– Мой господин, все пошло отсюда, так постараемся, чтобы все не оказалось напрасным, поднимайтесь с кровати, храбрый Санчо оседлал и вооружил неукротимого Росинанта. Идальго зажмурил глаза, будто защищаясь от искушения. Слуга поднес книгу поближе к его лицу и, когда больной вздохнул, он как будто разом вобрал в себя все рыцарские истории, которые заполнили его нездоровый ум и сразу же его исцелили. Когда он открыл глаза, оруженосец его узнал. – Мое копье, Санчо! Они вышли через заднюю дверь, заперев изнутри главную, направились в конюшню, и об их бегстве узнали, лишь когда издалека разнесся вопль Дон Кихота о воскрешении. И двое безумцев отправились навстречу новым приключениям, ибо отказ от битвы хуже любого поражения. – В Монтезинос, друг мой! Там они жили долгое время, пока не полегли оба, Санчо первым, за ним Дон Кихот, доказав этой смертью подлинность их фантастической, вымышленной жизни. Пока фантазия не остыла, я набросал траурное объявление, которое затем продиктую в газету: Вчера, после последнего кровопролитного сражения пали в бою верный Санчо, губернатор далеких островов, и благородный рыцарь идальго Дон Кихот из Ла-Манчи: он бросил вызов всему миру, привел его в страх, ибо такова была его участь – жить безумцем и умереть, став еще безумнее. Похороны состоятся завтра в 15:00 в церкви Святого Акария в Тимпамаре. 46 Случаются необъяснимые смерти. Внезапно кто-то умирал, ни с того ни с сего. Жил человек, ничем не болел, никаких аварий, сердце работало исправно, как часы, и другие органы тоже, лейкоциты и давление в норме, не пил, не курил, ни диабетов, ни холестерина, не напрягался, вел нормальную жизнь, никаких генетических предпосылок среди близкой и далекой родни. И тем не менее умирал, опережая тех, кому стукнуло девяносто, кто лежал на смертном одре, заядлых курильщиков и вернувшихся на иглу наркоманов, опережая собственных, перенесших инфаркт детей. Смерть как следствие врожденной конституции, внутренней хилости, определяющей хрупкости. Как отрывающийся от ветки лист. Или же клетка. Я подумал о клетках, сведения о которых почерпнул из одной недавно спасенной от гибели научной книге. О клетках, запрограммированных умереть. Об апоптозе. Я не знал, что существует специальное слово для определения отрывающихся от ветки листьев или от венчика лепестков цветка. А оказывается, есть древнегреческое слово, обозначающее этот и только этот феномен, придуманное, чтобы указать на момент кончины живой части, отрывающейся от целого; нам вовеки не хватит слов, чтобы ими обозначить все особенности действительности, каждый отрыв, откол, разделение, исчезновение. Апоптоз. В нашем теле есть клетки-самоубийцы, они уже при рождении запрограммированы на смерть, и мне это до боли показалось необычным. Например, что происходит с нашими конечностями. В человеческом эмбрионе уже намечены руки и ноги в виде кожистых перепонок, как у всех водоплавающих птиц, у альбатросов или ныряющих буревестников: для того, чтобы у нас оформились пальцы, эти перепонки должны отмереть, точнее, закончить самоубийством. Это процесс апоптоза: в организме взрослого человека ежедневно умирает около семидесяти миллиардов клеток: за год масса сменившихся клеток равна массе тела. Мертвые и живые уравновешивают друг друга, ибо миром управляет закон равновесия. Клеточное самоубийство необходимо, ибо за счет него создается сбалансированная конструкция. Это применимо и к людям, и, может быть, в этом и заключалась внезапная смерть людей, непонятная и необъяснимая: в программировании выживания рода. Это была своеобразная жеребьевка, жаль, что не распределение по заслугам, например, всем девятистам шестидесяти пяти клеткам почвенной нематоды Caenorhabditis elegans уже предуготована жизнь или смерть, просто так, по капризу случайности. Возможно, то же самое происходит и с людьми. Но апоптоз подразумевал, что если клетка хочет жить, она должна избежать самоубийства. Офелия не смогла, не избежала. Я смотрел на ее фотографию, думал о совершенстве ее тела, о слаженности организма, о ее прекрасных глазах и не мог поверить, что за всем этим очарованием прятались сотни тысяч клеток-самоубийц, что красота ее обязана запрограммированному лишению части ее жизни, что в тот вечер, когда я тайком ее целовал, какая-нибудь невидимая человеческому глазу клетка уже начинала отмирать: приобретала шарообразную форму, теряла контакт с соседними клетками, хроматин и ядерная ламина приходили в негодность, ядро разрушалось, и она на последнем дыхании устремлялась к последней стадии – поглощению некрофагами-фагоцитами. В тот миг то же самое происходило и во мне, и в любом другом