Предстояло жить, раз уж был жив, и в этой новой, незнакомой жизни надо было как-то устраиваться. Столяр из Мре сделал ему деревянный протез и пару костылей, но упорный и крепкий Ругер выбросил костыли уже через месяц. Он продал свой меч, получив за него хорошие деньги, и отправился в Линд, в одной из пригородных слобод которого когда-то увидел божий свет. По правде сказать, он не знал наверняка, родился ли он днем – под солнцем, или ночью – под луной, но куда-то же надо было идти, так почему бы не в Линд? И ведь он всегда имел этот город в виду. Именно у банкиров Линда лежали его сбережения, которых должно было вполне хватить на безбедную старость. Именно в Линде находился дом, полученный им лет семь назад в качестве выкупа за плененного в бою дворянина. Просто раньше Линд представлялся ему не более реальным, чем Царствие Небесное, а теперь в нем Ругеру предстояло жить. Жить в доме, в котором он никогда не бывал и который никогда не видел. Даже улицу, на которой стоял этот дом, Ругер вспомнить не мог. Впрочем, сначала туда еще надо было добраться. Триста лиг и на своих двоих – путь неблизкий, а на деревянной ноге да с посохом в руке, считай, вдвое дальше. А о повозке – во всяком случае, в первой трети пути – можно было и не мечтать. Война все-таки. Однако и в этом нашлась своя польза. Когда примерно через месяц Ругер переполз наконец через Восточный хребет, ходить на своей деревяшке он научился вполне ловко. Но в предгорьях Высоких гор его ожидали неприятности, прежде наемнику Ругеру неведомые. Война накрыла своим черным крылом и эти некогда благодатные земли, и, хотя армии отсюда уже ушли, но за собой они оставили только пепелища, голод и набиравшую силу эпидемию холеры. Наступила осень, на несчастную землю пали холодные дожди. Задули свирепые ветры с востока, гнавшие по ставшему вдруг низким небу тяжелые, чреватые грозами тучи. Петр шел по старой имперской дороге. До Линда оставалось еще полторы сотни лиг. Под ногами – живой и деревянной – чавкала густая липкая грязь, а вокруг него, вместе с ним – все вместе и каждый сам по себе – брели под моросящим мелким дождем беженцы из разрушенных войной городов Нагорья. Люди шли молча, обреченно переставляя ноги, кутаясь в уцелевшее после разграбления и бегства тряпье. Им некуда было идти, кроме как вперед к Великой. Позади их ждали суровая зима и лютый голод, впереди – неизвестность. По временам в бредущей толпе вспыхивали ссоры. Отравленные безумием войны, ожесточенные несчастьями, люди бросались друг на друга с неистовством заклятых врагов. Однако обычно, надавав друг другу тумаков, разбив лица в кровь, они падали в грязь, возились там еще какое-то время, но, окончательно израсходовав силы в этой бесплодной и бессмысленной борьбе, замирали, лежали беспомощные и никому не нужные, потом вставали и, не глядя друг на друга, шли дальше. Хуже, когда в дело пускали ножи. Тогда на обочинах дороги оставались лежать трупы. Но никто из прямо не вовлеченных в конфликт людей никогда в эти ссоры не ввязывался, упавшим не помогал и мертвых не хоронил. Напротив, люди старались как можно скорее уйти прочь, то есть вперед, обтекали дерущихся, как равнодушный мертвый поток, и уходили, не оглядываясь и не интересуясь результатами схватки. Иногда на дорогу выходили разбойники. Что они искали на тракте, запруженном тупо бредущей толпой обездоленных нищих беженцев? Возможно, женщин? А может быть, и сами разбойники были настолько разорены войной и бедствиями, обрушившимися на этот благодатный край, что рады были любой, пусть даже самой жалкой поживе? Все возможно, но и в отношении разбойников беженцы проявляли такое же равнодушие, как и во всех прочих случаях. Вероятно, они