– Да уж получше, чем безответственные поэты… Пошли! Дом, разумеется, специально был выстроен для подобных товарищей, во дворе – милицейский пост, в подъезде – дежурный. Квартиры – улучшенной планировки, просторные. Лоджии обиты деревом. Поднялись на лифте. Девятый этаж. Вот и квартира. Разумеется, мне, щелкоперу, в таких хоромах не жить никогда. Ковры, хрустальные люстры, «стенка», книжные шкафы. Никого в доме. – У вас нет детей? – спрашиваю. Она отрицательно покачала головой. Опечалилась. – Садитесь, – говорит, – в кресло. Сейчас я достану все эти бумаги… их тут целая кипа. Полный портфель будет. Вы уж передайте, пожалуйста. – Конечно, передам. А нет ли у вас чего-нибудь выпить? – Выпить?! – И она даже остановилась, посмотрела на меня с изумлением. – Вы шутите, Михаил?.. – Нет, почему же, – улыбнулся я, глядя ей прямо в глаза взглядом бравого солдата Швейка. – Что ж тут такого особенного? Если у вас ничего не имеется – тогда другое дело. А если есть… – У меня всё есть, – сказала она растерянно. – Но как-то странно… – Что ж тут странного? – И я рассмеялся. – Странно, что вы сами не предложили – пришлось выпрашивать. – Нет, странно, странно… – повторила она, потом открыла дверцу бара. – Вам чего? Коньяк, водка, виски? – Разумеется, виски, – сказал я. – И себе плесните. – Мне нельзя, – отказалась она. – Я за рулем. Она плеснула мне шотландского виски в широкий толстостенный стакан. – Лед нужен? – спросила. – Нет, спасибочки. От конфетки не откажусь. Раскрыла коробку шоколадных конфет. Я выпил, зажевал. – Замечательная конфетка, – сказал я, жмурясь от удовольствия. – И где вы такие достаете? – Спросили бы – где я достаю виски. – Где ж вы достаете виски? – Я ничего никогда не достаю, – сказала она. – Ах да, понимаю. Пардон. Вам нет нужды суетиться. А ваш муж… он тоже служит в отделе культуры? – Ну, что вы, – сказала она. – Он служит в «Крайплане». – Планирует, значит? Небось, самый главный там? Она неопределенно хмыкнула. – Сладкая жизнь, – с притворной (а может, и непритворной) завистью вздохнул я. – Никаких забот… – Это у нас-то – никаких забот? – изумилась она. – Вы опять шутите, Миша… (Я мигом засек: ага – Миша. Уже – Миша). – Наша жизнь, Миша, – сказала Кира Петровна, – полна круглосуточных тревог и тяжелейшего напряжения. Нескончаемый стресс – вот наша жизнь. Мы взваливаем на свои плечи ответственность за сотни тысяч других людей – а это отнюдь не сладкая ноша. Отнюдь. Она подошла к креслу, в котором я сидел, положила ладонь на мое плечо. – Так что, зря вы нам завидуете, – продолжала она, не убирая руки с моего плеча. – Мне иногда бывает так тяжко, так тяжко… У мужа в последнее время – сплошные неприятности. Отчетный период кончается, надо подавать в Москву итоговые цифры, а план, как известно, выполнен не по всем показателям… – Мне это – не известно, – заметил я, обнимая ее за талию и привлекая к себе на колени. – Я ничего об этом не знаю. – Вы витаете в облаках, – сказала она, не отталкивая моих рук и не вскакивая с моих колен. – Что вам земные заботы? Вы витаете… Да постой же, Миша!.. Почему ты такой несерьезный? Вы, поэты – как дети! – Да, мы как дети, – согласился я, прижимая ее к себе и целуя в ухо. – Мы, дети – цветы жизни. А вы – наши садовники. – Не балуйся, Миша! – хихикнула она, когда я куснул ее за мочку уха. – Дай мне закончить про моего мужа… – Плешь с ним, с твоим мужем, – сказал я. – Какой ты циник, – вздохнула она. – А вот муж мой – подвижник, фанатик дела, чистейший человек… На него оказывают сверху жуткое давление. Вынуждают завысить некоторые цифры – а он отказывается. Чем всё кончится – не знаю. – А я знаю, – сказал я, расстегивая ей кофточку. – Он обязательно завысит те цифры, какие надо. И все будет о-кей. – Он такой принципиальный! – воскликнула Кира Петровна и тяжело задышала, когда я положил руку на ее грудь. – Ох, Миша… не надо. – А пошли в кроватку? – сказал я. – Что ж мы тут, в кресле, как школьники… Где у тебя кроватка? – Дверь направо, – прошептала она. А потом, спустя какое-то время, мы курили в постели, ели замечательные конфеты. От выпивки она продолжала отказываться (за рулем – нельзя!), пила пепси-колу, курила «марлборо». Я листал журнальчики – «Плейбой», «Пентхауз». – Откуда журналы? – спросил