— Здесь они. Воевода приподнялся, махнул рукой. Протиснувшись меж знатными людьми, на площадь вышли четверо мужчин. Двое — в меховых беличьих плащах, накинутых поверх поддоспешников, широкие пояса оттягивались мечами. Еще один, хоть и безусый юнец, был облачен в подбитый горностаем опашень, а четвертый, убеленный сединой бородач, носил опрятный зипун, поверх которого на ремне болтались только небольшой нож и широкий кожаный чехол для ложки. — Лютич? — узнал одного дружинника князь. — Добре, что тебя послали, ты муж разумный. Ну сказывай, как сыск провели, что видели, что узнали. Свидетелей дела нашего нашли? — Нашли, княже, и изрядно. Проехали мы весь путь от Углича до Муромских врат и спрашивали во всех дворах постоялых, что на пути встретили, об служивом сем, а также о промысловиках наших. Обращались за советами к волхвам, молитвы Белбогу о помощи возносили, а также случайным людям, богами на наш путь посланными, те же вопросы задавали. — Верю, дело свое делали честно, — кивнул Всеволод. — Сказывай, что нашли. — В селении Мыске, что от Мурома в полудне пути, княже, нашли мы в постоялом дворе людей многих, что узнали и промысловиков наших, и служивого того. Приметная больно у него невольница, запомнили ее все. А прочих мужей по иным приметам помнили. Коней узнали, ремесло, откель родом они, слугам дворовым сказывали. А пуще всего запомнилось людям, что меж промысловиками нашими и путником с невольницей ссора случилась вечером в трапезной. Молвили, едва до драки с обидами не дошло, насилу разняли. В толпе кто-то тихо охнул, произошло шевеление, вперед протиснулся выборный от меховой слободы, за ним опять всхлипывала женщина. — Чего замолк, Лютич? — поинтересовался Всеволод. — А еще, батюшка-князь, при мне и при родичах со слободы меховой показал хозяин двора постоялого, что промысловики наши с самым рассветом в путь тронулись, а служивый с невольницей лишь незадолго до полудня собрались. Посему при всей поспешности догнать их воин не мог. Промысловики налегке шли, с серебром токмо, а служивый без заводных и с вьюками. — От оно каково, оказывается! — вскинул голову Всеволод. — Эй, старшина, как вовремя ты явился ныне. Слыхал, что сказывают? Бают люди, служивый наш с мужами вашими стакнуться мог, токмо коли они его на тракте караулили, а не иначе. Уж не их ли по делу разбойному ныне судить надобно, как мыслишь? — Ведомо мне, княже, — спокойно ответил тот, — не наши мужи на чужих конях вернулись, а воин сей на их скакуне. Посему с них спрашивать пока не за что. А вот служивый пусть прибыток свой странный объяснит. — Хорошо, старшина, спросим. Это все, что сыскали вы, Лютич? — Нет, княже. Спрос вели мы и возле Суздаля. Там люди видели новым днем путника со многими оседланными лошадьми, что к святилищу скакал. А когда волхвов просили нас в деле сем просветить, то сказывали они, будто пришел к святилищу странник, покаялся в грехе страшном. Поклялся, что корысти на сем иметь не желал, а в знак смирения своего и раскаяния оставил в дар Велесу трех коней оседланных, пятнадцать гривен серебром и добра всякого при том. Выборники слободские до добра допущены были и опознали в нем вещи разные промысловиков наших, коней их и мечи. Женщина внезапно для всех взвыла на одной протяжной ноте, рванула на себе волосы, забилась в истерике: теперь никаких шансов на возвращение ее детей не оставалось. Однако несчастную быстро оттеснили назад, и плач ее стал почти не слышен. — Думается мне, старшина, ни о каком разбое с душегубством речи боле не идет, — подвел итог сыску Всеволод. — Не было корысти на том, с кем они в пути столкнулись. Видать, искали ссоры, да и нашли. Пятнадцать гривен с конями святилищу отдать! Однако на зело честного воина они набрели. — С кем они ссору затевали, нам ныне ведомо, — возразил старшина. — Что там на тракте вдали от глаз людских случилось, я не знаю, княже, но знаю, что Марина Родионова с того дня не только без мужа, но без детей осталась. Кто теперь содержать ее станет? У Михайло старшего вдова и двое детей. Кто ее станет кормить, кто детей растить? Посему прошу у тебя, батюшка-князь, заступничества и справедливости. Пусть отныне служивый их на свой кошт берет. Его грех — его и тягло. — Слыхал, служивый? — обратился