– Понятно? – Понятно, – сказал Пронин. – Ну, действуйте, желаю успеха, – сказал на прощанье Иванов и первым вышел из кабинета, – в соседней комнате его уже ждало несколько человек, Иванов куда-то спешил. В Улыбинскую Пронин и Евдокимов приехали ночью, дорогой они ни о чём не разговаривали, хотя Андрей Зайченко, шофер райкома, несмотря на свою молодость болтливостью не отличался, говорить о некоторых делах в его присутствии не стоило, – Пронин всю дорогу дремал, а Евдокимов расспрашивал Андрея об улыбинских девчатах. В Улыбинской Иван Николаевич повёз Евдокимова прямо к себе. – Сегодня переночуете у меня, а завтра решим… Утром Пронин ушёл в райком ещё до того, как Евдокимов проснулся, и увидел своего гостя только после обеденного перерыва, когда тот пришёл к нему в кабинет. – Выспались? – спросил его Пронин. – И даже нагулялся, – сказал в ответ Евдокимов. Пожалуй, это означало, что Евдокимов принялся за работу. – Ну и как вам у нас, – спросил Пронин. – Нравится? – Скучновато, – сказал в ответ Евдокимов. Это звучало похуже. На том условном языке, который возникал между Прониным и Евдокимовым, слова, говорившие для всех одно, для них говорили другое. «Скучновато» означало, что Евдокимов ничего ещё не нащупал… – Я сейчас позвоню Матвееву, – сказал Иван Николаевич. – Надо вас с ним познакомить. – Не беспокойтесь, – сказал Евдокимов. – Я уже побывал в прокуратуре. – Быстро, – похвалил Пронин Евдокимова, впрочем, не очень довольный тем, что Евдокимов обошёлся без него. – Значит, Матвееву известно, что следствие передано вам? – Да, мы договорились – сказал Евдокимов. – Я приму от него дело. – Он очень недоволен? – спросил Пронин. – Почему? – удивился Евдокимов. – Ну, как же, следствие уходит из его рук, – оказал Пронин. – Вероятно, он догадался, что это моя работа? – Об этом-то он догадался, – сказал Евдокимов. – Только наоборот, он очень этим доволен. То, что мы взялись за это дело, подтверждает его мнение о том, что в данном случае мы имеем политическое преступление. А для роли политического преступника он не видит здесь никого, кроме… – Прибыткова? – договорил за него Пронин. – Ну, а вы сами верите в это? – Поживём – увидим, – опять уклонился от ответа Евдокимов. – Я с Прибытковым ещё не встречался и не составил мнения… – Ну, ладно, – недовольно сказал Пронин, – он всё никак не мог примириться с мыслью, что на этот раз не он возглавляет следствие и ему приходится довольствоваться скромной ролью консультанта, с которым Евдокимов может и соглашаться, и не соглашаться. – Что же вы собираетесь щипать? – Присматриваться, – сдержанно сказал Евдокимов. – Потолкую ещё с работниками прокуратуры, допрошу Прибыткова, побываю в МТС… – Относительно автора анонимки у вас есть какие-нибудь предположения? – поинтересовался Пронин. – Нет, – решительно сказал Евдокимов. – Может быть, вы что-нибудь подскажете? – Нет, – несколько менее решительно сказал Пронин. – К сожалению, это иголка в стоге сена. – Но ведь бывает, что иголку, во что бы то ни стало надо найти, – заметил Евдокимов, улыбаясь. – Бывает, – согласился Пронин. – Только это очень-очень трудно. Они помолчали. – Как же мы устроимся с вашим жильём? – перешёл Пронин к более простым вопросам. – Останетесь у меня ими поискать квартиру? – Если не стесню, предпочёл бы остаться у вас, – откровенно сказал Евдокимов и немного подсластил своё нежелание смотреть на все вещи глазами Пронина: – Я мог пользоваться иногда вашими советами. – Спасибо и на этом, – с горечью вырвалось у Пронина, но он сейчас же вернулся к тону гостеприимного хозяина. – Значит, решено. Располагайтесь у меня, чувствуйте себя как дома, и действуйте. – Вы не обижайтесь, Иван Николаевич – сказал ему примирительно Евдокимов. – Я и в самом деле приду ещё к вам за советом, но тогда, когда хоть что-нибудь рассмотрю в этом тумане. Из райкома Евдокимов пошёл обратно в прокуратуру. V него как-то сразу установились хорошие отношения с Матвеевым. Евдокимов не пререкался с ним, не оспаривал его выводов, он добросовестно выслушал всё, что пожелали ему сказать, ничего не осудил, но ничего и не похвалил, сделал глубокомысленное