— Боже мой, это кошмар, — прошептал Ксавье и посмотрел на всех затравленным взглядом. — Мой предшественник, доктор Варнье, столько боролся, чтобы открыть институт. Не сомневайтесь, у этого проекта противников было предостаточно. Они никуда не делись, всегда готовы снова поднять голос. Есть люди, которые считают, что преступникам место в тюрьме, они против пребывания таких субъектов в долине. Если принять это во внимание, то теперь под угрозой оказывается само существование института. — Ксавье снял свои необычные красные очки, вытащил из кармана платок и принялся их до блеска протирать. — Людям, которые оказались здесь, больше некуда деваться. Наш институт — их последнее прибежище. Дальше — ничего. Таких людей не смогут принять ни обычные психиатрические клиники, ни тюрьмы. Во всей Франции всего пять учреждений для сложных больных, и в своей специфике наш институт — единственное из них. Каждый год мы получаем десятки заявок на прием больных. Это авторы так называемых жестких детективов, признанные невменяемыми, те, у кого распад личности достиг таких масштабов, что их не могут содержать в тюрьмах, либо опасные психотики, с которыми не справляются обычные клиники. Есть и другие обращения. Куда же денут всех этих больных, если нас закроют? — Он все быстрее тер стекла очков. — Я вам говорил, что в этих краях уже тридцать лет притесняют психиатрию в интересах рентабельности и бюджета. Местному департаменту институт стоит дорого. Разумеется, в отличие от других медицинских учреждений он представляет собой единицу международного масштаба и частично финансируется Европейским сообществом. Но только частично. В Брюсселе тоже немало тех, кто косо смотрит на подобный эксперимент. — Мы не собираемся предавать эту информацию огласке, — уточнил Сервас. Психиатр с сомнением поглядел на него. — Рано или поздно, но она все равно расползется. Как же вы сможете не оглашать результаты следствия? Сервас знал, что он прав. — Выход только один, — вмешался Конфьян. — Мы должны разобраться в этой ситуации как можно скорее, пока не появилась пресса и не пустила в ход самые невероятные сплетни. Если нам удастся выяснить, кто из твоих сотрудников причастен к происшедшим событиям, прежде чем пресса разнюхает историю с ДНК, то мы, по крайней мере, докажем, что из института никто не мог выйти. — Я хотел бы сам произвести небольшое расследование. Сделаю все, что смогу, чтобы вам помочь, — согласно кивнул психиатр. — А пока можем мы заглянуть в сектор А? — спросил Сервас. — Я вас провожу. — Ксавье поднялся. Она сидела за своим столом, не двигаясь и затаив дыхание… Голоса и движения в соседнем кабинете были слышны так ясно, будто говорили здесь, рядом с ней. Например, голос следователя, человека опустошенного, находящегося в постоянном стрессе. Нагрузки явно чрезмерны. Он хорошо держит удар, но надолго ли его хватит? Каждое произнесенное им слово огненными буквами впечаталось в мозг Дианы. Она ничего не поняла в истории с лошадью, зато прекрасно усвоила, что на месте преступления обнаружили следы ДНК Гиртмана. Полиция подозревает, что в этом деле замешан кто-то из института. Убитый конь, погибший аптекарь, подозрение, павшее на институт… Ей было неспокойно, и на этот раз возникло чувство, что вот-вот что-то проклюнется, выйдет на свет божий какая-то мысль. Неуемное любопытство… Вновь всплыло воспоминание о тени, проскользнувшей ночью мимо ее двери. Когда Диана была еще студенткой, ее по ночам часто будил голос мужчины, который всячески старался напугать девушку, жившую за тонкой переборкой в соседней комнате. Он являлся каждую ночь, когда Диана уже засыпала, и в одних и тех же выражениях, тихим, но раскатистым голосом угрожал убить, изуродовать, превратить ее жизнь в ад. Потом хлопала дверь, в коридоре слышались удаляющиеся шаги. В темноте раздавались только приглушенные рыдания соседки, как печальное эхо тысячи других страданий и одиночеств в тиши ночного города. Она не знала, кто этот мужчина, голос ей был незнаком. Да и с девушкой, жившей по соседству, она обменивалась только вежливыми «добрый день» и «добрый вечер» да изредка перебрасывалась парой слов в коридоре. Она знала, что соседку зовут Оттилия, она учится на экономическом и готовится к экзамену в магистратуру. Иногда девушка