К этому времени холопы успели развернуть длинное шелковое полотнище, заменяющее стол, поставить на него кувшины с вином и с медом, разнести деревянные и серебряные блюда с вареными половинками цыплят. Перед князем Гавриилом двое слуг водрузили опричное блюдо с копченой осетриной, нарезанной крупными кусками. Муромский правитель потянул верхний, передал ведуну: — Вот, отпробуй угощения с моего стола, боярин Олег, да оставь грусть свою снаружи. Это уже была честь. Опричное угощение, в отличие от всего прочего, что каждый желающий мог брать, сколько душа попросит, ставилось хозяину дома, и тот оделял им отдельно тех, кого желал, в знак особого уважения, почтения, выражения благодарности. Получив из рук Гавриила этот кусок, Олег переходил из «общей массы» княжеского окружения, многих из которого правитель и вовсе не знал, а привечал лишь ради рода или вежливости, в число особо отмеченных друзей. Личных друзей. — А давайте, други… — Ведун потянулся к поставленной перед ним деревянной, покрытой черным лаком чаше, но ближний холоп с ловкостью опытного иллюзиониста ухитрился подменить ее серебряным кубком. — Давайте, други за князя нашего Гавриила корцы наши поднимем. Князю, что первым веру Христову на Руси принял, меч в ее защиту поднять решился, что главным заступником для слабых стал и судьей честным для обиженных. Слава! — Слава, слава!!! — с готовностью подхватили гости, отирая бороды и усы от куриного жира, чтобы тут же обмочить главное мужское украшение вином или медом. Олег осушил свой кубок, поморщился — холопы, оказывается, наполнили его вином. Потом махнул рукой: ему-то чего беспокоиться? Это боярам к своим шатрам возвращаться надобно, сотникам к отрядам уходить. А у него место здесь, в шатре. Как устанет — к стенке отползет да в шкуру завернется. И все дела. Главное — мед с вином не мешать… На этот раз он сам наполнил свой кубок, неторопливо разделал жирную, сочную осетрину, оставив на ломте хлеба хребет и куски румяной шкуры, потянулся за половиной курицы, но передумал, взял из чаши несколько соленых огурцов. Кивнул сидящему напротив священнику, истребляющему курятину: — Разве не пост сегодня, батюшка? Бог мясным потчеваться не запрещает? — Бог милостив, — смачно обгрыз хрящик слуга Христов. — Путников, людей на службе ратной, а также недужных от поста освобождает. Так что кушай, сын мой, не смущайся. Олег недовольно поморщился, признавая, что попик его таки «умыл», съел еще огурец, запил полным кубком вина и ухватил куриную полть, пока блюдо окончательно не опустело. Однако не успел он запустить зубы в чуть теплое мясо, как сзади послышался шорох, и в самом ухе прозвучал вкрадчивый шепот Будуты: — Боярин, боярин, тебя дружинники кличут, что намедни в дозор с тобой ходили. При мечах явились… — А как еще они в походе явиться могут? — Ведун положил курятину на хлеб, выпил вино и, чуть привстав, поклонился князю: — Дозволь отлучиться ненадолго? Сказывают, надобность во мне появилась. — Смотри, — притворно погрозил ему пальцем муромский правитель. — Мне на службу не пошел. Коли кому другому согласишься пособлять — обижусь. А может, и не притворно, может, вполне серьезно предупреждал. Олег согласно кивнул и начал пробираться к выходу. На холодном ветру его поджидал рыжебородый дружинник и один из его товарищей. Утерев рукавицей усы, бородач кашлянул, чуть поклонился: — Здрав будь, боярин. Мы тут с сотоварищи с дуваном посидели. Так мы порешили серебро, у торков мертвых взятое, раненым отдать да женке Повислава отвезть. Им с добром возиться несподручно. Посему из прочей добычи тебе, как старшему, две доли отвели. По раскладу конь и снаряжение воинское причитается. Вот… Дружинник кивнул товарищу, и тот подвел ближе лошадь, которую держал в поводу. Вот он, один из главных поводов к большинству войн: добыча! Чтобы купить доброго коня, крестьянину здешнему года два работать надобно, а то и все три. Клинок добротный раза в три дороже обойдется. Еще упряжь, набор поясной, броня, пусть и простенькая, стеганая, лук роговой… За все вместе — целую жизнь копить понадобится. А тут: минутная стычка — и ты стал богачом. И хотя все знают, что в походах случаются потери, что из десятка зачастую один, а то и двое в чужой земле лежать остаются, что иногда рати поражение терпят и можно самому в чужой полон попасть — но каждый надеется, что погибнет другой, а разбогатеет — именно он; что проигрывают сражения без него — а он обязательно окажется в числе