— Гляди, живой! Ладно ты его, боярин, приложил… — Это радостный, как перед колядками, Будута заматывал руки за спину пожилому торку. Тому самому, что получил от ведуна нокаут и, похоже, еще не пришел в себя. Олег попытался сжать и разжать пальцы правой руки — кисть не подчинилась. Середин недовольно поморщился, достал из чересседельной сумки рукавицу, натянул на отбитую конечность. Переломов как будто нет. Значит, дней за пять кисть отойдет, будет как новенькая. Главное — не отморозить, пока чувствительность потеряна. — Ну, боярин, ну ты богатырь. Зараз двух коней на копье взял и полонянина одного. — Одного скакуна себе возьми, второго, вон, дружиннику отдай. Не пешими же вам бегать, — приказал ведун. — Ты, Будута, возьми в повод коней, на которых раненых посадили. Вертайся к рати, доложись воеводе Дубовею о разъезде поганом, с коим мы столкнулись, о сшибке. Пусть настороже будет. Прощупывают они нас, прощупывают. — А ты как же, боярин? Вон, вижу, руку прячешь. — Меня до сумерек в дозор послали, — отрезал Олег, подбирая поводья. — Как сменят, тогда и вернусь. — За коня благодарствую, — подал голос рыжебородый, — ан погоди маненько, боярин. Пусть холоп и почивших, и добычу возьмет. К чему она нам на службе? Ведун посмотрел на Будуту, кивнул. Коли с уважением, боярином называют — стало быть, признали. Не грех и самому уважение к чужому мнению проявить. Тем паче, что надолго дружинники не задержат, за четверть часа управятся. Середин подъехал к оглушенному торку, что только начал шевелиться, уже связанный и лишенный оружия, халата и сапог, посмотрел на пленного сверху вниз. — Незнатного он рода, боярин, — сообщил, увязывая тюки из потников, рыжебородый. — Доспех старый, подгнил местами. Упряжь простецкая. Десятник разве, да и то вряд ли. Не станут за него выкуп платить. Зарезать — меньше хлопот будет. — Пока жив — может, князь али воевода расспросить его о чем захотят, — пожал плечами ведун. — Пусть холоп к дружине отвезет. Зарезать никогда не поздно. Когда Середин увидел пленника в следующий раз, тот оказался обнажен совершенно, лицо приобрело густой багровый оттенок, ноги были обуглены до колен, руки превращены в мочало, а спина — в мясной фарш. Ведун негромко крякнул, прошел мимо, перешагнув холодное кострище, расстегнул левой рукой пояс и скинул оружие у войлочной стенки походного княжеского шатра. — Боярин Велеслав на день ангела своего пригласил. Святого то есть, — словоохотливо сообщил Будута. — От и нет никого. Пируют. — Велеслав — значит славящий Велеса, скотьего бога, — прищурился ведун. — Значит, сегодня день Велеса? — Велеса? — запнулся холоп. — Не, не христианский это святой… А, Велеслав — мирское имя боярина будет. А после крещения он другое принял. Ага-рий, кажется… — А этого кто разукрасил? — кивнул на пленника Середин. — Князь молвил: «Чего жалеть нехристя дикого», — пожал плечами Будута. — От и спрошали его каты без снисхождения. Где рать поганая, каким числом, каковы помыслы хана торкского? Как к твердыням торкским идти сподручнее… — Сказал? — полюбопытствовал ведун, присев рядом с запытанным степняком. — Кто ж его знает? Я, боярин, харчеваться к котлам бегал. — Ты… — неожиданно приоткрыл заплывшие глаза торк. — Будь ты проклят, сын блудливого шакала. Пусть ноги твои никогда не знают покоя, а душа пристанища. Пусть находят тебя враги в самых ласковых руках и безлюдных пустынях. Пусть семя твое никогда не прольется в лоно женщины, пусть… Пленник закашлялся кровью. — Не нравится в полоне быть? — поинтересовался Олег. — А знаешь ты, торк недобитый, что сородичи твои почти две сотни моих сотоварищей по походу прошлогоднему, сонным зельем опоив, в рабство караханидам