живом организме. Прошел почти месяц с того дня, как я выяснил, кто приносит цветки репейника, и по утрам, когда я шел на кладбище и на пустынных улицах, среди спящих домов раздавалось цоканье моей хромой ноги, я думал, что, может, и я запрограммирован стать ползучим пыреем, который в любую минуту может быть сорван и принесен на кладбище, если для апоптоза не имеют значения размеры – клетка ли это, человек или вся Вселенная. Небо было облачным и хмурым, ногу ломило. Когда мы с Каштанкой, бежавшей рядом, вошли в ворота, пошел первый, легкий дождь, на который можно было не обращать внимания. С моря доносились глухие раскаты грома, потом поднялся ураганный ветер, дувший по всем направлениям: небо потемнело, а с комбината понеслись тучи бумаги, залетавшие во все уголки. И вдруг хлынул дождь, густой и настолько сильный, что брызги больно били по плечам. Я спрятался в подсобке. Немногие посетители разбежались укрываться кто куда, под деревья, под скаты крыш каменных склепов. Я ждал, когда он закончится, но уже через час дорожки на кладбище напоминали горные потоки. Был полдень, я все равно решился идти домой. Открыл зонтик, но не прошел и двух метров, как ветер вывернул наизнанку его железный скелет. Я вернулся, напялил дождевик и, промокший до нитки, добрался до дома. В тот день в Тимпамаре хлынул библейский потоп: разверзлись хляби небесные. Дождь лил как из ведра непрерывно три дня и три ночи, но воды пролилось столько, сколько за сорок дней и ночей, так что она покрыла собой всю землю. Улицы, подвалы и дома затопило, вода уносила за собой все что ни попадя, всякую рухлядь, но главное – листы бумаги, сотни тысяч страниц, которые выплывали за ворота комбината и покрывали город, словно слоем снега. Были закрыты магазины, школы и все учреждения, в городе вырубился свет, день обернулся ночью. Великий Читатель подчеркивал у себя то, что достойно сохраниться, а что может исчезнуть, опустившись на дно небытия. Я не выходил из дома, кладбище все равно было открыто. Так продолжалось три долгих, нескончаемых дня. Лишь на четвертый с ударом колокола, зовущего на вечерню, дождь прекратился так же внезапно, как и начался, и ослепляющее солнце осветило руины, в которые превратился город: Тимпамара казалась одним из тех призрачных городков на горных вершинах, которые опустели много столетий назад. Грязью, принесенной водой с полей и гор, было покрыто все. Люди выходили на улицу, как каторжники после амнистии, слышался гул голосов, сыпавших проклятия и требовавших возмездия. Я тоже вышел из дома. Зрелище разрушения было словно рекламным роликом бренности человеческой жизни; мы возводим дома, они кажутся незыблемыми, но достаточно даже не землетрясения, а трех дождливых дней, чтобы все пошло прахом. Первым делом я отправился на кладбище, Каштанка бежала за мной: в те дни я окончательно убедился, что она меня никогда не бросит, и, может быть, даже распорядится похоронить себя в могиле со мной, наподобие древних, хоронивших вместе с людьми их собак, чтобы те были провожатыми хозяину по неведомым дорогам подземного мира. Я считал, что за освященными стенами кладбища все останется нетронутым, как если бы этот охраняемый вечностью уголок земли не являлся частью мира и был не подвержен природным катаклизмам, но вопреки ожиданиям обнаружил упавшие на надгробия деревья, разбитые мраморные памятники, повсюду валялись сломанные ветки и листья, разбитые вазы, покореженные фотографии, а в некоторых местах в нижней части кладбища были размытые могилы и выступали человеческие кости. Я ступал, смотря под ноги. Моего кладбища книг тоже больше не было: зеленая сетка ограды снесена, указатели растений исчезли, книги-мученицы унесены потоками грязи, возможно, перемешавшись с поднявшимися из могил берцовыми костями и нижними челюстями. Я добивался для них справедливой смерти, но в конечном счете решения принимает природа. Коммунальным рабочим пришлось поработать несколько дней, чтобы привести город в относительную норму. Люди ходили между памятниками и надгробиями как после бомбежки, перескакивая через лужи и обходя груды мусора, я тоже с трудом добрался до могил Эммы и Офелии, чьи фотографии, к счастью, оказались не тронуты. Марфаро прибыл на своем мотокаре. С тяжелым сердцем посмотрел на все, что здесь творилось, но нашел в себе духу даже пошутить: – Если бы хоронили не только людей, а всякую всячину, я бы сегодня стал миллионером, – сказал он, идя мне навстречу. – Ты бы видел, во что превратился комбинат: море бумаги, поглотившее всю долину. Вскоре явился мэр в окружении начальников отделов для оценки ущерба: – Мальинверно, вы в ближайшие дни постарайтесь