победителей. Потому-то, что ни поколение, приходят в княжеские дружины добровольцы из ремесленных слобод, бросают пашни крестьянские дети и продаются в холопы, потому с готовностью платят кровью за свои поместья бояре, по первому княжескому призыву поднимаясь в седло. Добыча! Несколько месяцев риска — и мошна набита серебром и златом, в хозяйстве трудятся послушные невольники, в опочивальне дожидаются ласковые девственницы… Разве устоит перед таким соблазном хоть один мужчина, способный носить оружие? «Вот почему все так обрадовались, когда князь решил на торкский город идти! — внезапно вспомнил ведун. — В чистом поле, в кровавой сече, кроме славы и ран, ничего не получишь. Лошади, доспехи, обоз — это копейки. Вот город — цель достойная. За высокими стенами твердыни всегда можно взять настоящую добычу». Рыжебородый опять кашлянул, и Олег спохватился, взял у дружинника поводья скакуна: — Благодарю за уважение, други. Спорить не стану, раненым серебро важнее. Правильно решили. — Уж не обессудь, что на дуван не звали, боярин, — обрадовался рыжебородый. — Нам в шатер княжеский так просто не заглянуть. — Ничего, — отмахнулся ведун. — Знаю, вы люди честные. Иных в дружине муромской не бывает. Воины, опустив головы, коротко переглянулись, и Олег понял, что его в чем-то все-таки обманули. То ли утаили часть добычи, то ли всучили то, чего прочим негодным показалось. Однако затевать свару из-за рухляди ему не хотелось. Тем более, шел он в поход не за добычей, а за местью. И все-таки… — Вы крещеные? — неожиданно спросил ведун. — Да, — кивнул рыжебородый. — Князь Гавриил иных в дружину более не берет, — добавил второй. — Это здорово. — Середин неторопливо размотал тряпицу на левом запястье, продемонстрировал серебряный крестик, после чего зачерпнул снега, сжал в кулаке и вогнал сверху крест: — Во имя Отца, и Сына и Святого Духа. В святых землях, на христовых тропах стоят горы Сиенские. Подножие их от жары течет, вершины их от холода каменеют. Лежит снег на Сиенских горах. Для ветра пыль, для ратника русского снег, для стали вражеской лед толстый, лед непробиваемый. Не взять люда этого ни стреле поганой, ни мечу каленому, ни копью быстрому. Отныне, присно и вовеки веков… — С последними словами Олег поймал падающие из кулака капельки талой воды, начертал на лбах дружинников маленькие крестики. — Вот, мужики. Лоб маленько пощиплет, но это нормально. Отныне вы для оружия неуязвимы станете, коли его не христианин держит. Только сильно на заговор не полагайтесь, никогда не знаешь, с кем в бою столкнешься. Можете остальным с десятка своего сказать, я и для них защитный заговор сотворю. Ну прощайте, мужики. Будута, коня в табун отведи. Нечего ему тут делать. Олег развернулся и, довольный собой, вошел обратно под полог княжеского шатра. Заговор дружинникам, само собой, поможет, но и совесть их погрызет изрядно, коли и вправду обманули. Тех, кто добро тебе творит, обманывать ох как тяжело. Если ты не погань какая, конечно. Вернувшись на свое место рядом с князем, Середин понял, что главные события пира прошли мимо него. На опричном блюде осталось всего два сиротливых кусочка осетрины, прочие подносы тоже опустели, часть кувшинов откровенно лежали на боку. Пока ведун доедал свою курицу, прозвучали еще две здравицы за князя и его детей, после чего бояре и сотники начали расходиться. С воеводой, ближними товарищами и богатырями муромский правитель опрокинул еще по чаше стоячего меда — ведун волей-неволей вынужден был нарушить зарок и смешать-таки вино с медом, — после чего холопы пошли вдоль стен тушить масляные светильники. В скупом свете очага богатыри стали укладываться вокруг княжьего полога, Середин отступил к противоположной стене, выискивая сверток со своей шкурой. — Отвел, боярин. — В полумраке Олег скорее угадал, нежели узнал Будуту. — Добро в обозе скинул, зарок взял, что не спутают, коня табунщикам отвел. Добрый конь, ей-богу, боярин… Холоп на миг исчез в сумраке, а когда появился вновь, во рту у него уже похрустывала какая-ю косточка. — Славхруобехрулось, — чавкнул он. — Р-рам-м… И скакун с ням-ням, тсюп-тсюп… — Прожуй сперва, — повысил на него голос Олег, но вспомнил, что холопам никакой доли от добычи не полагается. Коли сам себя кому-то в неволю продал, то и прибыток хозяину принадлежал, а не рабу, пусть и добровольному. Разумеется, того, что холоп в сече с врага снимал или при разорении селения ухватывал, у него никто не забирал — но в дележах его никогда в