чувствовали свою беспомощность и бессилие и не находили в себе душевных сил для того, чтобы дать отпор. Эта тупая покорность судьбе страшно злила Ругера, но до поры до времени он не встречался с разбойниками лицом к лицу. Однако на третий день пути, дело было к вечеру, – или это черные тучи так плотно обложили небо, что начало смеркаться? – так вот, на третий день пути разбойники объявились как раз рядом с ним. Их было четверо, худых злых мужчин, одетых как селяне, а не как воины, и вооруженных разномастным оружием, которым они, на взгляд Петра, едва ли владели. По-видимому, именно Ругер и привлек их внимание. У него был простой, но добротный шерстяной плащ с капюшоном, а за спиной – большой дорожный мешок из свиной кожи. А еще он был старик и калека. Разбойники не могли не заметить его отросших за прошедшие со дня ранения месяцы седых волос, выбившихся из-под капюшона, его деревянной ноги и посоха, на который он тяжело опирался при ходьбе. Им не повезло, этим разбойникам. Они не знали, с кем связались, как не догадывались также, что под плащом Ругер скрывает висящий на бедре кошкодер – короткий пехотный меч с широким лезвием. В руке Петра, привыкшей к тяжести двуручника, кошкодер летал, как перышко, а боевые навыки местных селян, ставших разбойниками, оставляли желать лучшего. Петр убил их всех, хотя, видит Единый, ему было непросто. Посох пришлось бросить, а двигаться, опираясь на деревянную ногу, трудно. И все-таки он справился, хотя в известной степени ему помогли сами разбойники. Если бы эти дурни бросились бежать, он бы их не догнал, но они рассвирепели, потеряв первого из своих, и сами рвались в бой. Ну что ж, значит, такова была их судьба, а его судьба привела его ближе к ночи на опушку мрачного темного леса. Здесь многие беженцы стали устраиваться на ночлег, разводя костры и таская воду для похлебки из ближайшего озерца. Ругер только головой покачал, глядя, как уставшие люди пьют стоячую воду. Ему приходилось видеть немало эпидемий, вспыхивавших, как пожар на сеновале, мгновенно и страшно, на бивуаках больших армий, где дурни вроде этих пили там же, где и испражнялись. Здесь было то же самое. Скот, – устало подумал Ругер и, тяжело припадая на измученную долгой ходьбой «ногу», побрел искать ручей. Ручей он нашел несколько в стороне от общего лагеря. Маленький родничок пробивался из-под камней у подножия скалистого холма. Почти весь холм порос лесом, но этот склон, на котором практически не было земли, оставался голым. Место Ругеру понравилось. Он сбросил с плеч мешок, напился холодной чистой воды и даже заставил себя собрать сучья для костра. Земля была мокрой, сырыми были и сучья, а с неба по-прежнему сыпался мелкий противный дождь, но Ругер нашел небольшой скальный козырек, под которым можно было устроиться на ночь. Во всяком случае, там мог поместиться он сам и даже край костра. Петр развел огонь и поужинал последним куском вяленой оленины и сухим хлебом. Хлеба после ужина у него осталось ровно на одну трапезу. Петр закурил трубку и задумался. Он не очень хорошо знал эти места, но предполагал, что если сгоревшая деревня, мимо которой он прошел в полдень, это Райский Сад – а так оно вроде бы и было, – то до Великой, за которой начнутся не охваченные войной земли княжества Сольд, оставалось два дня пути. За рекой же лежала мирная страна, где вдоль тракта стоят живые деревни и хутора, где по-прежнему существуют придорожные гостиницы, постоялые дворы и корчмы и где его восемнадцати серебряных и пяти золотых марок, спрятанных сейчас в поясе, должно вполне хватить на то, чтобы с комфортом добраться до Линда. Но вот путь до реки быть легким не обещал. У него еще оставался