продали? — Русские и должны быть рабами, — скривил губы торк. — Так вам на роду написано; на нас работать, пока мы баб ваших брюхатим. — Ну коли так, то вам на роду написано сгинуть всем до последнего, чтобы и на племя не осталось, — наклонился к самому уху пленника Олег. — Мы перебьем всех мужей от мала до велика и скормим свиньям, продадим мальчиков византийцам для гаремов, а женщин — вонючим латинянам и бриттам для ночных утех, засыплем колодцы, запашем требища, дабы и имени рода вашего в веках не осталось. Вот так аукнутся вам рабы русские, степняк. Коли добрыми соседями жить не умеете, будете соседями мертвыми. С нынешней зимы и до скончания веков. Ты меня слышишь, недобиток? — Проклинаю… — опять захрипел торк. — Рабом тебе жить, рабом… — выдохнул он и затих. — Проклятие мертвеца… — как снег побелел Будута. — Как же теперь будет? — Никак, — выпрямился Олег. — Выкинь его из шатра и забудь. Не тебя ведь прокляли, чего трясешься? Лучше воды мне горячей найди и горчицы. Руки совсем не чувствую. — Я про се князю Муромскому сказывал, — торопливо сообщил холоп. — Князь Гавриил повелел кланяться, завтра на пир звал да при мне отцу Амбросию наказал за здравие твое, боярин Олег, до утра молиться… — Неуч ты, Будута, — усмехнулся ведун. — Нечто не знаешь, что молитвы без распаривания пользы не приносят? Давай, шевелись, пощипай княжеские закрома. Чай, не убудет от провозвестника христианского… Олег скинул налатник и принялся расстегивать на боку крючки бриганты. В этот раз с походом ему, можно сказать, повезло. Хотя началось все с крайне неудачного путешествия за Черниговским кладом. Тайну схрона князя Черного, как выяснилось, знало немало народа, и к реке Смородине вышло больше двух сотен ратных людей со своими боярами, да еще и с посланниками храма Сварога с острова Руян. Почти всех их и продал, опоив сонным зельем, торкам боявшийся конкурентов князь Рюрик. Не тот, знаменитый, а его тезка из Муромских краев. Самой великой подлостью был даже не захват в полон: в руки ворога попадают многие из честных воинов, — а то, что дружинников, как простой скот, продали в дальние земли, лишив их возможности освободиться, дать за себя победителям выкуп. Именно за это попрание всех норм человечности и нравственности шел сейчас мстить Муромский князь. Можно иногда победить русского витязя, захватить его, держать в неволе. Нельзя лишать его права на освобождение, права сообщить о своей беде родичам и откупиться от беды. Никогда не лишали такого права своих врагов русские князья — и того же требовали от соседей. Как ни старались предатель и его товарищи, но запродать пленников так далеко, чтобы ни один не вернулся, не удалось. Жрец Святовита, Олег и еще несколько человек выбрались на родные земли, горя жаждой мести, и той же осенью князь Рюрик отправился под родовым вымпелом с золотым соколом на белом фоне через Калинов мост, за которым с нетерпением ждали его многие почившие враги. Отомстить торкам родичи обиженных призвали Муромского князя. Многие из пропавших пришли из его земель, рядом с его рубежами оказались владения Рюрика, в его вотчине проживали и главные свидетели: боярыня Верея и сам ведун, задержавшийся у нее в гостях почти на месяц. Впрочем, главным аргументом оказался священный христианский крест. Как и большинство искренних новообращенных, князь Гавриил горел желанием нести свою веру язычникам, и дикие торки подходили для поднятия его славы как никто другой: родичей средь русских князей у них почти нет, никто не заступится, да еще подлостью невиданной степняки сами поставили себя вне закона. Руби — не хочу, никто слова поперек не скажет, совестью не попрекнет. Для Олега же основной удачей стало то, что