лицо и поблагодарил за информацию. Во второй раз Матвеев встретил Евдокимова уже как своего человека. – Ну, как тебе наш старик? – спросил он Евдокимова, имея в виду Пронина, – Матвеев знал, что Евдокимов ходил в райком. – Понравился? – Да как будто ничего – не вполне вразумительно отозвался Евдокимов. – Только любит навязывать свое мнение. – Да, в этом смысле старик тяжеловат, – согласился Матвеев. – Но понять его можно. Последствия культа личности. Так сказать, вождь в районном масштабе. – Во всяком случае, он искренен, – заметил Евдокимов, не желая переходить в чрезмерную критику Пронина. – Живёт для дела, а не для себя. – За это я его и уважаю, – подтвердил Матвеев. – Коммунист настоящий, хотя… Он снисходительно усмехнулся. Евдокимов вопросительно на него взглянул. – Хотя? – Последний из могикан, – сказал Матвеев. – Продукт стихийного коммунизма. «Мы из Кронштадта»! Слишком много в нём восемнадцатого года. Злоупотребляет революционной фразеологией: классовый инстинкт, революционная совесть… Законов не знает и плохо с ними считается. Пережиток прошлого. Мы терпим его за прекраснодушие, но, в общем, – пора на пенсию! Евдокимов испытующе смотрел на собеседника. Не прерывая разговора, он принялся раздумывать о Матвееве; он любил поразмышлять, а при случае и порассуждать и находил в себе что-то от тургеневских героев; он сам порицал в себе эту склонность к размышлениям, размышления мешали иногда действовать быстро и энергично, он находил в этом даже что-то обломовское; начальство тоже не поощряло этой склонности. «Золотой ты работник, Дмитрий Степанович, – говорил ему генерал, – но есть в тебе какая-то тяга к мечтательности, может это от молодости, а может и от характера, надо тебе с этим бороться, будь концентрированным мускулом, наше дело действовать, а думать найдется кому, мы – руки, а голова…» – он не пояснял, что имел в виду, но это было ясно без слов; и то, что генерал называл головой, Евдокимов и для себя признавал головой; он был дисциплинированным офицером и умел не только подчиняться, но и понимать приказы, но было в нём и ещё что-то, за что он любил Печорина и Павку Корчагина, этих, казалось бы, несовместимых героев… В них обоих жило стремление всё понять и дойти до всего самому; Корчагин был конечно, ему ближе, в Евдокимове было ещё много мальчишеской комсомольской восторженности, ему не хотелось жить обособленно от всех, наоборот, он готов был всем отдавать себя; отец у него тоже был романтик – серпуховской рабочий, слесарь, коммунист, посланный по партийной мобилизации на учёбу, он поступил в лесной институт без всякой подготовки, пойти учиться для него было подвигом, он поступил в институт, не имея почти никакого образования, в институте учился всему – и русскому языку, и физике, и географии, а кончил институт одним из первых, стал лесничим и нашёл в этом своё призвание, его выдвигали на работу в министерство, а он не захотел и остался в лесу, стал образованнейшим человеком, умел любить и умел ненавидеть и всегда был настоящим человеком; Евдокимов очень любил отца и чувствовал, что в нём тоже есть что-то от отца, хотя никогда не воображал, что когда-нибудь сравняется с отцом. Евдокимов всё делал по внутренней охоте, геологом стал для того, чтобы бродить по стране, видеть её, вбирать в себя, отыскивать для неё новые богатства, на фронт пошёл по зову сердца, не мог находиться в стороне от борьбы, он и в разведку пошёл не ни тому, что его туда послали, а потому что именно здесь продолжался фронт; вот и сейчас Евдокимов раздумывал о Матвееве и порицал себя за то, что осуждает этого собранного и делового товарища, и в его восприятии, да и на самом деле, Матвеев был ему товарищ, и Евдокимов считал не вправе осуждать своих товарищей, потому что не считал себя лучше их; в чём-то Матвеев был прав, но в чем-то был и не прав, он был снисходителен к Пронину и в этом все-таки он был не прав; Евдокимов не мог пренебрегать тем, что выглядело, может быть, и наивно, но что сохранилось в его отце и сохранило в нём его живую душу; впрочем, снисходительные замечания Матвеева помогли Евдокимову лучше понять