— Что вы понимаете? — Там, наверху, вы нашли что-то, что имеет отношение ко мне. — Почему вы так решили? — Что же вы нашли? Послание: «Это я убил» и подпись: «Юлиан Алоиз Гиртман»? — По-вашему, кто-то пытается свалить вину на вас? — Разве это не очевидно? — Развейте вашу мысль, пожалуйста. — Да любой пациент этого заведения — идеальный виновник. — Вы полагаете? — Отчего же вы не произносите это слово? — Какое? — То самое. Сумасшедший. Конфьян молчал. — Чокнутый. Конфьян молчал. — Псих, тронутый, с приветом, полоумный, рехнувшийся… — Ладно, думаю, достаточно, — вмешался Ксавье. — Если у вас больше нет вопросов, то я хотел бы, чтобы вы оставили моего пациента в покое. — Минуточку, позвольте. Они обернулись. Гиртман не повышал голоса, но тон его изменился. — Теперь я вам кое-что скажу. Они переглянулись и вопросительно уставились на Гиртмана. Он больше не улыбался. На его лице застыло суровое выражение. — Вы сюда явились, чтобы испытать меня со всех сторон. Вы задаете себе вопрос, причастен ли я к тому, что случилось. Это абсурдно. Вы чувствуете себя чистыми, честными и отмытыми от всех грехов, потому что находитесь в компании монстра. Это тоже абсурдно. Сервас обменялся удивленным взглядом с Циглер. Он заметил, что Ксавье поражен. Конфьян и Пропп не шевелясь ждали, что будет дальше. — Вы считаете, что мои преступления делают ваши скверные дела не так уж и достойными осуждения, а убожество и пороки не особенно гнусными? Вы думаете, что убийцы, насильники и прочие преступники по одну сторону, а вы — по другую? Надо бы вам понимать, что непроницаемых мембран не существует, зло все равно будет циркулировать повсюду. Род человеческий един. Вы врете жене и детям, бросаете старую мать в доме для престарелых, чтобы быть свободнее, богатеете на чужом горбу, отказываетесь поделиться с теми, у кого ничего нет, заставляете людей страдать от вашего эгоизма или равнодушия. При этом вы приближаетесь к тому, чем являюсь я. На самом деле вы намного ближе и ко мне, и к любому из здешних пациентов, чем вам кажется. Тут дело не в природе, а в степени приближения. Природа-то у всех одна, мы принадлежим к человечеству. — Гиртман нагнулся и достал из-под подушки толстую книгу. Библию… — Это мне дал священник. Он думает, что этим я спасусь. — Гиртман коротко и хрипло хохотнул. — Абсурд! Мое зло лишено индивидуальности. Единственное, что может нас спасти, это холокост на клеточном уровне. Теперь голос Гиртмана звучал сильно и убедительно, и Сервас представил себе, какое впечатление он должен был производить на суд. Его суровое лицо призывало к подчинению и покаянию. Они вдруг стали грешниками, а он апостолом! Убийца совершенно сбил их с толку. Даже Ксавье выглядел ошарашенным. — Я хотел бы поговорить с майором наедине, — резко бросил Гиртман уже более спокойным голосом. Ксавье повернулся к Сервасу и пожал плечами. Брови его сдвинулись, он явно был выбит из колеи. — Майор? Сервас согласно кивнул. — Прекрасно, — сказал Ксавье и направился к выходу. Пропп тоже пожал плечами, явно раздосадованный тем, что Гиртман пожелал говорить не с ним. Конфьян недовольно насупился. Они молча двинулись вслед за психиатром. Последней вышла Циглер, метнув в швейцарца ледяной взгляд. — Прелестная девушка, — сказал тот, когда она закрыла за собой дверь. Сервас молчал и нервозно оглядывался вокруг. — Я не могу предложить вам выпить, чаю или кофе тоже, потому что здесь у меня ничего такого нет. Зато душа к вам потянулась. Сервас уже собрался попросить его перестать ломать комедию и перейти к делу, но, услышав вопрос, удержался. — А какая симфония ваша любимая? — У меня такой нет, — сухо ответил Сервас. — У всех есть. — Скажем, Четвертая, Пятая и Шестая. — А в каком исполнении? — Конечно, Бернстайна. Инбал тоже хорош. У Хайтинка выделяется Четвертая, у Вина Шестая. Послушайте… — Да, прекрасный выбор. Хотя здесь и сейчас это значения не имеет, — заявил Гиртман, показывая на свой проигрыватель. Сервас не мог отрицать, что звук, который он слышал, входя в палату, оставлял желать лучшего. Ему пришло в голову, что Гиртман командовал разговором с самого начала, даже тогда, когда его бомбардировали вопросами. — Должен вас огорчить, но ваше моралите меня не убедило. У нас с вами нет ничего общего, и это очевидно. — Вы вольны думать так, как хотите, но ошибаетесь. Нас объединяет Малер. — О чем вы хотели мне сказать? — Вы говорили с Шапероном? — спросил Гиртман, снова сменив тон и пристально наблюдая за малейшей реакцией Серваса. По спине Серваса прошла дрожь. Гиртману было известно имя мэра Сен-Мартена. — Да, — ответил он осторожно. — Шаперон был другом этого — как его? — Гримма. Вы об этом знаете? Сервас изумленно смотрел на Гиртмана. Откуда ему известно? Как к нему поступает информация? — Да, — ответил он. — Мэр мне об этом говорил. Но откуда вы?.. — Тогда попросите месье мэра рассказать вам о самоубийцах. — О ком? — О самоубийцах, майор. Заведите с ним разговор о тех, кто покончил с собой! 16 — Те, кто покончил с собой? Это еще что такое? — Ума не приложу. Но похоже, об этом знает Шаперон. Циглер вопросительно поглядела на него и поинтересовалась: — Это Гиртман вам сказал? — Да. — И вы поверили? — Надо же! — Но он псих! — Возможно. — Больше он ничего не сказал? — Нет.