табак, немного крепкого яблочного бренди плескалось в старой фляге, да лежал в мешке, как последний резерв, большой ком шарки – смеси перемолотых орехов и изюма, сваренных в меду. Зубы у Петра были еще достаточно крепкими, так что грызть шарку он мог. А вот терять день на почти безнадежную охоту в мокром осеннем лесу было глупо. И как раз в тот момент, когда Петр Ругер окончательно решил, не задерживаясь нигде, двигаться к реке, из сгустившейся ночной тьмы на свет костра вышла женщина. Мокрые спутанные волосы падали ей на лицо, но по первому впечатлению она казалась измученной и исхудавшей, а из-под волос на Ругера глядели безумные глаза. Женщина подошла к костру, секунду постояла, тяжело дыша и бессмысленно глядя на огонь, а потом начала оседать. Она упала по другую сторону костра, и Ругеру показалось, что она умерла. Коротать ночь рядом с покойницей ему не улыбалось, и, страшно – по-солдатски – матерясь, Ругер полез под дождь, чтобы оттащить несчастную подальше от костра. Но только он успел к ней приблизиться, как женщина закричала. Она кричала тонким голосом, как кричат иногда умирающие звери: то ли крик, то ли стон, то ли растянувшийся во времени прощальный вопль тоскующей звериной души. И в этот момент Ругер увидел то, что не заметил прежде, когда женщина внезапно возникла около его костра. Эта женщина была на сносях, и сейчас, в этот самый момент, у нее начались родовые схватки. Ругер прожил жестокую жизнь, и в этой долгой жизни ему приходилось чаще прерывать человеческие жизни, чем дарить кому-нибудь жизнь. На бесконечных военных дорогах он, вероятно, посеял свое семя не в одной женской утробе. Их было много, женщин, встреченных им на пути и забытых уже на следующем бивуаке. Маркитантки и шлюхи, селянки и нечастные горожанки в городах, отданных на поток, одни из них ложились с ним добровольно – за деньги или похоти ради, – других он брал силой. По-видимому, немало маленьких и больших Ругеров коптили небо в двух десятках стран, куда забрасывала Петра судьба наемника. И сейчас, стоя под темным небом, с которого сыпалась мелкая водяная пыль, глядя на корчившуюся у его ног женщину, слыша ее крик, Ругер почему-то подумал именно о них, никогда им не виденных, затерянных во времени и безмерном пространстве, собственных детях. Выругавшись в голос, Ругер опустился на мокрую землю рядом с роженицей, задрал грязные пропитанные водой юбки ей на голову и, привычным движением раздвинув худые бледные ноги, приготовился принимать роды. Он никогда этого не делал раньше, если не считать пары-другой жеребят да телят, которым он помог появиться на свет. Впрочем, ему приходилось видеть, как рожают женщины, и сейчас он не сплоховал. Худо-бедно, но он помог родиться какому-то мальчугану и даже пуповину обрезал и завязал, как следует. И пока занимался младенцем – обмывал под усилившимся дождем и заворачивал в чистую рубаху, которая так кстати оказалась в его мешке, – совсем забыл о роженице. Когда же, держа притихшего младенца на руках, он подошел посмотреть, что с ней, то сразу понял, что эта плоть уже отмучилась и душа женщины, покинув мертвое тело, унеслась в Чистые Долы. Она была мертва. Ругер осторожно положил младенца под навес, где было тепло и сухо, и вернулся к женщине. Он быстро обыскал мертвое тело, но ровным счетом ничего не нашел. Не было никакого – пусть даже самого маленького – намека на то, кто она, откуда пришла, куда держала свой путь. Он не смог выяснить даже того, что обычно выяснить легче всего, – какой вере она принадлежала. Пожав плечами и снова выругавшись, Ругер оттащил труп женщины за камни и вернулся к костру. – Ну, – сказал он, глядя на младенца, которого взял на руки, – пойдешь со мной или как? Решение взять мальчишку с собой стремительно созрело в его душе. Обдумав этот неожиданно возникший вопрос, Ругер решил, что идея неплоха. Его ожидала одинокая старость. Женится ли он или нет, еще неизвестно. А сын, что ж, сын мог и должен был оказаться ему опорой тогда, когда годы возьмут свое и он превратится в настоящего старика. И веселее будет, – решил он, и в этот момент младенец открыл глаза. Младенец открыл глаза, взгляд его с видимым усилием сфокусировался на Ругере, и долгую секунду ребенок смотрел ему прямо в глаза. Петр даже испугался – таким был этот взгляд. Младенцы так не смотрят. Но потом… Потом произошло нечто настолько странное, что Ругер потерял способность двигаться, говорить, вообще, что-нибудь делать – и только поэтому не убежал куда глаза глядят, не убил младенца или не сделал чего-нибудь еще, столь же непоправимого. Младенец открыл беззубый рот, напрягся так, что маленькое личико его сморщилось и покраснело, и внятно сказал, обращаясь к Петру: – Я Карл Ругер. Вырасти меня, добрый человек! От напряжения младенца начала бить крупная дрожь, так что все его тщедушное тельце ходуном заходило в крепких руках Ругера. – Расскажи… – казалось, младенец с трудом пропихивает слова сквозь свое налившееся кровью горло, – мне… через… шестнадцать… лет… Помни! Глаза ребенка закрылись, и он залился плачем. Петр, как завороженный, сидел у ярко горевшего костра, держа в руках надрывающегося в плаче младенца. Голова его была пуста. Тонкий голосок ребенка был единственным звуком, нарушавшим тишину осенней ночи. Дождь ослабел, но не прекратился вовсе, а где-то рядом, всего в нескольких десятках метров от Ругера, лежало за камнями тело мертвой женщины… Через три дня уставший, мокрый, измученный холодом и бессонницей Ругер достиг Великой. Все эти дни он голодал, отдав хлеб и шарку женщине, которую заставил кормить младенца Карла вместе с ее собственным ребенком. У торгового перевоза стояли княжеские войска, не дававшие беженцам свободного прохода за реку. Но Ругера это не касалось. Гербовая бумага домовладельца города Линда послужила пропуском и ему, и женщине, и детям, а деньги обеспечили им тепло и уют в первой же попавшейся Петру на глаза гостинице. Проведя в гостинице у перевоза четыре дня, Ругер отправился дальше. Теперь их везли почтовые фургоны, и до Линда они добрались спустя всего восемь дней. К счастью, тайные опасения Ругера, хорошо скрытые, однако, в глубине его привыкшего к испытаниям сердца, не оправдались. И дом, принадлежащий ему, нашелся, и деньги, отданные в рост, не исчезли. Денег неожиданно оказалось даже больше, чем предполагал сам Ругер, а дом превзошел все его ожидания. Это был просторный и прочный каменный дом в два этажа, стоявший на Малой Портновской улице, в чистой и тихой части Линда, где селились преуспевающие ремесленники и купцы средней руки. Это было место, где можно было спокойно встретить старость и где хорошо было жить и растить сына, которого он уже привык звать Карлом. 5 Отец рассказал ему эту историю, когда Карлу исполнилось шестнадцать лет. Карл удивился рассказу, не без этого. Он был озадачен и даже немного напуган. Это правда. Но в конце концов молодость быстро взяла свое. Мало ли чудес случается на огромной и дивной в своей непознанности Земле? Карл почти забыл об этом уже на следующий день, а через неделю не помнил уже вовсе и, кажется, никогда больше не вспоминал о рассказе Петра Ругера. Но вот теперь вспомнил. Карл посмотрел на лицо отца, представил себе, как сидел Петр Ругер у костра в ту дождливую ночь, и… И все. У этой истории не было продолжения. Во всяком случае, пока его не было. И история эта, какой бы странной и многозначительной