Пронина; Евдокимов подумал, что недостатки Пронина он никогда бы не променял на достоинства Матвеева. – А вы знаете, что Пронин считался одним из лучших следователей в МВД? – вдруг спросил Евдокимов Матвеева. – Старые чекисты рассказывают о нём чуть ли не легенды. Пронин – это то, что осталось в органах ещё от Дзержинского. – Да ну? – удивился Матвеев. – Никогда бы не подумал! Старик так любит рассуждать… – Нет, он умеет и действовать, – сказал Евдокимов… Они помолчали и, не сговариваясь, прекратили разговор о Пронине. – Вы, конечно, будете знакомиться с обстановкой? – спросил Матвеев, возвращаясь к делу. – Разумеется, – сказал Евдокимов. – Мы довольно тщательно прощупали всю МТС, – сказал Матвеев. – Вероятно, вы займётесь тем же. Это будет неплохо. Может быть, мы что-нибудь и проглядели. – Конечно, я побываю в МТС, хотя я и не думаю, что увижу больше вашего, – вежливо сказал Евдокимов. – А может быть и увидите, – скромно сказал Матвеев. – Мы больше привыкли к простой уголовщине, а там где примешивается политика, вам и карты в руки. У разведки, вероятно, иные методы… – Думаю, дело тут не в методах, – возразил Евдокимов. – Методы часто зависят от индивидуальности работника, а вообще наша работа в каждом отдельном случае требует особого подхода. Следователи похожи на врачей. Каждый лечит по – своему, хотя все преследуют одну цель – вылечить больного. Они потолковали ещё – и о следственной работе вообще, и о деле, которое привело Евдокимова в Улыбинскую, – правда, Матвеев называл это дело делом Прибыткова, а Евдокимов – делом Савельева, но, в общем, они остались довольны друг другом, так как в конечном счёте преследовали одну цель. Богиня правосудия Фемида, богиня правосудия в греческой мифологии, изображается в виде женщины с весами в руках и повязкой на глазах, это, как бы, символизирует нелицеприятность богини, она взвешивает преступления людей, так сказать, не взирая на лица. Скульптурные изображения Фемиды часто украшали залы и вестибюли всяких судебных учреждений во многих странах Европы и, в частности, в царской России… Она призвана была символизировать их объективность, беспристрастие и нелицеприятность. В советских судебных учреждениях символами, заимствованными из греческой мифологии, не пользуются, но само собой подразумевается, что советский суд более беспристрастен и справедлив, чем где бы то ни было на Западе. На самом деле это не всегда так. Принципы, положенные в основу советского судопроизводства, несомненно, более совершенны и обеспечивают беспристрастное справедливое отношение к человеку, однако, в практике советского судопроизводства эти принципы частенько нарушались. Недаром в последнее время советская пресса много писала о нарушениях революционной законности, которые имели место в нашей стране, нарушениях, порожденных пресловутым культом личности, которые сейчас исправляются и долго ещё будут исправляться. Греха таить нечего, вопреки тому, чему учил Ленин, вопреки хорошим и справедливым советским законам, практика наших карательных органов не всегда находилась на высоте, много почтенных людей пострадало от излишней подозрительности, от пренебрежения фактами, от неоправданного рвения роющих землю судебных чиновников. Резче я не скажу. Было бы наивно воображать, что в годы владычества Берия в органах государственной безопасности работали сплошь карьеристы, бандиты и мерзавцы. Нет, автор этой повести думает иначе. Конечно, если во главе учреждения, ведавшего вопросами государственной безопасности, стоял авантюрист и провокатор, и возле него, и вообще в этих органах, находилось какое-то количество бездушных карьеристов и заведомых негодяев. Но большинство работников в органах государственной безопасности было честными людьми, хорошими коммунистами, искренне преданными партии, советской власти, народу. Избивая таких же, как они сами, честных советских людей, они наивно воображали, что делают справедливое дело. Мы много беседовали на эту тему с Иваном Николаевичем Прониным, и он не раз говорил мне, что всему виной был, как он выражался, эмоциональный метод, господствовавший в нашем правосудии.