к Олегу Всеволод. — Признаешь свой грех, берешь сирот на содержание? Середин колебался всего секунду. Хотя вира ему ныне и не грозила, но признать вину означало публично расписаться в собственной лжи. Больше уже никогда веры не будет. А потому ведун решительно заявил: — В покупке коня греха нет и быть не может. Пусть слобода сирот содержит, коли мужи ее разбоем промышляют. — Не сговоритесь, стало быть, сами… — понимающе кивнул князь. — Желаете, чтобы я вместо вас решал. Я ведь решу, служивый… Хотя… Пятнадцать гривен и трех коней отдать, а одного из жадности оставить? На безумца ты не похож… Человек бывает либо жадным, либо честным. Но не то и другое вместе! Что скажешь? — повернулся правитель к воеводе. — Мыслю я, княже, промысловики наши ссору нашли с кем-то из путников. Во время сечи один из коней без всадника ускакал. Его-то потом и подобрал прохожий случайный. Опосля ему серебро предложили, он и взял. Коли так, служивый наш в ссоре никак не замешан. Тот, кто промысловиков на меч взял, трех коней оставшихся переловил и в святилище отвел. — Да, это разумно. На правду похоже. А ты что скажешь, волхв? — Мыслю я, человек сей честен, но разумен. Ему требовался конь заводной, он его себе и оставил. А все прочее богам передал, дабы душу от греха очистить. — Пятнадцать гривен отдать, а одну лошадь пожадничать? — громко хмыкнул воевода. — Человек бывает либо жадным, либо честным, княже. Но не то и другое вместе! — Коли боги привели коня к этому смертному, значит, желали, чтобы кара была обращена именно за него, — отрезал волхв. — Не за этот грех, так за другой. — Когда боги желают наказать человека, они обходятся без помощи нас, смертных. — Тихо! — вскинул руки Всеволод. — Здесь суд творится, а не торговля идет базарная. А ты ответь мне точно, служивый: готов ли миром со слободой и родичами промысловиков уговориться? — Нет, князь Угличский, — твердо ответил ведун. — Не о чем мне с ними договариваться. — А ты, старшина слободской? Уверен ли ты в правоте своей? Не намерен ли обвинение свое отозвать? — Нет, княже, — мотнул головой выборный. — За мною правда. — Хорошо. Коли так, слушай мое решение, новгородец Олег, слобода меховая и весь люд угличский. Проведя по обвинению слободы супротив служивого, здесь стоящего, полный сыск, узнал я, что ссора между ним и промысловиками случилась недавняя. Посему был у новгородца Олега явный повод душегубство свершить, и конь одного из пропавших, в его руках оказавшийся, сие подтверждает. Но показал сыск сей и то, что не искал служивый ссоры и стараний для свершения душегубства никаких не прилагал. Конь же в руках его оказался путем странным, от прочего добра промысловиков сгинувших отдельно. И вижу я в деле сем столь много противоречий, что без прямого указания богов небесных верного ответа получить не могу. Воевода, вели принести служивому два щита, бо у него я токмо один вижу. Старшина! Я хочу видеть родича сгинувших безвестно Родионовых, дабы родич этот отдался на волю Белбога и помог нам принять решение верное. Князь перевел дух, дожидаясь, пока будут выполнены его указания. Щиты для поединка дружинники вынесли почти сразу. С поисками родича погибшего вышла некоторая заминка, но вскоре из толпы кого-то вытолкали вперед. — Три щита и меч родичу передайте, — распорядился Всеволод и повысил голос: — Слушайте меня, люди угличские! Сим назначаю божий суд по делу пропажи промысловиков из меховой слободы. Коли боги укажут на служивого как на татя и душегуба, надлежит ему выплатить виру по сорок гривен за каждого мертвого мужа! Коли сложит он живот свой на поединке, надлежит разделить его добро между семьями, а коли свыше сорока гривен окажется, то добро излишнее надлежит передать в городскую казну. Коли жив останется новгородец, то обязан он виру выплатить, а коли не сможет, то будет выдан семьям погибших головой вместе со всем добром, женой и детьми, ежели таковые имеются. Если же боги укажут на невиновность новгородца, будет он с того часа считаться невиновным, и со всякого, кто после того посмеет обвинять его, хулить, серебро спрашивать али иначе к душегубству причислять, указываю штрафовать на две гривны, одну в пользу служивого, другую в пользу княжеской