она ни была, никак не связывалась в воображении Карла с тем, что происходило теперь в Сдоме. Она ничего не объясняла, но зато множила вопросы без ответов. И все-таки почему он вспомнил об этом только теперь? И почему именно теперь? Возможно, эта была простая случайность, совпадение, вызванное очередным броском Костей Судьбы. Могло быть и так, но интуиция подсказывала совсем другое. Вот только что? Голос души был невнятен. Это было ощущение сродни тому, когда, бросив мимолетный взгляд на чужое полотно, ты знаешь, что оно прекрасно или, наоборот, бездарно. А почему так, объяснить не можешь. Карл снял портрет отца с мольберта и положил на стол. Постоял секунду, сомневаясь, надо ли делать то, что он уже почти решил сделать, и все-таки взял со стола другой лист и, вернувшись к мольберту, закрепил его перед собой. Теперь он рисовал мать. Ее он рисовал медленно, преодолевая какое-то внутреннее сопротивление и пробиваясь через мешавшие ему видеть ее лицо образы других женщин. И еще образ матери, как он увидел ее когда-то во сне, все время уходил в тень, вытесняемый воспоминанием о мертвой женщине, которую оттаскивает от костра Петр Ругер… 6 «Очнись, Карл! – сказал он себе. – Очнись! День на дворе, и это день Нового Серебра!» Сколько времени просидел он вот так, отрешившись от всего, обо всем позабыв, уставившись, как впавший в транс жрец, в портрет своей матери? Снизу, из кухни, раздавался шум, это Дебора готовила для него убрский суп, и солнце стояло уже высоко. Сколько времени потребовалось ей, чтобы все купить, вернуться и начать стряпать? И сколько времени доносится до него этот домовитый шум снизу? Подумав об этом, Карл сразу же вспомнил и о другом. «Великие боги! – подумал он в смятении. – Я послал ее одну!» Он посмотрел в глаза матери и увидел в них понимание. – Ты ли это, Карл?! – почти с ужасом спросил он себя. И в самом деле, последние два дня он так пристально вглядывался в свое прошлое, что стал забывать о настоящем. Но день уже наступил, и ночь придет в свой черед, и, чтобы пережить эту ночь, Карлу следовало поторопиться. Он должен был снова стать собой, а прошлое… Что ж, прошлое это тоже часть его самого, и вернулось оно, вероятно, не просто так, ведь у любого события есть причины и следствия, и все в мире связано между собой мириадами часто невидимых, но от того не перестающих существовать нитей. Однако поиск в прошедшем, как бы ни была ценна добыча, доставшаяся охотнику, был тяжелым испытанием даже для такого человека, каким привык видеть себя Карл. И когда туман в долинах его памяти поредел, Карл нашел себя обессиленным и едва ли не беспомощным. Ощущение слабости было омерзительно, и Карл заставил себя встать и идти. Он действительно встал, медленно подошел к окну и выглянул на улицу. На противоположной стороне, в нескольких домах от него, неторопливо прогуливался крепкий парень в синем берете с белым пером. На боку его висел солдатский меч, а взгляды, которые он время от времени бросал куда-то вправо и на дом Карла, напомнили Карлу, что предусмотрительность никогда не бывает лишней. И если сегодня, занятый своими мыслями, он отпустил Дебору на улицу одну, то вчера у него хватило ума договориться с Августом об охране для его женщины. Этот парень в берете и другой, невидимый Карлу солдат, и еще один, наверняка подпиравший стенку где-нибудь около двери в дом, все они были сейчас здесь, потому что их послал сюда Август Лешак. Удостоверившись, что охрана бдит, Карл прошел на свободную половину мастерской и приступил к упражнениям. На этот раз он был предельно собран и достаточно быстро сумел сосредоточиться на выстраивающихся в гармоничный порядок движениях. Сложный ритм