Пора подошла. Мне кажется, я прожила единственный и последний светлый период своей жизни. Искушение жизнью бессильно перед зовом смерти. Как говорит Астольфо, порой мы можем выбрать способ ухода из жизни. Я его выбрала. В глубоком одиночестве потонула моя жизнь. Она бы в нем все равно потонула, не последуй я за тобой. Тот, кто останется, надеюсь, сумеет понять и простить. Всю мою злость как водой смыло. Эти слова были моим спасением. Офелия не играла мной или, если выразиться точнее, сблизилась со мной для конкретной цели, но потом, по пути, изменила решение… Меня одолело острое чувство вины, что я забыл думать о ней, бросил ее, нарушил клятву, которую она потребовала. Караманте сделал мне самый бесценный подарок, какой только мог. В ту ночь я увидел во сне Офелию, впервые после ее смерти. На следующий день я проснулся с желанием мчаться к ней. Казалось, прошли века с тех пор, как я ступал на эту тропинку, ведущую к ней. Все было так, как я оставил; все, кроме одной детали. Перед могилами Эммы и Офелии лежала, свернувшись в клубок, Каштанка, та черная собака. Впервые она не принимала участия в похоронах. Я увидел ее в профиль, она села, как сфинкс, высунула язык и смотрела на склеп. Услышав мои шаги, повернула голову, взглянула на меня, как на элемент вселенной, которым можно пренебречь, и отвернулась к могиле. Она казалась охранником, стражем, товарищем. Я подошел, думая, что она отойдет, но не тут-то было, она не пошевелилась, даже когда я по неосторожности ее задел. Во мне собралось столько эмоций, столько благодарности и любви к Офелии, что я заплакал. Хотелось просить у нее прощения за мое отсутствие, за нарушенную клятву заботиться о ней постоянно, за то, что не поверил ее словам. Такое больше не повторится. Я достал из пакета металлическую рамку, которую закрепил с помощью молотка. Вынул из кармана пиджака последнюю фотографию Офелии, сделанную накануне смерти, когда она решила увековечить себя в образе своей матери, и вставил ее в рамку. Она была неописуемо красива. Прильнул к ней с долгим поцелуем. Посмотрел на обе могилы, одинаковые во всем: может быть, поэтому Офелия не хотела украшать могилу матери, ставить мраморный памятник, дописать имя, так как уже предчувствовала скорое соседство, совершенное сходство, потому что оно предусмотрено природой, два идеально совпадающих листа, два одинаковых цветка, две симметричные снежинки. Собака сидела не двигаясь. Осталась и после того, как я ушел. И тогда мне в голову пришла странная мысль, что она появилась здесь, когда я прекратил навещать Офелию, что она заменила меня, исполняла попранную мною клятву. Эта странная мысль посетила меня и на следующее утро, когда я застал ее на том же месте, словно она не уходила отсюда и ночью. Я проявил свою благодарность собаке, принеся ей воды. Когда я поднес к ее морде миску с водой, она жадно ее выхлебала. Я подумал, что она, наверное, голодная, принес из подсобки сладких сухарей, покрошил в миску, она и на них набросилась с жадностью. Мне инстинктивно захотелось ее погладить. Шерсть была гладкая, шелковистая, какой не бывает у бродячих собак. Почувствовав на спине мою руку, она повернулась ко мне, нос весь в хлебных крошках, взглянула и вернулась к еде. Я продолжал ее ласкать. То же было и на следующий день: я купил ей собачьей еды и разложил по двум мискам, которые надежно укрепил, и каждый день кормил ее и поил. Собака не сходила с места, бдела над ней днем и ночью, потому что не выходила и когда я закрывал ворота, и как лишнее доказательство, что она не покидала это место, было то, что Каштанка перестала являться на похороны, к великому изумлению горожан, привыкших к ее присутствию. Только я знал о ней, я и еще, наверное, несколько посетителей, забредавших в этот отдаленный и укромный уголок кладбища. Она уже не выказывала безразличия к моему присутствию, завидев меня на аллее, виляла хвостом и наклоняла голову в ожидании ласки. Так продолжалось пару недель, пока однажды не случилось нечто невероятное. Поцеловав на прощание фотографию Офелии и уже уходя по тропинке, мне показалось, что за мной кто-то следует. Обернулся и увидел Каштанку, стоящую на лапах. Она ни разу не поднялась за эти дни. Она на меня смотрела. Может, была голодна, может, ждала, что я и с ней попрощаюсь. Я пошел дальше. Через три шага повернулся. Она шла за мной той же переваливающейся, замедленной походкой, что и на похоронах. Я останавливался, она тоже, шел дальше, она – за мной. Остановилась у входа в сторожку, где я должен был собрать вазы, а потом запереть ворота. Подошел к ней, встал на колени, чтобы погладить ее: – Что с тобою, Каштанка? Надоело тебе одиночество? Она наклонила низко голову, чтобы сильнее почувствовать мою ласку. Я направился к выходу: она последовала за мной, но у ворот остановилась. Смотрела на меня через железные прутья, смотрела нетерпеливо, словно просилась выйти. Я приоткрыл створку, и она вышла. Она следовала за мной, как на короткой привязи, как моя необычная тень. Проходя мимо дома Бранкалеоне и вспомнив, что Каштанка пришла к нему накануне кончины, я подумал, что умираю, что через пару часов сердце мое перестанет биться, может, из-за врожденного порока или случайного падения, кто его знает. По сути, начиная со своего появления, Каштанка была спутницей смерти, как настоящий психопомп, собаки всегда были провожатыми душ в царство мертвых – Цербер, Гарм, собакоголовый Анубис, Пек, сопровождавший почившие души майя сквозь испытания преисподней Шимбальба. Возможно, Каштанка была предвестницей моей смерти, поэтому я внимательно смотрел, куда ступал, аккуратно переходил дороги, остерегался идти под балконами и открытыми окнами. Когда я вставил ключ в замочную скважину, она улеглась у нижней ступеньки в позе ожидания, как будто задавала вопрос. Едва я открыл дверь, она без промедления, одним прыжком проникла внутрь, не дав мне войти первым. Все еще не зная, что делать, я обнаружил ее на кухне, возле дивана, в той же позе, что на могиле. Я умру, думалось мне, как Финторе Бовалино, у которого выпал волос. Я умру. Каким образом мог бы умереть такой человек, как я? Какой вид смерти для меня справедлив? Я подумал об эпитафии, которую Марфаро мог бы начертать на моей могильной плите под моей отретушированной фотографией, но потом я подумал, что у меня нет фотографии, кроме той, которая была сделана без моего ведома, но она и без того уже на кладбище, над именем и фамилией моего близнеца-брата, и что Марфаро придется немало потрудиться, чтобы ее отретушировать или, скорее всего, перерисовать. С того дня мы с моей черной собакой были неразлучны. Вскоре жители Тимпамары узнали, что Каштанка стала моей: многие были рады, что она нашлась, другие плели узоры злословия о странной паре – животном, приносящем смерть, и том, кто хоронит покойников. 45 Прошло больше месяца после смерти Офелии, когда монотонное однообразие моих будней было капитально нарушено пьесой в двух действиях. Первое закончилось быстро, когда я примерно через час после открытия кладбища обнаружил перевернутую ветку кипариса, как делала Офелия, оставляя мне знак, что приходила, но меня не застала. На мгновение я впал в иллюзию из тех, которые словно намеренно задуманы для того, чтобы продегустировать неосуществимое. Подошел и перевернул ветку как нужно. Второе действие развернулось вскоре после этого, в ста семидесяти метрах по прямой от кладбищенской стены до могилы Офелии, где я обнаружил новый цветок репейника. Все было точь-в-точь как в первый раз: та же ваза, то же место на могиле, тот же наклон цветка. Цветок репейника для Эммы, а может, и для Офелии. Меня передернуло. Мне это было недоступно. В своих хитросплетениях я допустил какую-то ошибку. На секунду я подумал, что Офелия вернулась, перевернула ветку и принесла цветок. Остановил эти мысли. Я сам ее похоронил несколько недель назад. Этот цветок предназначался не ей. Эти цветы не она приносила. Я считал это настолько очевидным, что никогда не спрашивал у нее про цветы. Подобным же образом я истолковал и тот факт, что с тех пор как она стала бывать на кладбище, они ни разу не появлялись. Но сейчас я получил доказательство, что их приносила не она, и это могло означать только одно: на свете существовал человек, знавший ее историю, и это могла быть только сестра Эммы, тетя Офелии, у которой она жила. Я тотчас же вздрогнул при мысли, что она до сих пор не знала, что ее племянница умерла. Откуда ей знать? Я представил, как она стоит у окна, заявив о пропаже человека, и смотрит на улицу в надежде, что драма не повторится, на этот раз она не вынесет, она любила Офелию, как дочь. До тех пор я о ней не думал. Несчастная женщина должна была знать, но у меня не было даже имени, с которого можно было начать. Но если она приходила сюда, если это она перевернула ветку, потому что Офелия, возвращаясь домой, откровенничала с ней обо мне, то, наверное, рассказала ей и о нашем условном знаке, и когда она в то утро, не видя племянницу столько времени, решила заглянуть на кладбище, то первым делом перевернула ветку, в знак нашей доверительности, после чего отправилась на могилу сестры и там обнаружила Офелию, но не в том виде, в каком ожидала… Мысли мои путались, и единственный способ их прояснить – дождаться ее возвращения и с ней поговорить. Репейник давал мне уверенность, а перевернутую ветку я приписал порыву ветра. И, наконец, встреча состоялась. Но не с ней, а совсем с другим человеком. Мужчиной. Я увидел его случайно, в четверг, во второй половине дня, когда библиотека была закрыта из-за ремонта тротуара: он этого не знал и думал, что со мной не столкнется. Я находился рядом, проводил контрольный осмотр захоронений, подлежащих следующим эксгумациям; увидел, как он ступает на тропинку, что-то несет в руках, припрятывая за штанину, подходит к могиле Эммы, останавливается, присаживается, будто хочет что-то достать, и тут справа появляюсь я, как раз в ту минуту, когда он ставит в вазу репейник. Он опешил и на мгновение застыл. Мы пристально посмотрели друг другу в глаза. Он поднялся, я сделал еще один шаг к нему. Просперо Альтомонте, мельник, он был выше, чем я помнил. – Значит, это вы. – В каком смысле, простите? – Приносите сюда репейники. – А что? На кладбище запрещается приносить цветы? – Не запрещается, но обычно цветы приносят знакомым людям. Он посмотрел на меня с вопросительным видом, только меня ему не хватало. – Ближе к сути. – Вы знаете эту женщину? Моя настойчивость его удивила, чего он не стал скрывать: – С какой стати вы задаете мне эти вопросы? Не понимаю. – Вы ничего нового здесь не заметили? – Ах, да, – сказал он, глядя на фотографию Офелии. – Похожи как две капли воды. – Это – ее дочь. Скрывать больше было нечего. Мельник приблизился к фотографии и сощурил глаза: