– А ты и рада, – подметил он, – что все тучами заволокло, а ведь это, может, наш последний день. – Я слушала прогноз погоды, – поделилась она, – вечером будет ливень, и завтра весь день. Может, уедем сегодня? – Останемся, вдруг будет ясно? Хочу еще денек поплавать. Между прочим, сегодня я так и не купался. – И так неплохо было: поболтали, наелись, просто время пролетело. – Да уж, – он разглядывал свои руки. Белые полосы тумана стелились над песком. – Смотри, – обрадовалась она, – мне дождик на нос капнул! – Она странно засмеялась. Ее глаза светились, она помолодела. Она почти что ликовала. – Старый добрый дождь! – И что здесь смешного? Глупенькая. – Собирайся, а то нас накроет! – скомандовала она. – Давай, поможешь с одеялами. Бежим скорей! Он медленно, задумчиво свернул одеяла. – Черт, хоть последний раз бы поплавать. Разок окунусь, и все. – Он улыбнулся. – Всего на минуту! – Нет, – побледнела она. – Простудишься, а мне с тобой нянчиться! – Ладно, ладно. – Он отвернулся от моря. Накрапывал дождь. Шагая впереди, она направлялась к отелю, тихо напевая что-то себе под нос. – Постой! – окликнул он. Она застыла. Не обернулась. Лишь слышала, как удалялся его голос. – Кто-то в воде, – кричал он, – кто-то тонет! Ноги не слушались ее. Она слышала, как он побежал прочь. – Жди здесь! – кричал он. – Сейчас вернусь! Там кто-то в воде! Кажется, женщина! – Позовем спасателей! – Никого нет! Поздно! – он со всех ног несся к воде. – Вернись! – кричала она. – Там никого нет! Вернись, не надо! – Не переживай, я сейчас! – отозвался он. – Вон там женщина тонет, видишь? Сгущался туман, на песке чертил узоры дождь, из глубины вод поднималось сияние. Он бежал к воде, и женщина в черном купальнике бежала за ним, бросив все вещи, умоляя и захлебываясь слезами. – Не надо! – кричала она, простирая к нему руки. Он скрылся среди черных волн. Женщина в черном купальнике ждала на берегу, под дождем. В шесть часов среди туч промелькнуло солнце. Слышалась барабанная дробь дождя, стучавшего по воде. В глубине моря шевельнулось белое свечение. Нечто из пены, водорослей, с длинными прядями зеленых волос, качалось на мелководье. В колеблющемся мерцании, на дне, покоился мужчина. Такой хрупкий. Пузырилась пена. Мелькала галька, билась о гемисферы кораллов, словно ускользающая мысль, и исчезала. Мужчины. Хрупкие. Ломаются, как куклы. Ничего особенного в них нет. Всего минута под водой, и им становится плохо, они уже не замечают ничего вокруг, только брыкаются и раскрывают рот, а затем перестают двигаться. Совсем. Как странно. Столько дней ждать, и ради чего? Что с ним теперь делать? Голова болтается, рот распахнут, глаза тоже, взгляд застыл, а кожа бледнеет. Глупый мужчина, просыпайся! Очнись! Вода закружила его. Мужчина безвольно обмяк, и рот его был широко раскрыт. Зеленоволосое, фосфоресцирующее создание отступилось от него. Освободило его. Волна принесла тело назад, на берег. К жене, что ждала его под холодным дождем. Дождь барабанил по черной воде. Было слышно, как под свинцовым небом, в сумерках, на берегу кричит женщина. «Ах, – древний прах колыхнулся в волнах, – как же это по-женски! Ей он тоже больше не нужен!» В семь часов хлынул ливень. Стало темно, совсем холодно, и в отелях на всем побережье включили отопление. Мотель куриных откровений Это случилось в 19З2 году, во время Великой депрессии, в самую тяжкую ее пору. Мы сели в свой «Бьюик» 1928 года выпуска и двинулись на запад – мать, отец, мой брат Скип и я. И однажды остановились в мотеле, который потом всегда называли «Мотелем куриных откровений». Этот мотель, по словам отца, и сам был точно апокалиптическое видение, однако самое главное – у его хозяев была курица, умевшая «писать» совершенно библейские пророчества на снесенных ею яйцах, и это получалось у нее столь же непроизвольно, как непроизвольно