– Ее случайно не Офелия звали? – сказал он, произнося это слово по слогам, словно воспоминание было возможно, если только произнести его по буквам. По тому, как я удивился, он понял, что попал в точку. – Вы знали ее? – Когда она умерла? Когда были похороны? Я ответил ему фразой, заготовленной в ночь ее похорон: – Семья предпочла захоронить ее без траурных объявлений, без отпевания, в узком семейном кругу. Он рассматривал обе фотографии, сравнивая их. – Выходит, вы и ее знали? – Да, хотя ни разу с ней не встречался. – Теперь я вас не понимаю. – Вовек не перестану удивляться поворотам человеческих жизней. Будь моя жена жива… похоже почти на чудо… – О чем вы, позвольте узнать? Он отер пот со лба рукавом своей белой робы, оставив на бровях неощутимые пылинки муки. – Отложим до завтра. Завтра приходите ко мне. Вечером, заперев кладбище, я отправился в лавку Бювара и Пекюше за бутылкой кофейного ликера. На следующее утро, воспользовавшись тем, что на кладбище все спокойно, я отправился к мельнику. Шум жерновов был настолько оглушающим, что звать его было бесполезно. Я все равно вошел. На Альтомонте, державшем под жерновами мешок, были защитные очки, которые в совокупности с белым комбинезоном делали его похожим на космонавта. Он увидел меня и подал знак подождать. Выключив машину, снял очки и положил их на груду тряпья, сделав мне знак выйти наружу. По пути энергичными взмахами руки он вытряхивал муку из волос, и в воздухе образовывались белые облачка. Когда мы вошли в сад, я наконец смог вздохнуть полной грудью. – Присаживайтесь, я сейчас вернусь, – сказал он, показывая мне на стоявший в тени стул. Вошел в дом. Я осмотрелся вокруг: на всем лежал след запущенности, появляющийся в доме людей, стареющих в одиночестве, когда даже заняться собственным заброшенным телом становится большой проблемой. Он вернулся через пару минут, принес сумку и сел на соседний стул. Вынул желтый конверт, бутылку холодной воды и два стакана, которые поставил на круглый кованый столик, стоявший перед нами. – Это – вам, – сказал я, протягивая ему бутылку в красивой упаковке. – Это лишнее. Он поставил ликер на землю и наполнил стаканы водой; свой выпил залпом. Открыл желтый конверт. В нем были фотографии. Нацепил на нос очки и стал перебирать, пока не нашел нужную. – Вот это и есть Офелия, – сказал он, протягивая мне снимок. Старая, черно-белая фотография, на которой была изображена женщина в больничном халате, крепко прижимавшая к себе тряпичную куклу и с ужасом смотревшая в объектив. Я не врубался. При наличии большого воображения можно было бы сказать, что это она, но снимок был слишком старым. – Это – Офелия, – сказал Просперо, тыча пальцем в куклу. Мне показалось, что он надо мной смеется, если бы не серьезность, с какой он произносил слова. – Офелия, – повторил он с той же замедленностью, что и вчера. – Так звали куклу? – спросил я, не отрывая взгляда от женщины, прижимавшей ее к себе. Эмма была неузнаваема. Казалось, это другая женщина, вовсе не та, чьей фотографией на памятнике я любовался: наголо острижена, истощенная, испуганная. Я продолжал смотреть и не мог поверить, что это один и тот же человек, но это имя – Офелия… В поисках помощи я взглянул на Просперо, наливавшего себе второй стакан воды. – Я расскажу вам историю женщины, чье имя никогда не знал. Помните надписи мелом на памятнике? С именем… по-моему, Эмма… Это вы написали? – Нет, – солгал я. – Неважно, поскольку появилось хоть какое-то имя, если хотите, можем называть ее Эмма. В ту минуту меня посетила неожиданная мысль: я ведь никогда не знал настоящего имени Эммы. Офелия никогда его не произносила, а я ни разу не спрашивал. Настолько ее личность упрочилась в моих мыслях, что