Он поставил дочку на землю и чуть подтолкнул. Ольга сразу же утащила сестру на кухню. Сани подкатили на закате. Они с усталой неспешностью протащились по полям и заехали в ворота деревенского палисада. Прибывших встретили радостными криками, дивясь красивому закрытому возку, в котором приехала новая жена Петра Владимировича. Почти вся деревня собралась, чтобы на нее посмотреть. Анна Ивановна вылезла из саней, спотыкаясь – закоченевшая, бледная как снег. Вася решила, что на вид она чуть ли не младше Оли, и совсем не такая старая, как их отец. «Ну, вот и хорошо, – подумала девочка. – Может, она будет со мной играть». Она постаралась улыбнуться как можно приветливее, но Анна не ответила ни словом, ни знаком. Она ежилась под чужими взглядами, и Петр запоздало вспомнил, что в Москве женщины жили отдельно от мужчин. – Я устала, – прошептала Анна Ивановна и поплелась в дом, цепляясь за Ольгину руку. Люди недоуменно переглядывались. – Ну, дорога-то была долгая, – решили они, наконец. – Со временем все будет хорошо. Она – дочь великого князя, как была Марина Ивановна. Местные жители гордились тем, что такая женщина приехала жить среди них. Они вернулись в свои избы, чтобы разжечь огонь и поесть жидких щей. Но в доме Петра Владимировича все сели пировать, насколько это можно было во время поста и к тому же в конце зимы, когда с припасами становится туго. Получилось вполне прилично: рыба и каша. После этого Петр с сыновьями рассказали о своей поездке, а Алеша скакал вокруг, угрожая поранить пальцы прислуги своим великолепным новым кинжалом. Петр собственноручно надел на черноволосую головку Ольги новый убор и сказал: – Надеюсь, ты его наденешь на свадьбу, Оля. Ольга зарумянилась и побледнела, вспыхнула, и затем побледнела, а Вася молча устремила на отца свои бездонные глазищи. Петр повысил голос, чтобы его услышали все: – Она станет княгиней Серпуховской. Ей нашел жениха сам великий князь! С этими словами он поцеловал дочь. Ольга улыбнулась, ликующе и чуть испуганно. Тихого безнадежного вскрика Васи никто не услышал. Как только пир подошел к концу, Анна отправилась в постель. Ольга пошла ей помогать, а Вася увязалась следом. Постепенно кухня опустела. Сумерки перешли в ночь. Угли в печи подернулись золой, воздух на кухне охладился. Наконец Петр и Дуня остались вдвоем. Старуха плакала, сидя на своем месте у печки. – Я знала, что этот день наступит, Петр Владимирович, – проговорила она. – И если какая-то девушка и заслуживает стать княгиней, то это моя Оля. Но это так тяжело! Она будет жить в Москве, в тереме как ее бабка, и я больше никогда ее не увижу. Я слишком стара, чтобы куда-то ездить. Петр сел у огня, теребя украшение, которое он переложил себе в карман. – Это случается со всеми женщинами, – сказал он. Дуня не ответила. – Вот что, Дуняшка, – объявил Петр таким странным голосом, что старая нянька тут же повернулась, чтобы посмотреть на него. – У меня есть подарок для Васи. Он уже подарил ей отрез хорошей зеленой ткани на нарядный сарафан. Дуня нахмурилась. – Еще один, Петр Владимирович? – переспросила она. – Она разбалуется. – Ну и что, – ответил Петр. Дуня щурилась на него в полумраке, удивленная выражением его лица. Петр сунул Дуне подвеску, словно стремясь поскорее от нее избавиться. – Отдай это ей сама. Следи, чтобы она всегда была при ней. Пусть она пообещает, Дуня. Вид у Дуни стал еще более озадаченным, однако она взяла холодное голубое украшение и, щурясь, стала его рассматривать. Петр нахмурился еще сильнее и протянул руку, словно для того, чтобы забрать вещь назад. Однако пальцы у него сжались в кулак, и движение осталось незаконченным. Он резко развернулся и отправился спать. Дуня, оставшись одна на темной кухне, уставилась на подвеску. Крутя его так и эдак, она забормотала себе под нос: – Ну-ну, Петр Владимирович, – пробубнила она, – и как это мужчина в