расчет не принимали. Вот и страдает бедолага, чужое добро пересчитывая. Ведун сунул руку за пазуху, нащупал подаренный князем кошель, вытянул из него несколько монет — так, чтобы на них попал свет углей. Так и есть, серебро! Не балует княже верных слуг своих, не балует. — Ты чего, боярин? — насторожившись, разом проглотил все, что было во рту, холоп. — На вот, выпей за мое здоровье, как в Муром вернешься, — пересыпал монеты ему в ладонь Олег. — За службу, так сказать, храбрую. Только шкуру мою сперва найди. Куда сунул? — Сей миг будет, боярин, — засуетился холоп. — По правую руку лежала… А, вот она… Вот, укладывайся, боярин. Сладких тебе снов… Урсула Ушибленная рука упрямо не желала набирать силу. Пальцы хотя и слушались, сжимаясь и разжимаясь на рукояти сабли, но клинок не удерживали — оружие выворачивалось из кулака, как из кома сырой глины. Волей-неволей, из участника похода Олег стал в нем простым зрителем. Два дня подряд торки волнами накатывали на муромскую ратную колонну, без счета осыпая ее стрелами. Дружина отвечала столь же обильным смертоносным дождем и лихими наскоками кованой конницы. Потери с обеих сторон исчислялись уже сотнями, коней никто уже не торопился свежевать на мясо — убоины хватало с избытком, не сожрать. Середин начал опасаться, что война идет на истощение табунов и закончится лишь тогда, когда люди пойдут пешком, но к полудню третьего дня впереди внезапно открылось обширное городище, размерами мало уступающее той же Рязани. Вот только стены «подкачали»: хотя земляной вал и возвышался на высоту пятиэтажного дома, поблескивая толстым ледяным панцирем на склонах, но укрепление по гребню его шло чахлое — обычный частокол. Видать, с лесом в здешних краях было тяжеловато. Хотя рощи среди степной равнины войску на пути все-таки попадались. Но, видать, либо лес был плохой, либо берегли его торки для некой иной нужды. Ворота находились на высоте примерно середины вала — к ним вела насыпь, обрывающаяся на расстоянии примерно двадцати метров. Судя по свежим следам, последний участок перекрывался длинным помостом, который горожане просто разобрали и хозяйственно унесли внутрь, рассчитывая восстановить после войны. Сами ворота тоже покрывала ледяная корка, причем жители еще продолжали лить воду из бойниц над ними. Сгоряча воины первых сотен с ходу попытались забраться на вал — но, естественно, скатились, как с детской горки, осыпаемые одновременно оскорблениями, насмешками и редкими пока еще стрелами. Дружинники отошли, громко обещая скоро вернуться и отрезать насмешникам языки. Потерь среди них не оказалось: осажденные еще не взялись за воинское дело всерьез. Как, впрочем, и муромцы. Два дня ушло на обустройство лагеря. За неимением других строительных материалов, стены были выстроены из телег и саней, составленных вплотную одни к другим, возле трех выходов расположилась стража по две сотни мечей в каждой. Хотя, конечно, главную защиту составляли не они, а уходящие каждое утро, в полдень и вечером дозоры, что обязаны заметить врага на дальних подступах и упредить главные силы. Ведь тот же табун с лошадьми походными стеной не обнесешь — его только увести можно, коли вовремя про беду узнаешь. Палаток и юрт в лагере прибавилось почти втрое. Оказалось, что многие бояре — из тех, что победнее, — и даже дружинники тоже везли с собой походные дома, просто не теряли время на их сборку при каждом привале. Запылали костры: пришлые чужаки чахлые торкские рощи не жалели, сводили под корень на дрова и прочие нужды. Например — вязали из веток объемистые, в два человеческих торса, фашины. На это занятие ушел еще день — а там начался уже собственно приступ. На рассвете, когда князь еще только вскинул руки, давая холопам возможность затянуть узлы колонтаря с наведенным на пластины чернением, за пределами шатра дружно взвыли десятки труб. Олег, пользуясь тем, что при особе правителя никаких обязанностей у него нет, выскользнул наружу и увидел, как сразу с двух сторон к городу мчатся сотни воинов с перекинутыми за спину щитами, сжимающих в руках не мечи или лестницы, а вязанки с хворостом. Сверху посыпались стрелы — со стороны русских войск, из-за поставленных на ребро щитов, начали отвечать муромские стрелки. Их было намного меньше, чем степных, но зато все — отборные мастера. Лук ведь каков? Чем сильнее стрелок, чем тверже его рука — тем дальше и точнее стрела летит. Посему хоть торки и били сверху вниз, но большого преимущества перед врагами