никакая другая женщина ею быть не могла и любое другое имя было с ней несовместимо. – Моя жена, царствие ей небесное, работала медсестрой в психиатрической лечебнице в Маравакате. Однажды к ним пришла женщина. Одна, без сопровождающих лиц; моя жена занялась ее приемом. Она мне рассказывала, что та была как потерянная, в невменяемом состоянии, повторяла бессмысленные фразы и прижимала к себе куклу, которая на фотографии. Ее приняли в клинику, хотя никто не знал ни ее имени, ни фамилии, ни откуда она. Словно явилась из ниоткуда. С куклой ни на минуту не расставалась: ухаживала за ней, как за ребенком, причесывала, обнимала, убаюкивала и называла ее Офелия. В те годы… да и не только в те… жена моя не могла иметь детей, у нас их и нет, как вы знаете, и это материнское поведение больной ее околдовывало. Она привязалась к Эмме, пыталась ее разговорить, рассказать свою историю, но кроме этого имени женщина не произносила ни слова. Потом у нее начались эпилептические припадки, ей стали назначать лекарства. Однажды врачи попросили мою жену, единственную, кого она к себе подпускала, сделать ей укол нового препарата. У Эммы начался жесточайший приступ, поднялась температура, бесконечная рвота и бред: она прожила пять дней в этом аду и скончалась, прижимая к себе куклу, на руках моей жены, считавшей себя причастной к ее смерти. Никто так и не понял причину такой реакции на препарат, но факт, что она ввела его Эмме, оставался фактом. Она не могла успокоиться, поэтому, когда речь зашла о том, чтобы похоронить ее в общей могиле на кладбище сумасшедшего дома, жена сказала, что займется этим сама. Она мне сразу все рассказала, призналась, что чувствует за собой вину, что надо устроить достойные похороны, хотя бы в знак покаяния пред ней. Так мы и сделали. Взяли на себя все расходы, перевезли ее тело сюда, в Тимпамару, с ее неразлучной куклой. Ни имени, ни фамилии ее, ни даты рождения мы не знали, за исключением даты смерти, но какой смысл писать ее на памятнике? Среди нескольких вещей, которые были в ее маленькой сумочке, мы обнаружили ее фотографию в молодости. Это единственное, что мы поставили на памятник. Жена моя так и не избавилась от чувства вины, она притупляла его уходом за могилой. – Выходит, это вы похоронили ее там? – Да, но… сейчас я могу вам признаться, это были не совсем законные похороны, но моим закадычным другом был тогдашний смотритель кладбища Гераклит Ферруццано, он пошел на уступку. Как бы мне хотелось, чтобы Офелия слышала эти слова, что мать с ней никогда не расставалась, что безумно любила ее. Я сказал об этом Просперо: – Она все это знала! – Откуда? Когда? Я подпрыгнул на стуле. – Точно не помню, может, больше месяца назад. Я подсчитал, за несколько дней до смерти. – По правде сказать, я ее и раньше видел, пошел отнести все тот же цветок, увидел ее у могилы и отказался от своего ритуала. Вернулся через два дня, она по-прежнему стояла там. Меня разобрало любопытство, и я подошел. Сходство между ними было такое, что я не удержался и сказал ей об этом. Мы разговорились. Я сказал ей, кто я такой, и что это мы с женой похоронили ее мать в этом месте. – Вы ей все рассказали? Все то, что и мне? – Будьте уверены, она не переставала расспрашивать, а когда я ей рассказал про куклу по имени Офелия, с которой мать никогда не расставалась и которая похоронена с ней, она разразилась слезами. – Можно последний вопрос? – Спрашивайте что хотите. – Почему вы приносите именно репейник? – Жена говорила, что Эмма любила эти цветы. В сумасшедшем доме составляла из них букеты, ставила на тумбочку или клала в ногах кровати. Она больше всего любила эти цветы, и жена подумала, что они ей сродни. Простота этого ответа вышибла почву из-под