справляться как-нибудь сами, делайте то, что будет по силам. Сейчас нужна помощь живым. Вы, кстати, в библиотеку не заглядывали? Я помотал головой – нет, еще не заходил. Мэр опустил глаза и ответил соответствующим жестом, который я не понял, но который ничего хорошего не сулил. Илия все утро помогал мне расчищать дорожки от завалов мусора и земли. Есть не хотелось, я решил без промедления идти в библиотеку. В дни потопа я постоянно думал, как там и что, а сейчас жест мэра привел в меня беспокойство. Уже в начале спуска появилось дурное предчувствие: центральная площадь скрылась под завалами земли и мусора, даже балюстрады вокруг памятника не было видно. Я не знал, что делать – то ли упрямо надеяться, то ли сразу же сдаться. Библиотеки Тимпамары больше не существовало. Расположенная в самой низкой части города на перепутье главных дорог, она утопала в воде и грязи. Обе двери были распахнуты настежь, а бо́льшая часть книг плавала в черной жиже. Я представлял в воображении эту картину, а теперь я видел ее наяву. Я опустился на пол, прямо в грязное месиво, и заплакал. Моей библиотеки больше не было: не было моих любимых книг, записей и лет, проведенных в этих стенах. Все погребено навеки. Книги – это не стул и не стол или другие предметы, с которых можно смыть грязь, вывести пятна – и следы повреждений безболезненно исчезали. Книги – это не предметы, они больше напоминают людей, чем вещи: бумага – это не металл или пластик, пятна на ней остаются навечно, в точности как на коже, проникают в волокна и их пожирают; бумага рвется и нет на свете такой иглы, которая бы сшивала бумажные клочки, нет антибиотиков, вырабатывающих антитела. Мне помогли сердобольные люди и их работящие руки: Илия, естественно, ходивший со мной в те дни в библиотеку, Плутарх Санджинето, мой старый школьный друг, старик Броньятуро с недостающей ногой, и даже Мопассан, заведующий актами гражданского состояния. Кладбище постепенно было приведено в порядок: упавшие деревья распилили и вывезли, разрушенные надгробия заменили, дорожки расчистили, но я все равно не мог избавиться от картины разрушения, стоявшей в моих глазах. Даже и сейчас, по истечении почти девяти лет, когда я продолжаю вести учет вновь преставившихся, ношу репейник на могилы Эммы и Офелии, чуть, бывает, завижу вдали облака или услышу с моря раскаты грома, и с ужасом думаю, что все может повториться опять. С библиотекой делать было нечего: согласно заключению эксперта здание получило структурные повреждения и должно быть снесено. Все книги – искалеченные или еще пригодные для чтения – я попросил перенести на кладбище. Все безвозвратно погубленные книги я захоронил в нескольких братских могилах, вырытых на месте прежнего книжного кладбища, которое я снова огородил. Уцелевшие тома – их набралась сотня – разложил по ящикам и держал в подсобке. Вначале подумал отнести их домой, но это была бы капитуляция, которой я упразднял саму идею библиотеки. Я же, напротив, хотел, чтобы она выжила вопреки всем земным катаклизмам; требовалось место, где книги продолжали бы жить и приносить пользу людям. Я стал думать, где такое место найти. На помощь мне пришел Марфаро, которому я рассказал, что ищу небольшое хранилище для выживших книг. Фальстаф, глава семейства Роккадине́то, эмигрировавший несколько лет назад в Швейцарию, выстроил семейный склеп и передал от него ключи Марфаро для поддержания там надлежащего порядка. – Можешь сложить их пока там. Хозяева появятся только к зиме, у тебя будет время для поисков более подходящего помещения. Склеп был благоустроенный: напротив входа находился маленький мраморный алтарь цвета охры с витражом о приумножении хлебов и рыб. Шесть пустующих ниш, по три справа и слева, показались мне идеальными; я покрыл их старыми досками каштанового дерева и стал переносить сюда книги. Расставил их в нишах по высоте, словно руководствуясь принципом вселенского порядка, царившего в этом строгом и скорбном месте. Принес старую, распухшую от воды книгу регистрации усопших и превратил ее в новую для записи выданных на руки книг; положил ее на алтарь, словно требник. На листке написал печатными буквами часы работы, совпадавшие с открытием и закрытием кладбища. Оставалось сделать последнее. Нашел на складе небольшую деревянную столешницу, кисточку и черную краску. Вбил гвоздь в столб кладбищенских ворот, под мраморной вывеской «КЛАДБИЩЕ», и под одобрительным взглядом невидимого Илии вывел прописными буквами: «ГОРОДСКАЯ БИБЛИОТЕКА ИМЕНИ ОФЕЛИИ МАЛЬИНВЕРНО». Ибо если судьба книг – умирать, как живые люди, то судьба людей, переставших дышать, – стать только литературными персонажами.