— Оставь ты меня, Христа ради,— испугался буфетчик и проворно спрятал деньги. Женщина рассмеялась: — Да ну тебя к лешему, скаред! Я пошутила…— и пошла вниз. Буфетчик медленно поднялся, поднял руку, чтобы поправить шляпу, и убедился, что ее на голове нету. Ужасно ему не хотелось возвращаться, но шляпы было жалко. Немного поколебавшись, он все-таки вернулся и позвонил. — Что вам еще? — спросила его проклятая Гелла. — Я шляпочку забыл,— шепнул буфетчик, тыча себе в лысину. Гелла повернулась, буфетчик мысленно плюнул и закрыл глаза. Когда он их открыл, Гелла подавала ему его шляпу и шпагу с темной рукоятью. — Не мое,— шепнул буфетчик, отпихивая шпагу и быстро надевая шляпу. — Разве вы без шпаги пришли? — удивилась Гелла. Буфетчик что-то буркнул и быстро пошел вниз. Голове его было почему-то неудобно и слишком тепло в шляпе; он снял ее и, подпрыгнув от страха, тихо вскрикнул. В руках у него был бархатный берет с петушьим потрепанным пером. Буфетчик перекрестился. В то же мгновение берет мяукнул, превратился в черного котенка и, вскочив обратно на голову Андрею Фокичу, всеми когтями впился в его лысину. Испустив крик отчаяния, буфетчик кинулся бежать вниз, а котенок свалился с головы и брызнул вверх по лестнице. Вырвавшись на воздух, буфетчик рысью пробежал к воротам и навсегда покинул чертов дом № 302-бис. Превосходно известно, что с ним было дальше. Вырвавшись из подворотни, буфетчик диковато оглянулся, как будто что-то ища. Через минуту он был на другой стороне улицы в аптеке. Лишь только он произнес слова: «Скажите, пожалуйста…» — как женщина за прилавком воскликнула: — Гражданин! У вас же вся голова изрезана!.. Минут через пять буфетчик был перевязан марлей, узнал, что лучшими специалистами по болезни печени считаются профессора Бернадский и Кузьмин {169}, спросил, кто ближе, загорелся от радости, когда узнал, что Кузьмин живет буквально через двор в маленьком беленьком особнячке, и минуты через две был в этом особнячке. Помещеньице было старинное, но очень, очень уютное. Запомнилось буфетчику, что первая попалась ему навстречу старенькая нянька, которая хотела взять у него шляпу, но так как шляпы у него не оказалось, то нянька, жуя пустым ртом, куда-то ушла. Вместо нее оказалась у зеркала и, кажется, под какой-то аркой женщина средних лет и тут же сказала, что можно записаться только на девятнадцатое, не раньше. Буфетчик сразу смекнул, в чем спасение. Заглянув угасающим глазом за арку, где в какой-то явной передней дожидались три человека, он шепнул: — Смертельно больной… Женщина недоуменно поглядела на забинтованную голову буфетчика, поколебалась, сказала: — Ну что ж…— и пропустила буфетчика за арку. В то же мгновенье противоположная дверь открылась, в ней блеснуло золотое пенсне, женщина в халате сказала: — Граждане, этот больной пойдет вне очереди. И не успел буфетчик оглянуться, как он оказался в кабинете профессора Кузьмина. Ничего страшного, торжественного и медицинского не было в этой продолговатой комнате. — Что с вами? — спросил приятным голосом профессор Кузьмин и несколько тревожно поглядел на забинтованную голову. — Сейчас из достоверных рук узнал,— ответил буфетчик, одичало поглядывая на какую-то фотографическую группу за стеклом,— что в феврале будущего года умру от рака печени. Умоляю остановить. Профессор Кузьмин как сидел, так и откинулся на высокую кожаную готическую спинку кресла. — Простите, не понимаю вас… вы что, были у врача? Почему у вас голова забинтована? — Какого там врача?.. Видали бы вы этого врача!..— ответил буфетчик и вдруг застучал зубами.— А на голову не обращайте внимания, не имеет отношения. На голову плюньте, она здесь ни при чем. Рак печени, прошу остановить. — Да позвольте, кто вам сказал? — Верьте ему! — пламенно попросил буфетчик.— Уж он знает! — Ничего не понимаю,— пожимая плечами и отъезжая с креслом от стола, говорил профессор.— Как же он может знать, когда вы помрете? Тем более, что он не врач! — В четвертой палате,— ответил буфетчик. Тут профессор посмотрел на своего пациента, на его голову, на сырые брюки и подумал: «Вот еще не хватало! Сумасшедший!» Спросил: — Вы пьете водку? — Никогда не прикасался,— ответил буфетчик. Через минуту он был раздет, лежал на холодной клеенчатой кушетке, и профессор мял его живот. Тут, надо сказать, буфетчик значительно повеселел. Профессор категорически утверждал, что сейчас, по крайней мере в данный момент, никаких признаков рака у буфетчика нет. Но что раз так… раз он боится и какой-то шарлатан его напугал, то нужно сделать все анализы… Профессор строчил на листках бумаги, объясняя, куда пойти, что отнести. Кроме того, дал записку к профессору-невропатологу Буре, объясняя буфетчику, что нервы у него в полном беспорядке. — Сколько вам платить, профессор? — нежным и дрожащим голосом спросил буфетчик, вытаскивая толстый бумажник. — Сколько хотите,— отрывисто и сухо ответил профессор. Буфетчик вынул тридцать рублей и выложил их на стол, а затем неожиданно мягко, как будто кошачьей лапкой оперируя, положил сверх червонцев звякнувший столбик в газетной бумажке. — А это что такое? — спросил Кузьмин и подкрутил ус. — Не брезгуйте, гражданин профессор,— прошептал буфетчик,— умоляю — остановите рак. — Уберите сейчас же ваше золото,— сказал профессор, гордясь собой,— вы бы лучше за нервами смотрели. Завтра же дайте мочу на анализ, не пейте много чаю и ешьте без соли совершенно. — Даже суп не солить? — спросил буфетчик. — Ничего не солить,— приказал Кузьмин. — Эхх!..