Москве мог заполучить такую драгоценность? Качая головой, Дуня спрятала подвеску в карман, решив надежно ее припрятать, пока девочка не подрастет настолько, чтобы ей можно было доверить дорогую вещицу. Спустя три дня старой няне приснился сон. Во сне она снова была девушкой и шла одна по зимнему лесу. По дороге разнесся чистый звон бубенцов. Она обожала кататься на санях – и поспешно обернулась. К ней приближался белый конь. Им правил мужчина с черными волосами. Он не стал останавливаться рядом с ней, а поймал за руку и грубо втащил на сани. Его взгляд не отрывался от дороги. Вихрь ледяного январского ветра кружил вокруг него, несмотря на зимнее солнце. Дуне вдруг стало страшно. – Ты взяла то, чего тебе не давали, – объявил он. Дуня содрогнулась: в его голосе слышалось завывание вьюги. – С чего это? – Зубы у нее стучали так сильно, что она не могла выговорить ни слова. Мужчина повернулся к ней вспышкой холодного зимнего света. – Эта подвеска предназначалась не тебе! – прошипел он. – Почему ты ее взяла? – Отец привез ее Василисе, но она еще маленькая. Я ее увидела и поняла, что это оберег, – пролепетала Дуня. – Я ее не крала, нет!.. Но я боюсь за девочку. Помилуйте, она еще слишком мала, слишком мала для колдовства или внимания старых богов. Мужчина захохотал. Дуня услышала в этом звуке обжигающую горечь. – Богов? Теперь Бог всего один, дитя, а я всего лишь ветер в голых ветвях. Он замолчал, а дрожащая Дуня ощутила вкус крови из прикушенной губы. Потом он кивнул. – Хорошо: тогда храни его для нее, пока она не вырастет, но не дольше. Думаю, нет нужды говорить тебе, что случится, если ты меня обманешь. Дуня обнаружила, что быстро кивает и трясется еще сильнее. Мужчина щелкнул кнутом. Конь ускорил свой бег, помчавшись по снегу еще быстрее. Дуня почувствовала, что не может удержаться в санях, попыталась за что-нибудь схватиться, но упала, завалилась назад… Она проснулась с криком на собственной постели на кухне. Лежа в темноте, она продолжала дрожать и очень не скоро смогла согреться. * * * Анна неохотно просыпалась, смаргивая сны с ресниц. Сон был хороший наконец-то: там был теплый хлеб и кто-то с добрым голосом. Но как она ни старалась удержать воспоминание, сон ускользнул, оставив ее опустошенно кутаться в одеяло, чтобы защититься от утреннего холода. Она услышала шуршание и повернула голову. Бес сидел на ее собственном месте и штопал одну из рубах Петра. Серый свет зимнего утра бросал полосы тени на корявое существо. Она содрогнулась. Супруг храпел рядом с ней, ничего не замечая, и Анна попыталась не обращать внимания на потустороннее существо, как делала все семь дней, просыпаясь в этом отвратительном месте. Она отвернулась и зарылась в одеяла, однако согреться ей не удавалось. Ее муж сбросил с себя одеяло, а ей здесь все время было холодно. Когда она просила, чтобы огонь разожгли посильнее, служанки смотрели на нее молча в вежливом недоумении. Она хотела было подползти поближе, чтобы воспользоваться мужниным теплом, но тогда он мог решить, что снова ее хочет. Хоть он и старался быть мягким, но не отступался, а ей почти всегда хотелось, чтобы ее оставили в покое. Она рискнула снова посмотреть на свой стул. Бес уставился прямо на нее. Анна больше не могла это выносить. Она соскользнула с постели, кое-как оделась и замотала шарфом полураспущенные волосы. Пробежав по кухне, она привлекла изумленный Дунин взгляд: та всегда вставала рано, чтобы поставить печься хлеб. Серый рассвет начал розоветь, земля сверкала, словно усеянная драгоценными камнями, но Анна не замечала снега. Она видела только деревянную церквушку всего в двадцати шагах от дома. Ни на что не обращая внимания, она подбежала к ней, распахнула дверь и оказалась внутри. Ей хотелось плакать, но она сжала зубы и кулаки и справилась со слезами. Она и так слишком много плачет. Здесь, на севере, ее безумие