казны. Все ли меня слышали? От примирения слобода и новгородец Олег уже отказались, посему решения сего менять я более не намерен. Воевода, начинай. — Слушаю, княже, — кивнул воин и выступил вперед: — Слушайте меня! Здесь ныне божий суд творится, а не поединок кровавый. Мы желаем знак богов получить и ничего более. Понятно? Посему: коли кто из вас без трех щитов окажется, тот признан проигравшим суд будет. Коли кто из вас неспособным к продолжению боя окажется, признан будет проигравшим суд. Коли кто из вас побежит с поля, проигравшим суд будет считаться. Вы слышите меня? Упавшего, оружие утерявшего, щита лишившегося добивать не сметь! Сей поступок к простому душегубству приравнен будет и судим так же! Вы слышите меня? Правила божьего суда за время скитаний Олег слышал не раз, а потому внимал вполуха, глядя на своего будущего противника. Худощавый мальчишка лет пятнадцати, в рубахе, выцветших штанах и кое-как сшитых поршнях, он побледнел как мел еще до начала поединка, хотя и подпрыгивал, покачивал тяжелым мечом, страшно шевелил нижней челюстью, явно пытаясь хоть как-то себя подбодрить. — Что это за сикарака, воевода? — перебил он воина, указав на мальчишку саблей. — Вы хотите, чтобы я дрался с этим тараканом? Какой это, к лешему, суд! Я же убью его одним плевком и растирать не придется! Воевода, я воин, а не убийца детей! Дайте мне нормального противника, не превращайте в клоуна! — Что он сказал?! — сжал подлокотники унизанными перстнями пальцами Всеволод. — Я не слышал воевода! — Один миг, княже, — поклонился тот и крута нулся на месте: — Старшина! Кто этот котенок? Кого вы выставили на поединок? — Племянник родионовский, Вторуша, — пожал тот плечами. — По «Правде» мстить токмо брат может, сын, двоюродный брат да племянник. Братья родионовские сгинули оба, сын малой совсем, двою родные братья на выселках. Токмо племянник здсь и имеется. — Мы не месть затеваем, а суд божий! — повысил голос Середин. — На суд, по «Русской Правде», каждый имеет право выставить заступника. Вот пусть и выставляют! Воевода оглянулся на князя. Всеволод приподнял брови, согласно кивнул. — Староста, вы можете выставить вместо племянника заступника. — Откуда заступник? У них на сапоги нормальные ныне денег нет, не то что на заступника. На все воля богов. Коли правда на стороне нашей, то и племянник малой душегуба одолеет. — Проклятие! — Ведун полуприкрыл глаза. — Воевода, я воин, а не убийца. Ква! Пусть выставляют защитника, я заплачу ему сам! Площадь дружно охнула, и даже князь громко крякнул в кресле: — Ты намерен платить тому, кто станет сражаться супротив тебя, служивый? Да, вижу, честен ты избытком. Пожалуй, такой честный и вправду мог отвезти в святилище попавшие к нему неправедно пятнадцать гривен и чужих коней… Но такой правильный не оставил бы себе четвертого коня и не лгал бы на суде. Проклятие! Мне надоел этот суд и его путаница! Я хочу покончить с ним сегодня, покончить немедленно! Слушайте все! Своей волей назначаю плату заступнику в две гривны, кои обязан выплатить ему новгородец Олег, буде жив останется, или кои будут взысканы из добра его, коли он живота лишится. Но заступник сей обязан явиться немедленно. Считаю до трех. Эй, кто там у вечевика? Начинайте бить. Над городом прокатился протяжный звон вечевого колокола, но еще до того, как в него ударили второй раз, от княжьего дома кто-то громко заревел, начал протискиваться вперед, и вскоре с дубового тротуара на площадь шагнул криво оскалившийся дружинник в распахнутой на груди плотной шерстяной рубахе в крупную клетку. Хотя, может, и не в рубахе, а в свитере скандинавском, напяленном на голое тело. То, что перед ним скандинав, Олег понял по крупной костяной букве «Т», что болталась на веревочке на груди у этого белокожего, волосатого, со встрепанной бородой мужика — молот Тора. Варяг, дитя северных фьордов. Земля скандинавская всегда была богата лишь камнями да холодной соленой водой, а потому вечно нищие варяги торговали по всему свету единственным, что у них было — кровью, служа в разных дружинах от Холмогорской до Византийской включительно. Хотя, кто знает — может, они и в египетских, а то и карфагенских разборках участвовали. За горсть серебра они готовы были резать