— тоскливо воскликнул буфетчик, умиленно глядя на профессора, забирая десятки и задом пятясь к двери. Больных в тот вечер у профессора было немного, и с приближением сумерек ушел последний. Снимая халат, профессор глянул на то место, где буфетчик оставил червонцы, и увидел, что никаких червонцев там нет, а лежат три этикетки с бутылок Абрау-Дюрсо. — Черт знает что такое! — пробормотал Кузьмин, волоча полу халата по полу и ощупывая бумажки.— Он, оказывается, не только шизофреник, но и жулик! Но я не могу понять, что ему понадобилось от меня? Неужели записка на анализ мочи? О! Он украл пальто! — И профессор кинулся в переднюю, опять-таки в халате на один рукав.— Ксения Никитишна! — пронзительно закричал он в дверях передней.— Посмотрите, пальто целы? Выяснилось, что все пальто целы. Но зато, когда профессор вернулся к столу, содрав наконец с себя халат, он как бы врос возле стола в паркет, приковавшись взглядом к своему столу. На том месте, где лежали этикетки, сидел черный котенок-сирота с несчастливой мордочкой и мяукал над блюдечком с молоком. — Эт-то что же такое, позвольте?! Это уже…— Кузьмин почувствовал, как у него похолодел затылок. На тихий и жалобный крик профессора прибежала Ксения Никитишна и совершенно его успокоила, сразу сказав, что это, конечно, кто-нибудь из пациентов подбросил котенка, что это нередко бывает у профессоров. — Живут, наверно, бедно,— объясняла Ксения Никитишна,— ну, а у нас, конечно… Стали думать и гадать, кто бы мог подбросить. Подозрение пало на старушку с язвой желудка. — Она, конечно,— говорила Ксения Никитишна,— она думает так: мне все равно помирать, а котеночка жалко. — Но позвольте! — закричал Кузьмин.— А что же молоко?! Она тоже принесла? Блюдечко-то, а? — Она в пузыречке принесла, здесь вылила в блюдечко,— пояснила Ксения Никитишна. — Во всяком случае, уберите и котенка и блюдечко,— сказал Кузьмин и сам сопровождал Ксению Никитишну до двери. Когда он вернулся, обстановка изменилась. Вешая халат на гвоздик, профессор услыхал во дворе хохот, выглянул, натурально, оторопел. Через двор пробегала в противоположный флигелек дама в одной рубашке. Профессор даже знал, как ее зовут,— Марья Александровна. Хохотал мальчишка. — Что такое? — презрительно сказал Кузьмин. Тут за стенкой, в комнате дочери профессора, заиграл патефон фокстрот «Аллилуйя», и в то же мгновенье послышалось воробьиное чириканье за спиной у профессора. Он обернулся и увидел на столе у себя крупного прыгающего воробья. «Гм… спокойно…— подумал профессор,— он влетел, когда я отходил от окна. Всё в порядке!» — приказал себе профессор, чувствуя, что всё в полном беспорядке и, конечно, главным образом из-за этого воробья. Присмотревшись к нему, профессор сразу убедился, что этот воробей — не совсем простой воробей. Паскудный воробушек припадал на левую лапку, явно кривлялся, волоча ее, работал синкопами, одним словом,— приплясывал фокстрот под звуки патефона, как пьяный у стойки. Хамил, как умел, поглядывая на профессора нагло. Рука Кузьмина легла на телефон, и он собрался позвонить своему однокурснику Буре, чтобы спросить, что означают такого рода воробушки в шестьдесят лет, да еще когда вдруг кружится голова? Воробушек же тем временем сел на подаренную чернильницу, нагадил в нее (я не шучу!), затем взлетел вверх, повис в воздухе, потом с размаху будто стальным клювом клюнул в стекло фотографии, изображающей полный университетский выпуск 94-го года, разбил стекло вдребезги и затем уже улетел в окно. Профессор переменил номер на телефоне и вместо того, чтобы позвонить Буре, позвонил в бюро пиявок, сказал, что говорит профессор Кузьмин и что он просит сейчас же прислать ему пиявок на дом. Положив трубку на рычажок, опять-таки профессор повернулся к столу и тут же испустил вопль. За столом этим сидела в косынке сестры милосердия женщина с сумочкой, с надписью на ней: «Пиявки». Вопил профессор, вглядевшись в ее рот. Он был мужской, кривой, до ушей, с одним клыком. Глаза у сестры были мертвые. — Денежки я приберу,— мужским басом сказала сестра,— нечего им тут валяться.— Сгребла птичьей лапой этикетки и стала таять в воздухе. Прошло часа два. Профессор Кузьмин сидел в спальне на кровати, причем пиявки висели у него на висках, за ушами и на шее. В ногах у Кузьмина, на шелковом стеганом одеяле, сидел седоусый профессор Буре, соболезнующе глядел на Кузьмина и утешал его, что все это вздор. В окне уже была ночь. Что дальше происходило диковинного в Москве в эту ночь, мы не знаем и доискиваться, конечно, не станем,— тем более что настает пора переходить нам ко второй части этого правдивого повествования. За мной, читатель! Часть вторая Глава 19 Маргарита {170} За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык! За мной, мой читатель, и только за мной, и я покажу тебе такую любовь!