стало сильнее, намного сильнее. Дом Петра кишел бесами. Существо с глазами-углями пряталось в печи. Мужичок в бане подмигивал ей сквозь пар. Бес, похожий на кучу хвороста, слонялся по двору. В Москве бесы на нее не смотрели – ни единого взгляда не бросали, а здесь они на нее глазели! Некоторые даже подходили совсем близко, словно собирались заговорить, и каждый раз Анне приходилось убегать, навлекая на себя ненавистное изумление мужа и его семейства. Она видела их все время, повсюду, за исключением церкви. Благословенная, тихая церковь! Ее, конечно, нельзя было сравнивать с московскими храмами. Здесь не было золота или даже позолоты, и службы отправлял всего один священник. Иконы были маленькие и плохо написанные. Однако здесь Анна не видела ничего, кроме стен и пола, икон и свечей. В полутени не появлялось никаких лиц. Она задержалась там надолго, то молясь, то просто уставясь в пространство. Уже давно рассвело, когда она, наконец, приплелась обратно в дом. На кухне было тесно, огонь ревел. Здесь непрестанно пекли, томили, чистили и сушили что-то, от темна до темна. Женщины не обратили внимания на проскользнувшую в дом Анну, никто даже головы не повернул. Анна приняла это в первую очередь как осуждение ее слабости. Первой подняла голову Ольга. – Хотите хлеба, Анна Ивановна? – спросила она. Ольга не испытывала теплых чувств к жалкому созданию, которое заняло место ее матери, но она была девушкой доброй и жалела мачеху. Анна была голодна, но в устье печи сидело крохотное седое существо. Борода у него светилась жаром, и оно глодало подгоревшую корочку. Губы у Анны Ивановны зашевелились, но она не смогла ничего сказать. Крохотное существо отвлеклось от хлебной корки и наклонило голову. В его ярких глазах светилось любопытство. – Нет, – прошептала Анна. – Нет, мне не надо хлеба. Она повернулась и убежала под сомнительную защиту собственной комнаты, а женщины на кухне переглянулись и медленно покачали головами. 10. Княжна Серпуховская Следующей осенью Колю женили на дочери соседнего боярина. Она была толстая здоровая светловолосая девица, и Петр построил им отдельный дом с хорошей глиняной печью. Однако все ждали пышной свадьбы, после которой Ольга Петровна станет княжной Серпуховской. О ней сговаривались почти год. Подарки прибыли из Москвы еще до того, как дороги превратились в непролазную грязь, а вот детали заняли гораздо больше времени. Путь из Лесного Края в Москву был нелегким. Гонцы запаздывали или исчезали: они ломали шеи, их грабили, их кони начинали хромать. Однако, наконец, все было обговорено. Юный княжич Серпуховской должен был приехать сам со свитой, жениться на Ольге и увезти ее с собой в Москву. – Будет лучше, если она станет женой до поездки, – сказал гонец. – Ей будет не так страшно. А еще, мог бы добавить гонец, Алексий, митрополит Московский, желал, чтобы брак был заключен до того, как Ольга приедет в город. Княжич приехал в тот момент, когда бледная весна перешла в ослепительное лето, с мягким, капризным небом и блеклыми цветами в море летних трав. За год он возмужал, прыщи исчезли. Хотя красавцем он так и не стал, а свою стеснительность скрывал за бойким добродушием. С княжичем Серпуховским приехал и его двоюродный брат, светловолосый Дмитрий Иванович, радостно поздоровавшийся со всеми. Княжичи путешествовали с соколами, гончими и конями, с женщинами в резных возках и привезли много подарков. А еще с юношами был опекун: ясноглазый монах, не слишком старый, который больше молчал, чем говорил. Кавалькада подняла немалый шум, пыль и бряцанье. Вся деревня сбежалась поглазеть на них, и многие выражали готовность предложить приезжим гостеприимство в своих избах и отвести усталых лошадей пастись. Юный княжич Владимир смущенно надел Ольге на палец кольцо со сверкающим зеленым бериллом, и в доме воцарилось веселье, которого не видели со смерти Марины.