я, разглядывая голеньких девочек в безобразнейших позах. – Мы, работники культурного фронта, должны быть знакомы с вражеским идеологическим оружием, – сказала она, лежа с закрытыми глазами. – Вот и приходится изучать всю эту мерзость. – Бедняжка, – посочувствовал я, – как мне тебя жаль. Отдай эти журналы мне, я ребятам покажу. – Ты что? – И она открыла глаза. – Это только для служебного пользования! – Всё, понял, беру свои слова обратно. А все-ж-таки, славно так жить – пить пепси-колу и виски, разглядывать «Плейбой» – и в то же время быть на переднем крае идеологического фронта. Уютный окопчик, скажи? – Опять ты иронизируешь, – вздохнула она. – И как не надоест? – Так ведь только поэтому ты и легла со мной в постель, – сказал я. – Тебе надоело слышать: да, да, да. Я сказал: нет – ну, тогда, там, в ДК… и тебе это сразу понравилось. Сразу захотелось, чтобы я тебя… Разве не так? – Боже, как ты самоуверен, – сказала она. – Жизнь отучит тебя от подобной самоуверенности. – Жизнь? – И я приподнялся на локте, посмотрел на ее рыхлое лицо, подурневшее от только что пережитых мгновений страсти. – Что ты знаешь о жизни? Жизнь – случайный подарок, а смерть – закон. Понимаешь? Нет, ты не думаешь о смерти… и все вы – совсем о ней не думаете! Это безумие – суетиться, врать, обманывать друг друга – и не думать о смерти. Вы сами придумали правила своей игры – и сами на себя обижаетесь, и на других обижаетесь, если правила эти не соблюдаются. Вам кажется, что жизнь подчиняется вашему плану… бред! Жизнь – цепь случайностей. Лишь одна закономерность – смерть. Но о ней вы не хотите даже и думать. Что ж, пусть будет так… живите по плану, пожалуйста. А я уж как-нибудь иначе… я уж как-нибудь… Дай-ка, плесну еще виски. Да здравствует случай, дарующий нам жизнь! Да здравствует любовь – вечный двигатель жизни! – Да ты, Миша, совсем пьян, – рассмеялась она. – Что ты плетешь? О чем ты говоришь? Ты же совсем ребенок. Ты социально инфантилен. И никаких нет случайностей. Всё подчинено железным законам. – Ладно, – перебил я. – А вот скажи – ты задумывалась над тем, что вся наша жизнь – аморальна? Не пугает ли тебя, что подавляющее большинство людей ежедневно нарушают не только евангельские заповеди, не только моральные, но и юридические законы? – О чем ты? – Обо всем, – сказал я. – Или тебе некогда думать об этом? Или ты ни о чем не думаешь – а только повторяешь то, что тебе подсказывают и диктуют? – Я тебя не понимаю! – Все мы словно подмигиваем друг другу – и постоянно играем в какую-то дурную игру. Говорим одно, думаем другое, делаем третье. – Кто – мы? – Все – мы, все вокруг, абсолютно все! Все мы – преступники! Тебе нужны примеры? Пожалуйста. Вот парадокс нашего быта – в магазинах ничего нет, а у всех все есть. Мы всё д о с т а ё м. Сплошной черный рынок. Круговая порука! Нигде не продаются дубленки – а у многих они есть. Нигде нет меховых шапок – а на каждой голове шапка. Нигде нет в продаже джинсов – а все разгуливают в фирменных. Что ж это такое, Кира Петровна? Кстати, где ты отхватила эти польские трусики? Ведь не в кырском же ЦУМе?.. Вот я и говорю: все мы – преступники. Все мы повязаны одной веревочкой… А такие, как ты – хуже всех. Припали к кормушке – и не можете оторваться. И при чем тут высокие идеи? – Как ты вульгарен, – сказала она, вставая и накидывая халатик. – Какой у тебя низменный, обывательский взгляд на жизнь… какой ты пошляк! Я расхохотался. – Чего смеешься? – удивилась она. – Да так… смешно бы посмотреть на нас со стороны, – сказал я. – Ты щенок, – сказала она. – Рубишь с плеча, абсолютно ничего не зная о сложностях административной работы. – Я ненавижу административную работу, – быстро сказал я. – И это – советский поэт! – воскликнула она. – И это – гвардия идеологического фронта!.. – Какая еще гвардия? – нахмурился я. – Не болтай чепуху. Нашла гвардейца. Я – гусар идеологического фронта. – Вот именно – гусар, – фыркнула она. – Ты не очень-то зарывайся, – сказал я. – Твои нравоучения звучат смешно. Сама наставляет мужу рога – а мне мораль читает. Более чем странно, мадам. – Не тронь моего мужа! – взвизгнула Кира Петровна. – Он святой человек. Он… он… Он не знает, что такое компромисс, он фанатик работы. – Ты это уже говорила.