выходила с бородатым студентом в очках, но большую часть времени проводила одна. Никаких шумных компаний, звонков родителям. Диана не могла вмешиваться в чужие дела, ее это не касалось. Но однажды ночью она не удержалась и пошла следом за мужчиной, когда тот вышел из соседней комнаты. Выяснилось, что он живет в прелестном маленьком особняке, женат, у него двое детей пяти и семи лет. Тут можно было бы и остановиться. Но она продолжала за ним наблюдать в свободное время. Следуя за этим мужчиной, как нитка за иголкой, она добыла кучу информации. Он был директором супермаркета, играл на скачках и тайно делал покупки в «Глобусе», сети конкурирующих магазинов. Ей удалось выяснить, что он давно знал Оттилию, поскольку она работала у него в супермаркете, чтобы оплачивать учебу, и что девушка была от него беременна. Отсюда и все угрозы. Он хотел, чтобы она сделала аборт. Кроме Оттилии у него была еще любовница, тридцатилетняя кассирша, которая глядела на клиентов с презрением и все время с чавканьем жевала резинку. Совсем как в песне Брюса Спрингстина «Я влюблен в королеву супермаркета». Однажды вечером Диана напечатала на компьютере анонимное письмо и подсунула его соседке под дверь. Там была всего одна фраза: «Он никогда не бросит свою жену». Прошел месяц, и она узнала, что Оттилия все-таки сделала аборт на двенадцатой неделе беременности, то есть буквально за несколько дней до истечения срока, когда эта процедура разрешена швейцарским законом. Диана много раз задавала себе вопрос, не была ли эта потребность вмешиваться в чужие дела результатом того, что она выросла в семье, где недомолвки и замалчивания занимали гораздо больше места, чем стремление разделить с другим мысли и чувства. Интересно, а ее отец, кальвинист строгих правил, изменял матери? Она прекрасно знала, что среди скромных и тихих мужчин, наносивших матери визиты, были и такие, кто пользовался ее богатым воображением и питал ее навек угасшие надежды. Диана вздрогнула. Что же здесь произошло? Пытаясь связать воедино всю информацию, которой располагала, она вдруг почувствовала нарастающую тревогу. Самым худшим была эта история в Сен-Мартене. Омерзительное преступление. Тот факт, что оно так или иначе может быть связано с институтом, лишь усиливал чувство тревоги, появившееся сразу, как только она сюда приехала. Жаль, что некому довериться, не с кем разделить сомнения. Рядом нет ни лучшей подруги, ни Пьера… Диана подумала о том сыщике, о котором ничего не знала, только голос и интонации. Что она почувствовала в этом голосе? Стресс. Напряжение. Тревогу. И в то же время силу, решимость и живейшее любопытство, характерное для человека здравомыслящего и уверенного в себе. Образ, который складывался в результате, был похож на ее собственное отражение. — Позвольте вам представить Элизабет Ферней, нашу старшую медсестру. Сервас увидел, что к ним, стуча каблуками по плиткам пола, подходит рослая женщина. Ее волосы, пусть и не такие длинные, как у Шарлен Эсперандье, свободно падали на плечи. Она кивнула всем, не сказав ни слова, даже не улыбнувшись, и ее взгляд чуть дольше, чем нужно, задержался на Ирен Циглер. Сервас заметил, что молодая представительница жандармерии опустила глаза. У Элизабет Ферней был вид человека властного и высокомерного. Сервас дал бы ей лет сорок, хотя этой особе могло быть и тридцать пять, и пятьдесят. С толку сбивал просторный халат и суровый вид. В ней угадывалась огромная энергия и железная воля. «А вдруг тот второй сообщник был женщиной?» — подумал он, но сразу решил, что такой вопрос возник в результате его собственного замешательства и растерянности. Если ты начал подозревать всех вокруг, значит, реальные кандидаты отсутствуют, нет ни одной солидной улики. — Лиза — душа нашего института, — сказал Ксавье. — Она его знает как никто другой. Мимо нее не проходит ни одна деталь, ни одна сторона лечения: ни терапевтическая, ни практическая. Она знает каждого из восьмидесяти восьми пациентов. Даже психиатры подчиняются ей в своей работе. На лице старшей сестры не появилось даже подобия улыбки. Она сделала еле заметный знак Ксавье, тот сразу умолк и приготовился слушать. Лиза что-то прошептала ему на ухо. Сервас задал себе вопрос: не видит ли он перед собой человека, который представляет