упражнений захватил его и повел за собой. Теперь, здесь и сейчас Карл мог позволить себе на время отрешиться от вещного мира и забот, с ним связанных, но сделал это осознанно, а не случайно. Время перестало существовать для него, и мысли ушли, вытесненные ощущениями тела, и душа раскрылась вечности. Сколько времени Карл собирался с силами на Великой Охотничьей Тропе, он узнал, только вынырнув из внесознания в осознание. Переход совершился, как всегда, мгновенно, и если в предыдущее мгновение он все еще не существовал как свободная личность, то в следующее – Карл был уже здесь и сейчас. Его сердце билось ровно и сильно, мускулы вернули себе силу и выносливость, суставы – подвижность, тело – бодрость, а душа – уверенное спокойствие. Карл постоял секунду, прислушиваясь к себе и к миру вокруг, и пришел к выводу, что он готов. Потом, захватив одежду, меч и дорожный мешок, Карл бесшумно и стремительно спустился вниз, проскользнул незамеченным за спиной занятой готовкой Деборы и растворился за дверью, ведущей на задний двор. Запах варящегося в котле супа, подхваченный Карлом на бегу, поведал ему о том, что его ожидает сказочная трапеза, но также указал и на то, что времени у него не более получаса на все про все. Как он и предполагал, вода в бане была – целых полбочки холодной воды, – и Карл, не мешкая, приступил к запоздалому утреннему туалету. Он тщательно побрился, умылся и, облившись остатками не успевшей еще нагреться под лучами высоко поднявшегося солнца воды, растерся сохнувшим здесь со вчерашнего утра полотном. Когда через полчаса свежий, тщательно одетый, с пристегнутым к поясу мечом Карл вошел на кухню, Дебора стояла у основания лестницы, по-видимому, решая, стоит или нет беспокоить оставшегося наверху Карла по такому пустяку, как готовый суп, который он сам же и попросил сварить. Карл постоял секунду, глядя на женщину, но в конце концов решил, что стоять так, за ее спиной, – не лучший способ разрешить возникшее недоразумение, и тихо кашлянул, привлекая ее внимание. Дебора отреагировала мгновенно. Она стремительно крутанулась на месте, так что подол ее платья взвился веером, и одновременно отступила назад и в сторону, безошибочно оставляя лестницу справа от себя. Ее руки взметнулись вверх, разойдясь в стороны и чуть согнувшись в локтях, а длинные пальцы сложились щепотью. «А ты, оказывается, научилась у убру не только варить суп», – восхищенно подумал Карл, поднимая руки в успокоительном жесте. – Я тебя напугал, – сказал он виновато. – Извини. Ее руки плавно опустились вниз, сузившиеся было глаза раскрылись, и на губы сошла улыбка, в которой ирония и доля растерянности великолепно уживались с чувственным призывом. – Как ты это сделал? – Она была совершенно спокойна. – Не хотел тебя отвлекать от дел, – улыбнулся он, уходя от ответа. – А я уже решила, что вернулся оборотень, – улыбнулась в ответ Дебора. Испуганной она не выглядела, смущенной тоже. – Прости, – развел руками Карл. – Мы, мужчины, до смерти остаемся мальчишками. – Прощаю, – почти серьезно кивнула Дебора. – Садись к столу, твой суп готов. 7 Суп действительно вышел на славу. Такого по-настоящему убрского супа из говядины и картофеля, сваренного по всем правилам, Карл не ел с тех пор, как покинул земли убру, а случилось это давно. Он ел с удовольствием, которое умножалось голодом, и, по-видимому, делал это настолько убедительно, что Дебора, которая утверждала, что есть уже не хочет, все-таки присоединилась к нему и не только съела большую миску супа, но и выпила с Карлом стакан вина. Они сидели за столом, ели суп, пили вино и разговаривали о разных вещах, не возвращаясь, однако, к теме оборотня. Больше всего Дебору интересовал