исторгают пророчества по поводу Всевышнего, Времени и Вечности трясуны-пятидесятники, корчась и вопя в безумном экстазе во время своих молитвенных радений, словно пророчества эти с болью рвутся у них изнутри наружу, ищут выхода через рот, проступают сквозь кожу. У всех от рождения свой дар, но с тех пор мне кажется, что куры – самые таинственные из бессловесных тварей. Особенно несушки. Ведь они умудряются – то ли намеренно, то ли чисто интуитивно – передавать людям послания свыше и как бы «пишут» их аккуратным почерком на яичной скорлупе, под которой, чуть вздрагивая во сне, ждут своего часа зародыши цыплят. В ту долгую осень 19З2 года, когда, подкачав колеса и подтянув ремень вентилятора, мы полетели по шоссе номер 66, то понятия не имели, что где-то впереди нас ждет этот мотель и там – самая потрясающая курица в мире. В пути мы являли собой отличный пример взаимно презрительных, хотя и дружелюбных, семейных отношений. Раскрыв на коленях автомобильный атлас, мы с братом считали себя по меньшей мере в тысячу раз умнее отца; отец, разумеется, был уверен, что маме до него далеко, а она не сомневалась в том, что никто из родных по сообразительности ей и в подметки не годится. Подобная расстановка сил была близка к идеалу. По-моему, в любой семье, которая хочет сохранить себя, должно присутствовать определенное количество взаимного неуважения. Пока людям есть о чем спорить, они будут собираться вместе за обеденным столом. Иначе семья распадется сама собой. Так что, вскакивая по утрам с постели, мы уже ждали той минуты, когда кто-нибудь сморозит очередную глупость по поводу пережаренного бекона и недожаренной яичницы. Или, скажем, пересушенных (а также недосушенных) тостов. Или если подали только одну порцию джема. Или если на столе стоит соус, который двое из нас четверых терпеть не могут. Если бы нам с утра пораньше вручали набор колоколов, мы бы могли прозвонить отличную заутреню по поводу собственных неудовольствий! Когда отец говорил вдруг, что, как ему кажется, он все еще растет, мы со Скипом тут же хватались за сантиметр и обмеряли его, стараясь доказать, что за ночь он, наоборот, как бы ссохся, уменьшился. Таковы уж люди. Такова их природа. Такова человеческая семья. Итак, мы, постоянно ворча друг на друга, тащились по Иллинойсу, ссорились, проезжая по Озарку, а в горах расцвели уже краски осени – мы простояли целых десять минут, любуясь их ярким бушующим половодьем. Потом мы «на авось» попытали счастья в Канзасе и Оклахоме и поехали дальше, прикрывая неудачу притворными вздохами раскаяния и лицемерно веселой болтовней, пока не утонули в прямо-таки роскошной темно-красной грязище, неудачно съехав с магистрали на проселок. Теперь каждый из нас мог вволю прославлять собственную дальновидность и проклинать других за неосмотрительность, подскакивая на бесконечных колдобинах и недобрым словом поминая облезлые дорожные знаки и отвратительные тормоза старого «Бьюика». С трудом миновав очередную лужу, мы въехали во двор какого-то совершенно занюханного мотеля, где плата была стандартной – доллар за ночь, – зато окрестности очень подошли бы банде головорезов: неподалеку виднелся лесок, а сам мотель стоял на самом краю глубокого горного карьера, так что наши тела вполне могли бы пролежать несколько лет на дне одного из озер, образовавшихся на месте многочисленных котлованов, прежде чем их обнаружили бы. Однако мы все же остались там ночевать. Скип и я, лежа в одной постели, долго развлекались тем, что считали струйки дождя, без конца просачивавшиеся сквозь крышу из дранки и каждый раз в новом месте, и пинали друг друга, когда кто-то один чересчур нахально перетягивал теплое одеяло на себя. Следующий денек был еще лучше. Промокнув насквозь и исходя паром, мы из полосы дождя вылетели прямо на сорокаградусную жару, которая тут же высосала