князь Муромский помнил его. Помнил свое приглашение и помощь ведуна в разгроме хазар. Оттого в детинце разместили Середина со всем уважением, потчевали только за княжеским столом, дали в прислужники курчавого веснушчатого холопа лет шестнадцати — поджарого, как гончий пес, и вечно голодного, как коккер-спаниель, — а в походе отвели крыло в богатом княжеском шатре. Не единоличные хоромы, разумеется, а вместе с еще двумя десятками избранных бояр и гридней — но и то уважение. В снегу, завернувшись в шкуру, ночевать не пришлось. Попики княжеские, коих увязалось с ратью аж пятеро, поглядывали на странного боярина, никогда не крестящегося, не молящегося перед едой и вроде не гнушающегося магией, с подозрением. Но Олег оставался тем самым человеком, что вместе со святым Каримандитом боролся с нечистью и сохранил его последнюю волю, который вместе с князем Владимиром принял от Византийского престола крещение и рассказал о нем во многих землях, в том числе и в Муроме. И потому ведуна предпочитали не задевать. — Ну, чего стоишь? — поторопил холопа Олег, снова набрасывая на плечи налатник. В палатке хоть ветра и нет, а холодрыга — как снаружи. — Давай, шевели коленками. — А кулеш горячий не подойдет? — предложил Будута. — Аккурат перед вечерней зарей для дружины варили… — Мне руку распарить, олух, — вздохнул Середин. — Что же я ее — в кулеше стану греть? — А че? Он горячий будет, как и надобно. — Зачем продукт портить, Будута? Куда ее потом девать, кашу с горчицей? — А я и съем, — охотно согласился холоп. — Нести? — Воду! — повторил ведун. — И горчицу. Гляди, разозлишь — превращу в лягушку. — Какая же лягушка зимой, боярин? — Ты будешь первой. Где моя сумка? — Да несу я, несу, — попятился холоп и выскочил за полог. Припоминая слова заговора на исцеление костей, Олег еще раз внимательно осмотрел поврежденную кисть. Уж очень много в ней косточек, хрящей и сухожилий. Зачастую про перелом узнаешь, только когда он зарос давно, а тебе снимок руки понадобился. Хотя тут до ближайшего рентгена еще веков десять топать… — Есть! — радостно заскочил в палатку Будута с дымящимся кожаным мешком в руках. — У кашеваров набрал! Они аккурат мясо закладывать сбирались. И заместо горчицы я с них перцу вытребовал для княжьего гостя. О, целую горсть дали! — Олух ты, — беззлобно вздохнул Середин. — Мне же не суп варить, а руку парить. Ладно, давай. Обойдусь перцем. Он растер несколько шариков перца между пальцами, кинул в горячую воду, немного подождал, чтобы он намок и утонул, помешал мизинцем, затем медленно погрузил руку в ведерко. Торопливо забормотал: — Встану я, Олег, до заката и пойду, где ветра богато. В чисто поле, во широко раздолье. В чистом поле, в широком раздолье лежит белый камень Ла-тырь. Под тем белым камнем лежит мертвый богатырь. Не болят у него суставы, не щиплют щеки, не ломит кости. Разбужу я богатыря мертвого, покажу ему боли горькие. Ой ты, богатырь черный, богатырь вечный, не болят у тебя суставы, не щиплют щеки, не ломит кости. Так бы и у меня, Олега земного, не болело — в день при солнце, ночью при месяце, на утренней заре, на вечерней заре, на всяк день, на всяк час, на всякое время. Тем моим словам ключ и замок… — Чародействуешь? — шепотом поинтересовался Будута. — Пятерню грею, — поморщился в ответ ведун. — Жилы расширяются, кровь быстрее течет, раньше исцеление наступает. Огонь лучше разожги. А то стемнело уж, ничего не видно. И продых в потолке откинуть не забудь, задохнемся. — Нешто я не понимаю! — обиделся холоп и побежал на улицу дергать нужные веревки. Да так и пропал. Прогрев руку до ощутимой красноты, Олег спрятал кисть назад в рукавицу. Есть все равно не хотелось, поэтому он