сейчас импровизированный праздник, который горожане Сдома организовывали на ходу, встречая Серебряное Полнолуние. Вообще-то это шло вразрез с привычным жизненным ритмом людей, в котором праздникам отводилось одно и то же, раз и навсегда установленное место, но Новое Серебро заранее не предскажешь, и даже то, что свет луны уже не первую ночь становился все более и более серебряным, еще ни о чем не говорило. Такое могло случаться хоть каждый год, но Серебряное Полнолуние – это что-то совсем другое, и сказать с уверенностью, что на этот раз оно состоится, стало возможным только в позапрошлую ночь. И вот теперь жители Сдома лихорадочно готовились к нежданному карнавалу, сбиваясь с ног и предвкушая незабываемое зрелище. Карл с удовольствием выслушал городские сплетни в пересказе Деборы, подивившись тому, как много можно узнать за то короткое время, которое Дебора провела, покупая утром все необходимое для приготовления супа. Впрочем, несмотря на то, что в городских сплетнях и слухах содержалась и пара фактов, которые Карл отметил для себя и запомнил, главное удовольствие он получал от голоса Деборы и от движения ее губ, не смотреть на которые он просто не мог. Потом Карл рассказал ей о карнавалах в Во и Женеве, а еще потом трапеза завершилась и пришло время браться за дела. Простившись с Деборой и клятвенно пообещав ей вернуться домой как можно раньше, Карл вышел на залитую солнцем улицу, и город мгновенно принял его в свой запутанный лабиринт, увлекая вперед и дальше, от одного места к другому, от человека к человеку, от дела к делу. Он снова побывал у Медведя, успев за короткое время беседы спросить аптекаря о том, о чем не мог его спросить накануне при Деборе. От Медведя он ушел, унося в кармане маленький яшмовый кувшинчик, запечатанный красным сургучом, и записку к Ивану Фальху, но, прежде чем встретиться с Иваном, Карл навестил Марка, только что закончившего очередное дежурство, и, переговорив с ним, ушел, оставив записку для Августа. Потом часа два разговаривал с хозяином книжной лавки и должен был поспешить, чтобы успеть зайти в банк Дома Воробьев, к нотариусу, и, наконец, к племяннику старого Медведя Марту. Разговор с Мартом был по необходимости коротким, но на большее просто не было времени. Впрочем, поскольку Михайло Дов не промедлил и успел загодя предупредить Марта запиской, то и Март успел сделать все необходимое еще до прихода Карла. Так что как ни краток был их разговор, но Карл получил от Марта ответы на несколько важных для себя вопросов и, обремененный мешком с одеждой и еще одним, на этот раз агатовым, пузырьком, отправился домой. Впрочем, по дороге он сделал еще одно дело, так как полагал, что взятые на себя обязательства следует выполнять. Он задержался на четверть часа в корчме при большой гостинице, выпил там стакан вина и написал записку Виктории Садовнице, отправив ее с одним из служивших в гостинице мальчиков. Вот теперь все дела были сделаны, и он действительно мог возвращаться домой, где его ожидало еще одно дело, которое он обязан был сделать, хотя, видят боги, делать этого ему совсем не хотелось. 8 Дебора стояла около лавки зеленщика, в нескольких домах вверх по улице, и о чем-то оживленно беседовала с соседскими женщинами. На Карла она внимания не обратила, и он, бросив беглый взгляд на подтянувшихся к его женщине бойцов Августа, удовлетворенно кивнул – мысленно, разумеется – и тихо прошел в дом. Поднявшись в мастерскую, он быстро сложил свою дорожную сумку, затем тщательно упаковал свои рисунки и спрятал их в специально приготовленный для этой цели кожаный мешок с клапаном и плотной шнуровкой. Поставив готовый в дорогу мешок на стол, Карл приступил к переодеванию.