не получали. Впрочем, сколько степняков удалось выбить за несколько часов схватки — Олег не видел. Поди угадай за толстым тыном! Главное, что среди нападающих потерь было меньше полусотни дружинников, да и те — легко раненные. На пути к валу воина прикрывал толстый пук ветвей, на обратной дороге — повешенный сзади щит. Так что простой мишенью муромцы отнюдь не были. Вскоре после полудня справа и слева от ворот города выросли груды хвороста высотой в два человеческих роста. — Во имя Господа нашего, — широко перекрестившись, дал отмашку князь Гавриил, и к кучам хвороста просвистели по десятку стрел с подожженной паклей возле наконечника. После этого русские отступили от города на безопасное расстояние — чтобы стрелы не доставали. На стенах же слышались тревожные крики, потом вниз покатились переброшенные через тын крупные камни, неопрятные глыбы непонятно чего, снежные комья. — Льдом забрасывают, — негромко пояснил воевода Дубовей. От груд хвороста послышалось злобное шипение, языки пламени утонули в клубах густого белого пара. Изменить люди ничего не могли, поэтому оставалось только ждать. Минут десять-двадцать все оставалось затянуто белой пеленой, а когда она наконец рассеялась, стало ясно, что торки на сей раз победили: вместо жарких костров у нападающих получились жалкие, кое-как чадящие кучи, полузакопанные глиной и снегом. Не скрывая разочарования, дружинники потянулись в лагерь, и утешением было только то, что никаких оскорблений защитники им в спины не кричали. Видать, и сами выдохлись изрядно. Уныние, казалось, распространилось на всех — вечером князь даже не устроил обычного пира. Но, как после выяснилось, он просто был крайне занят. Ночью громкие крики и алые отблески на пологе заставили Середина вскочить, опоясаться саблей. Княжеский шатер был совершенно пуст, а когда ведун выскочил наружу, то увидел, как под стеной города полыхает огромный, выбрасывающий языки пламени до самого частокола, костер. Сверху в него что-то падало, текло, но бесполезно — такое пламя уже так легко не затушишь. Торки проспали свой город: успокоив их неудачей дневных штурмов, муромский князь, как оказалось, смог подготовить и провести удачное нападение в ночной темноте. Защитники города орали, словно им подпаливали пятки, и крики были слышны даже в лагере; они валили через частокол мерзлую землю и заготовленный заранее лед — муромцы подносили и метали в пламя бревна, чурбаки, легкие поленья, наколотые для лагерных очагов. Никто не стрелял: в темноте врага все одно не разглядеть — пляшущие, то проседающие до земли, то взметывающиеся до небес языки пламени тут не помощники. В них скорее духов и призраков углядишь, нежели человека. Война шла за огонь — и тут русская рать одерживала безусловную победу. Гигантский костер опал только к рассвету, а угли прогорели и вовсе после полудня. К этому времени дружинники успели соорудить из тонких бревен щиты со множеством кожаных петель с внутренней стороны, снаружи обили их кожей, которую обильно полили водой и забросали поверх снегом. Едва подостыли угли у стен, воины ринулись вперед по раскаленной, пышущей жаром земле. И опять из-за тына покатились на них камни, бревна, ледяные глыбы, полетели стрелы — совершенно бесполезные против несущих толстые щиты муромцев. К вечеру, несмотря на старания защитников города, ратники выставили в два слоя сколоченные из бревен щиты, подперли их кривыми столбами из изобильно растущей в ближней рощице черемухи и накидали сверху снега, в котором с бессильным шипением тонули падающие сверху горящие смоляные бочонки и кипы сена. Работы не прекращались и ночью — утром любой желающий мог увидеть груды земли, что успели добыть розмыслы из оттаявшего вала. Люди работали споро, сменяясь каждые два часа под прикрытием обычных дощатых щитов. Торки обильно засыпали каждую смену стрелами, но смогли подранить только двух ратников. Да и то лишь поцарапали — порошком из растертых цветков ноготка засыпать и забыть. В середине дня над городом взметнулись черные клубы, что бывают лишь от больших охапок перегнившей старой соломы, брошенных в огонь. «Сигнал! Это сигнал!» — сообразил ведун, соображая, куда бежать и кого упреждать о неминуемой опасности. Однако христианское воинство поняло все и без его подсказки. Запели в лагере трубы, заспешили на тревожный призыв дружинники, холопы и бояре, и лишь Середин со своей некстати зашибленной рукой опять остался всего только зрителем в центре театрального зала.