из нас все жизненные соки и последнее мужество. Отец, правда, пару разков шлепнул Скипа, однако попало при этом почему-то мне. К полудню от нашего взаимного презрения не осталось и следа – видно, вышло через поры вместе с потом, – и уже явно начинался хорошо знакомый период изнурительной вежливости, перемежающейся грубостями, но тут в пригородах Амарильо навстречу нам попалась обыкновенная техасская ферма, где разводили кур. Решение остановиться именно здесь пришло сразу. Почему? Да потому, что мы увидели: с курами люди обращаются так же грубо, как и с членами собственной семьи, особенно когда кто-то вертится под ногами. Когда старик – видимо, хозяин фермы – сперва с улыбкой пнул ногой петуха, а потом как ни в чем не бывало открыл для нас ворота, мы со Скипом просто расцвели. Старик наклонился к отцу и сказал, что у них есть еще и мотель, где ночевка стоит всего пятьдесят центов – это было действительно очень дешево, однако запах там, надо сказать, дорогого стоил! Поскольку у отца уже не осталось сил спорить с нами, он добродушно согласился, что это место ничуть не хуже прочих и вполне годится, чтобы смыть с себя дорожную грязь. Ожидания нас не обманули. Жалкая комнатенка, в которую мы вошли, оказалась прямо-таки находкой: не только все пружины на кровати и на диване одновременно впивались в тело, стоило туда шлепнуться, но и весь домишко тут же вздрагивал и еще долго продолжал трястись, точно страдал пляской святого Витта. Видимо, его фундамент не вынес бесчисленных налетов жестоких постояльцев, которые с криком «Ух, здорово!» кидались на измученные пружинные матрасы. Судя по запаху, можно было предположить, что кое-кто из этих дикарей прямо здесь и скончался. Вонь стояла ужасная; в ней различались запахи лживых любовных признаний и похоти, выдаваемой за страсть. Ветерок сквозь щели в полу приносил ароматы куриных испражнений – видно, здешние несчастные птицы неизбывно страдали расстройством желудка, клюя землю у стока из туалета, всю пропитанную дезинфицирующей жидкостью, которая просачивалась сквозь сгнивший линолеум. Зато после того, как мы, спрятавшись от жары в комнатушке, перекусили – ленч состоял из бутербродов с холодной фасолью и свининой, украшенных отвратительными потеками сероватого растительного маргарина, – Скип и я, удрав от родителей, отыскали поблизости пустынный ручей и долго швырялись друг в друга камешками, чтобы немного остыть. Вечером мы отправились в город и за обедом в кафе тщетно пытались «прочитать» на найденной грязной ложке, засиженной мухами, некое таинственное послание свыше, «написанное» коричневыми точками мушиных следов, и все время стряхивали с себя тощих кузнечиков, которые, похоже, более всего желали утопиться в наших тарелках с супом. Потом, купив билеты по десять центов, мы посмотрели гангстерский боевик и вернулись к себе, на куриную ферму, повеселев и на время забыв о пережитых страданиях и о Великой депрессии. До одиннадцати вечера никто здесь, в Техасе, спать не ложился из-за жары. К нам зашла хозяйка, хрупкая изможденная женщина – таких я видел множество, почти на всех газетных фотографиях, посвященных этой стране песчаных бурь. Она была настолько иссушена ветрами и жарой, что от нее остались буквально кожа да кости, однако в глазах, в самой их глубине, точно горели две свечи. Разговор шел о восемнадцати миллионах безработных и о том, что еще может случиться, и о том, куда мы всей семьей направляемся, и о том, чего ждать в следующем году. Жара, донимавшая нас весь день, чуточку отступила, словно давая людям передышку. Откуда-то со стороны грядущей утренней зари подул прохладный ветерок. Мы несколько притихли. Я посмотрел на брата, он – на маму, а она – на отца: мы снова чувствовали себя единой семьей; что бы там ни случилось, сегодня мы были вместе и вместе держали путь неведомо куда.