нащупал сверток со своей походной шкурой, размотал ее, потом закрутился, уткнувшись носом в густой медвежий мех, и отключился до того момента, когда его вытряхнули из дремы истошные вопли: — Торки! Торки! Торки!!! Мигом откатившись от стенки, Олег вскочил, схватился за саблю, щит… И охнул: клинок выскользнул из слабых пальцев. Ведун тихо выругался, в общей толпе выбежал из палатки. Дозоры сработали безупречно: вражеская рать еще только нарастала на горизонте, а упрежденные дружинники уже стояли наготове — пусть и не совсем одетые, но с оружием в руках. — Колчаны, колчаны несите! — слышались со всех сторон выкрики бояр. Послышался тихий шелест, и у ног ведуна из утоптанного снега внезапно выросло древко с белым тройным оперением. Потом что-то гулко застучало по приготовленным для княжеского очага чурбакам. Олег вскинул щит над головой, а шелест падающих стрел, нарастая, превратился в непрерывный зловещий шепот. Слева впереди кто-то болезненно вскрикнул. Еще кто-то ругнулся за спиной. Верные своей излюбленной тактике, степняки стремительно проносились вдоль вражеского лагеря, забрасывая незваных гостей тучами стрел. Но столкнулись они на этот раз не с медлительной греческой пехотой или неуклюжими персами, а с теми, кто и сам с детства любил пострелять из лука воробьев, а в седло садился раньше, нежели толком начинал ходить. Дружинники, бояре, приближенные княжеские богатыри опустошали колчаны со стремительностью станковых пулеметов, успевая выпустить две стрелы еще до того, как первая долетала до цели. Особой точности не требовалось — по плотной конной лаве промахнуться трудно, и было видно, как то тут, то там катятся по снегу выбитые из строя всадники. Русской рати доставалось куда как меньше: лошадей для дружины конюхи подвести еще не успели — скакуны паслись почти в двух верстах за лагерем, — а дружинники для стрелы цель неудобная: в шлемах, в кольчугах, в колонтарях. В отличие от Середина, снимать на ночь доспех почти никому в голову не пришло. Так что стреле разве сдуру в руку незащищенную оставалось ткнуться или ногу через штанину порезать. Как ни крути, а основная цель для лучников — кони. Показалось — всего минута прошла, а атака уже закончилась. Бояре, тяжело дыша, опустили луки. Холопы принялись торопливо собирать вражеские стрелы — авось, сгодятся. Многие ратники устремились к бьющимся на снегу вражеским коням: кто из торков ранен остался — добить, кто мертв — обобрать. Стрелы собрать, опять же. Да и сами кони — парное мясо. Не поленишься — вечером наваристый бульон в котле забулькает, либо хороший окорок на вертеле над огнем удастся запечь. Впрочем, среди степняков потерь тоже почти не было — с полсотни пеших поганых, взмахивая полами халатов, убегали в степь. За многими возвращались товарищи, подхватывая на коня и сажая за спину. Никто не стрелял — колчаны на время опустели. Враги только переругивались издалека, предлагали помериться мечами, поминали родственников и животных. Но до прямой стычки дело не дошло. — Не война, а конобойня какая-то, — вздохнул ведун, опуская щит. — Кто сражается — мы или лошади? — Не скажи, боярин, — ответил какой-то дружинник. — Десятка три-четыре поганых мы повыбили — А лошадей — не меньше трехсот, — кивнул в степь Олег. — Эх, нет на вас зеленых человечков. — Луговых, что ли? — не понял бородатый воин. — Их самых. Пойду, оденусь. А то, чегой-то, не травень на улице. Больше всего в здешних войнах Олег жалел именно лошадей. Люди хоть понимали, на что идут, ради чего жизнями рискуют и муку принимают. Коняги же несчастные просто теряли животы по преданности своей людям и беззащитной доверчивости. Причем на каждого воина их погибало с десяток, не менее.