалею, — поспешил сказать Сервас тоном налогового инспектора. — Но на данном этапе мы предпочли бы избежать комментариев по поводу следствия со всеми, кто так или иначе фигурирует в этом деле. Ломбар долго его разглядывал. Сервас видел, что он соображает, как лучше поступить: снова взяться за угрозы или благоразумно ретироваться. И выбрал второе. — Я понимаю. Во всяком случае я знаю, к кому обращаться за этой информацией. Спасибо, что приехали и нашли время для беседы. Он поднялся. Переговоры закончились. Больше сказать было нечего. Они вышли из гостиной и снова двинулись сквозь анфиладу залов. Снаружи поднялся ветер, ветви деревьев гнулись и раскачивались. «Интересно, пойдет ли снег», — спросил себя Сервас и посмотрел на часы. Шестнадцать сорок. Солнце клонилось к закату, на землю легли длинные тени от животных, искусно выстриженных из кустов. Он оглянулся на замок и увидел в одном из окон Эрика Ломбара. Тот стоял неподвижно и наблюдал за ними. Рядом с ним были двое, один из них Отто. Сервас снова подумал о своей гипотезе: следователи сами стали объектом следствия. В темном прямоугольнике окна Ломбар и его подручные напоминали отражения в зеркале. Такие же странные, безмолвные и тревожные. Когда они сели в автомобиль, он повернулся к Циглер. — Откуда был звонок? — Из Розни-су-Буа. Они закончили анализы ДНК. Сервас посмотрел на нее с недоверием. Материалы поступили только сорок восемь часов назад. Анализы не могли быть готовы, поскольку лаборатория перегружена. Значит, кто-то из высокопоставленных лиц заставил поторопиться сделать их в первую очередь. — Большая часть образцов ДНК, найденных в кабине фуникулера — волосы, слюна, шерсть, ногти, — соответствует материалу рабочих или сотрудников станции. Но на оконном стекле найдены следы слюны, принадлежащие человеку, не работающему здесь. Он зарегистрирован в Национальной картотеке генетических проб и никак не мог находиться на станции. Сервас напрягся. В картотеке генетических проб регистрируют не только насильников, убийц и педофилов. Туда заносят и тех, кто многократно попадался на мелких преступлениях, от кражи с лотка до хранения нескольких граммов конопли. В прошлом году количество зарегистрированных достигло 470 492. Картотеку напрасно пытались сделать самой юридически подконтрольной во Франции. Ею с полным правом мог воспользоваться любой адвокат или магистрат. С другой стороны, тенденция все заносить в картотеку позволила провести несколько удачных полицейских облав, поскольку преступность не всегда укладывалась в рамки квалификации. «Прессовщик», «козел», «шерстяной» — так на тюремном жаргоне называли насильников — вполне мог оказаться взломщиком или налетчиком. Бывали случаи, когда материал ДНК, найденный на месте ограбления, приводил к аресту серийных сексуальных маньяков. — Кто? — спросил Сервас. Циглер бросила на него растерянный взгляд и ответила: — Юлиан Гиртман. Это имя вам о чем-нибудь говорит? В холодном воздухе снова закружились хлопья снега. В доме потянуло ветром безумия. «Не может быть!» — орал мозг Серваса. Майор припомнил статьи, прочитанные недавно в «Ла депеш дю миди», где говорилось, что знаменитого швейцарского серийного убийцу отправили в Пиренеи. В них специально заострялось внимание на чрезвычайных мерах предосторожности, с которыми осуществлялся перевоз. Как же Гиртману удалось выйти за пределы Института Варнье, совершить безумное преступление и вернуться в палату? — Не может быть! — как эхо его мыслям, выдохнула Циглер. Он посмотрел на нее с прежним недоверием, перевел глаза на снежные хлопья на ветровом стекле и сказал: — Credo quia absurdum. — Опять латынь, — заметила она. — Что это означает? — Верую, ибо абсурдно. 9 Диана уже около часа сидела в своем кабинете, когда дверь быстро открылась и тут же захлопнулась. Она подняла глаза, соображая, кто мог бы зайти, не постучав, и ожидала увидеть перед собой Ксавье или Лизу Ферней. Никого. Взгляд ее с удивлением остановился на закрытой двери. Раздались чьи-то шаги… но комната была пуста. Голубовато-серый свет, льющийся из чисто вымытого окна, освещал только выцветшие обои и металлические ящички картотеки. Шаги затихли, кто-то пододвинул стул. Другие шаги, на этот раз женские каблучки, тоже умолкли. — Как сегодня наши пациенты? — прозвучал голос Ксавье. Она внимательно оглядела стену. Кабинет психиатра… Звуки доносились из соседнего помещения. Но ведь их разделяла очень толстая стена! Еще с полминуты она пыталась понять, в чем дело. Потом глаза нашли наверху стены, в углу под самым потолком, вентиляционное отверстие. Звук шел оттуда. — Нервничают, — отозвалась Лиза Ферней. — Все только и говорят, что об этой истории с лошадью. Это их всех взбудоражило. Странный акустический феномен делал каждое слово, любой слог, произнесенный старшей медсестрой, необычайно четким. — Увеличьте дозы, если потребуется, — сказал Ксавье. — Уже увеличила. — Прекрасно. Несмотря на то что голоса слышались очень тихо, на уровне шепота, можно было различить малейшие нюансы интонации. Интересно, знает ли об этом эффекте Ксавье? Скорее всего, ему не пришлось с ним столкнуться. Ведь до Дианы в соседнем кабинете никто не работал, а она сидит обычно очень тихо. Может быть, звуки слышны только с одной стороны. Ей выделили маленькую пыльную комнатку четыре на два, где раньше располагалась кладовка. До сих пор в углу стояли коробки с архивными документами. Они пахли пылью и еще чем-то неуловимо противным. Диане великодушно предоставили стол, компьютер и кресло, но ее не покидало ощущение, что она сидит в мусорном контейнере. — Что ты думаешь об этой истории? — спросила Элизабет Ферней. Диана выпрямилась, прислушиваясь. — А ты? — Не знаю, это серьезный вопрос. Считаешь, полиция нагрянет и сюда из-за коня? — Ну и что? — Они начнут повсюду совать свой нос. Ты не боишься? — Чего? — спросил Ксавье.