моих ног. Я месяцы провел в догадках, строил разные умозаключения, усматривал в них невесть какие символы и скрытые значения, проводил изыскания об этом растении, копался в легендах, и вот, пожалуйста, ответ, самый простой и обезоруживающий из всех, какие только возможны. Эмма любила репейник. Точка. Книга про Дон Кихота, которую мне подарила на окончание школы моя учительница Джоконда, так и лежала у меня на библиотечном столе. Я ее не уносил, наверное, потому, что история, рассказанная мне Просперо Альтомонте, неосознанно с ней переплетясь, так и повисла в воздухе. Но сейчас эта глава была дописана до конца. Даже к некоторым любимым книгам я относился с оговорками. Существуют эпизоды, в которых писатели ошибаются крайне редко, – это смерть персонажей. В других местах может быть сколько угодно погрешностей: неточное определение, рыхлое описание, неправильное синтаксическое строение фразы, неправдоподобный диалог, но в выборе смерти проколов почти не бывает. Как иначе мог умереть Дон Жуан, если не так, как придумал Тирсо де Молина? Разве не совершенно самоубийство Треплева, разорвавшего все свои рукописи и застрелившегося, или Анны Карениной, бросившейся под поезд? Однако время от времени я натыкался на какую-нибудь литературную смерть, несправедливую для жизни персонажа, наподобие тех ошибочных смертей, которые происходят в жизни, и тут можно говорить о рассеянности Творца. Но некоторые бумажные смерти заставляли думать о рассеянности их автора. Реальные смерти я не мог изменить, но литературные – запросто, переписав их конец. Так я поступил с Дон Кихотом. Вследствие проигранной схватки в нем возрастало уныние, переросшее в лихорадку. Проспав больше шести часов, он проснулся, но это был уже не он: он отрекся от зловещей тени невежества, в которую его погрузило чтение рыцарских романов, и объявил о смерти хитроумного Дон Кихота из Ла-Манчи и о воскрешении добряка Алонсо Кихано, заклятого врага Амадиса Галльского. И наступил последний час Дон Кихота, – в окружении плачущих родных и близких он почил естественной смертью. Все здесь не лезло ни в какие ворота. На протяжении сотен и сотен страниц рыцарь печального образа жил фантастической жизнью, с ним происходили невероятные приключения, разумеется, все в его голове, а где же еще, если не в извилинах мозга, в том крохотном пространстве, в котором каждый из нас живет своей настоящей и подлинной жизнью, где он сражался с великанами высотой с ветряную мельницу, победил Рыцаря Зеркал, силой отнял у цирюльника шлем Мамбрина, до смерти напугал изголодавшихся львов, оседлал крылатого деревянного коня, повидал чудеса в пещере Монтезиноса, а под конец умирает заурядной смертью обычного человека, ибо нет ничего более пошлого в этой жизни, чем в простоте дать дуба. Поднимись с этой кровати, дорогой Дон Кихот, и мы отправимся в деревню, переодевшись, как договаривались, пастухами; и если по дороге ваше благородие решит умереть, страдая от нанесенного вам поражения, возложите всю вину на меня; но ведь ваше благородие не раз читали в рыцарских романах, что рыцарям свойственно вышибать друг друга из седла, и тот, кто сегодня побежденный, завтра будет победителем. В этом месте жизнь Дон Кихота должна была измениться, и я засел за новый финал достойной гибели великого человека, благородного идальго из Ла-Манчи: Слыша слова верного Санчо, Дон Кихот попросил его приблизиться, чтобы напоследок обнять. Но, приблизившись к нему, верный оруженосец прошептал ему на ухо: – Велите всем немедленно выйти, всем до одного, мой доблестный рыцарь. Когда они остались вдвоем, Санчо вынул из сумки первый том Амадиса Галльского. Увидев книгу, Дон Кихот посмотрел на нее, словно увидел дьявола во плоти.