здесь реальную власть? Ксавье тоже ей что-то шепнул, и все в тишине дожидались конца этого маленького совещания. Наконец Ферней согласно кивнула, жестом распрощалась со всеми и удалилась. — Продолжим, — сказал психиатр. Они пошли в противоположную сторону. Сервас обернулся, чуть задержался, взглядом проводил широкую спину Лизы Ферней и вслушался в стук высоких каблуков по плиткам пола. Дойдя до конца коридора, она не стала сразу заворачивать за угол, тоже обернулась, и их взгляды встретились. Сервасу показалось, что старшая медсестра улыбается. — Очень важно вести себя так, чтобы не вызвать конфликта, — сказал Ксавье. Они остановились перед последним тамбуром, ведущим в сектор А. Стены из необработанного камня, без малейших следов штукатурки, тусклый неоновый свет, все двери обиты бронированной сталью, на бетонном полу никакого покрытия. Все это создавало впечатление средневековой крепости. Ксавье поднял голову к глазку камеры над наличником двери. Двудиодная лампочка из красной стала зеленой, послышался щелчок дверного замка. Доктор с трудом потянул на себя тяжелую створку и впустил следственную группу в узкое пространство между двумя бронированными дверьми. Они подождали, пока первая из них сама медленно закрылась с громким щелчком. Затем раздался еще один щелчок, не менее звонкий, и на петлях медленно повернулась вторая дверь. Ощущение было такое, что они находятся в машинном отделении корабля, где все тонет в полумраке, освещенном только слабым светом иллюминаторов. В воздухе пахло металлом. Ксавье пропустил их сквозь дверь одного за другим, и Сервас догадался, что для этого маленького спектакля у доктора наверняка заготовлена какая-нибудь мулька. Впустив всех, он торжественно произнес: — Добро пожаловать в ад. Ксавье улыбнулся. Застекленная будка внутренней охраны. Слева проход. Сервас шагнул вперед и увидел выбеленный коридор с ворсистым голубым паласом, куда слева выходил ровный ряд дверей с окошками-иллюминаторами, а справа на стене красовался такой же идеальный строй светильников. Охранник, здоровенный детина под метр девяносто, отложил журнал, который читал, и вышел из будки. Ксавье церемонно пожал ему руку. — Позвольте представить: М. Монд. Должен вас предупредить, что все наши пациенты сектора А содержатся под псевдонимами. М. Монд рассмеялся и каждому пожал руку. Он делал это легко и осторожно, словно опасался нечаянно сломать какую-нибудь косточку. — Как они сегодня утром? — Спокойно, — ответил М. Монд. — Наверное, день тоже пройдет нормально. — Вряд ли, — отозвался Ксавье, глядя на посетителей. — Главное — их не провоцировать, — объяснил М. Монд, слово в слово повторяя замечание психиатра. — Соблюдать дистанцию. Существует граница, которую нельзя переходить. Они сочтут это агрессией и могут отреагировать насилием. — Не думаю, что кто-нибудь из присутствующих станет нарушать дистанцию. Они из полиции. Взгляд охранника стал жестким. Он пожал плечами и вернулся обратно в будку. — Пойдемте, — сказал Ксавье. Они шли вдоль коридора, и мягкий ворс ковра заглушал их шаги. Психиатр указал на первую дверь и заявил: — Андреас приехал из Германии. Он двумя выстрелами из ружья убил своих спящих родителей. Потом, поскольку ему было страшно одному, он отрезал им головы и положил в холодильник. Парень доставал их каждый вечер, чтобы вместе посмотреть телевизор, и водружал на плечи двух безголовых манекенов, сидящих рядышком на диване. Сервас внимательно слушал. Представив себе эту сцену, он вздрогнул. На ум сразу пришла отрезанная голова коня, найденная в конном центре. — Когда к нему наведался их семейный врач, чтобы поинтересоваться, как себя чувствуют родители, которых он долго не видел у себя в кабинете, Андреас и его убил. Молотком. Потом и ему отрезал голову, рассудив, что родителям будет веселее с таким приятным собеседником, как доктор. Ясное дело, полиция начала следствие по делу исчезновения доктора. Когда бригада пришла к Андреасу и его родителям, чтобы взять у них показания, поскольку они значились в списке пациентов, парень впустил всех в дом и сказал: «Они здесь». Они и вправду были здесь, три головы в холодильнике, в ожидании содержательной вечерней беседы. — Очаровательно, — сказал Конфьян. — Проблема состоит в том, что в психиатрической клинике, куда его поместили, Андреас пытался ножом для разрезания бумаги отрезать голову дежурившей ночью медсестре. Несчастная осталась жива, но теперь на всю жизнь обречена пользоваться речевым аппаратом, носить высокие воротники и шейные платки, чтобы скрыть ужасный шрам на шее. Сервас обменялся взглядами с Циглер. Он догадался, что ей в голову пришли те же мысли. Здесь содержится больной с навязчивой идеей отрезать головы. Его палата недалеко от той, в которой заперт Гиртман. Сервас заглянул в иллюминатор. Андреас оказался колоссом, весом килограммов в сто пятьдесят, не меньше ста сантиметров в талии и с ногой сорок шестого или сорок седьмого размера. Огромная голова сидела прямо на плечах, без малейшего намека на шею, выражение лица было угрюмое и насупленное. Ксавье указал на вторую дверь. — Доктор Хайме Эстебан прибыл к нам из Испании. За два лета, проведенных в национальных парках Ордеса-и-Монте Пердидо и Агуэстортес, он убил две супружеские пары, а до этого считался у себя в городе уважаемым человеком, был муниципальным советником. Женат не был, но весьма почтительно относился к дамам, приходившим к нему на прием, для всех у него находилось доброе слово. — Ксавье подошел к иллюминатору, потом отодвинулся и пригласил всех заглянуть внутрь. — Никто так и не понял, почему он это совершил. Хайме охотился на путешественников в уединенных местах. В основном это были молодые пары. Сначала он разбивал головы парням камнем или палкой, а потом насиловал и душил девушек и сбрасывал их в овраг. Ах да, еще Эстебан пил их кровь. Теперь он выдает себя за вампира. В испанской психиатрической клинике, куда его поместили, Хайме покусал за шею двоих санитаров. Сервас подошел к иллюминатору и увидел сидящего на кровати худощавого человека с намазанными бриллиантином волосами и аккуратно подстриженной бородкой. На нем был белый комбинезон с короткими рукавами. Над кроватью работал телевизор. — А здесь находится наш самый знаменитый пациент, — объявил Ксавье тоном коллекционера, демонстрирующего очень ценный экспонат, набрал код доступа на клавиатуре охранного устройства возле двери, вошел в палату и сказал: — Здравствуйте, Юлиан. Никакого ответа. Сервас шагнул следом за ним. Его удивили размеры палаты. Она производила впечатление гораздо более просторной, чем те, куда он только что заглядывал. Стены были такие же белые, в глубине комнаты стояла кровать, у стены маленький стол с двумя стульями, слева две двери, наверное, встроенный стенной шкаф и душ. Единственное окно выходило точно на макушку большой пихты, засыпанной снегом, и на горы. Не меньше, чем размеры комнаты, Серваса удивил аскетизм убранства. Интересно, это выбор пациента или предписание из Швейцарии? Судя по досье, Гиртман был человеком любознательным, умным, социально адаптированным. Он вел жизнь свободного человека, хоть и тайного убийцы, очень ценил книги и прочие плоды человеческой культуры. Здесь же у него ничего этого не было. Исключение составлял CD-проигрыватель скверного качества, стоявший на столе. В отличие от других палат мебель в его комнате не была ни привинчена к полу, ни обшита мягким пластиком. Значит, Гиртман не представлял опасности ни для себя, ни для окружающих. Вслушавшись в льющуюся из проигрывателя музыку, Сервас вздрогнул: Густав Малер, Четвертая симфония… Гиртман сидел, опустив глаза, и читал какой-то журнал. Майор слегка наклонился. Он заметил, что по сравнению с фотографией в досье швейцарец похудел. Его кожа, и без того молочно-белая, стала совсем прозрачной и резко контрастировала с темными густыми, коротко остриженными волосами, в которых начала появляться седина. Он не побрился, и на подбородке пробилась черная щетина. Однако вокруг него сохранялась та аура хорошего воспитания и прекрасных манер, которая чувствовалась бы, даже будь он клошаром где-нибудь под мостом в Париже. Его строгое лицо со слегка нахмуренными бровями, наверное, производило неизгладимое впечатление на судебной трибуне. Одет он был в комбинезон с открытым воротом и белую футболку, которая от множества стирок отливала серым. По сравнению с фото преступник выглядел постаревшим. — Позвольте представить вам майора Серваса, судебного следователя Конфьяна, капитана Циглер и профессора Проппа, — сказал Ксавье.