кого угодно и где угодно. За две — согласились бы оторвать бороду собственному богу. Две гривны для варяга — подарок судьбы, ради которого не страшно продать душу морскому дьяволу и навеки лишиться Валгаллы. Скандинав, продавшийся в княжескую дружину, превышал Олега почти на две головы в росте и вдвое по ширине плеч, к тому же успел отожраться на русских харчах и имел вполне солидное брюшко — отчего стал более опасным. Чтобы такого прирезать, мало просто достать до тела саблей, нужно еще добраться сквозь жировую прокладку до внутренних органов. — Это не поединок, Торос! — сурово предупредил его воевода. — Станешь добивать — самолично в болоте утоплю. — Легкие деньги, — отмахнулся варяг, помахивая пудовым мечом, как легкой тростинкой. Вблизи оказалось, что он вовсе не скалился — у него была вспорота верхняя губа. — Эй, племянник! Меч в дружину верни, а щиты заступнику оставь. Может, пригодятся… — Ты беги, служивый, — предложил варяг. — Тогда калечить не стану. — Тебе губу подрезали? Гляди, язык тоже укорочу, — пообещал Олег. — Щит подбери, служивый, — посоветовал воевода. — Ну, готовы? Ведун отошел, взял с земли щит. Сразу было понятно, что деревяшке достанется, поэтому первым он взял щит чужой, его не жалко. — Готовы? — снова спросил воевода. Скандинав вместо ответа стукнул клинком по щиту. Олег сделал то же самое. — Да обратят на вас боги свое внимание! Сходитесь… Торос тут же ринулся вперед, безо всякой грации и мастерства справа налево рубанул мечом, направляя его под совсем небольшим углом вниз. Дикарь наверняка учился драться топором на палубе: это там, коли сверху вниз промахнешься, острие так в палубе засядет, что сто раз проткнуть успеют, пока вытянешь. Ш-шир-р… прошелестел клинок над головой. Олег выглянул из-за края щита, готовый начать встречную атаку, но в его щит ударила деревяшка варяга, и тут же — ш-шир-р… Скандинав успел снова размахнуться и ударить. Ш-шир-р… Трах!!! От третьего удара ведун пригнуться не успел, клинок врезался в щит и с потрясающей легкостью снес верхнюю треть. — У-а!!! — торжествующе взревел варяг. Олег поймал его взмах на умбон — от удара медяшка прогнулась, связанные ремнем доски полетели в стороны. — Электрическая сила! — Середин отшвырнул рукоять с болтающимися на ней двумя щепками, отошел к своему месту, подобрал другой щит. Стукнул клинком по деревяшке, показывая, что готов к бою, и варяг тут же снова кинулся вперед. Он бил тупо и однообразно, словно не сражался, а рубил дерево. Справа налево, справа налево, справа налево. Олег мог бы продемонстрировать ему десятки разнообразнейших приемов и ударов, мог бы показать настоящее мастерство — но проклятый варяг, пользуясь преимуществом в росте и в длине рук, просто не подпускал его к себе на опасную дистанцию. Взмах меча, потом он бьет вперед краем щита, отпихивая Олега, тем временем снова размахивается и бьет опять… Раз за разом — десять, пятнадцать, двадцать раз, пока ведун не допускает оплошности и — хрясь!!! От щита опять летят щепки. Хрясь!!! — Електрическая сила! — Откинув деревянные лохмотья, ведуи поднял свой щит, остановился, глядя на скалящегося скандинава и лихорадочно пытаясь придумать хоть что-нибудь. — Пять гривен на новгородца ставлю! — Олег узнал голос Любовода. Во дает купчина! Тут уже совсем рядом с Калиновым мостом ходишь, а он пари устраивает. Правда, на него все же ставит, не против. — Пять гривен! Серебро покажи… И тебе отвечу, коли покажешь. Пять! Пятнадцать… Есть пятнадцать, Елага Скотин поручится… Ведун рассмеялся, стукнул саблей о щит, ринулся вперед. Ш-шир-р… Олег резко присел, подныривая вперед, торопясь проскочить варягу за голую спину — но тот неожиданно дернул меч назад обратным движением. Середин лишь в последний миг успел подпрыгнуть, перекувыркиваясь через смертоносную сталь, и грохнулся спиной оземь. Скандинав зарычал, устремился в атаку — Олег, привстав на колено, успел закрыться щитом. Сталь, выбивая искры, резанула по железу, ведун тут же отскочил, перебежал в сторону, вновь рванулся к противнику. Варяг, ошарашенный внезапным напором, чуть попятился. — Сейчас ты сдохнешь, — пообещал ведун. — Закрутишься, как гусь на вертеле. Олег развернулся лицом к знатным горожанам, отсалютовал саблей: