* * * Тот самый чужак остановился у лотка шагах в десяти от того места, где стоял Петр. Он провел тонкими пальцами по груде вышитого шелка. Прикосновения ему было достаточно, чтобы определить качество товара, он почти не смотрел на лежащую перед ним ткань. Его светлые глаза быстро скользили по людному рынку. Продавец тканей наблюдал за чужаком с подобострастной настороженностью. Купцам он был известен, и кое-кто даже считал его таким же торговцем, как они все. Он и раньше привозил в Москву диковины: оружие из Византии, воздушно-легкий фарфор. Купцы об этом помнили. Однако на этот раз у чужака была иная цель – иначе он не приехал бы на юг. Ему не нравились города – и пересекать Волгу было опасно. Сверкающие краски и чувственная тяжесть материи внезапно показались ему неинтересными – в следующее мгновение чужак оставил ткани и зашагал через площадь. Его лошадь стояла на южной стороне, пережевывая клочки сена. Старик со слезящимися глазами держал ее под уздцы – бледный, худой и странно-невесомый, тогда как белая кобыла была величественна, словно высокая гора, а уздечка на ней была украшена теснением и чеканным серебром. Проходящие мимо мужчины глазели на нее восхищенно. Она кокетливо прядала ушами, вызвав у своего хозяина слабую улыбку. Внезапно из толпы вынырнул громадный мужик с потрескавшимися ногтями и схватил лошадь за узду. Лицо ее всадника потемнело. Хотя он не ускорил шага, в этом не было нужды. По толпе пронесся порыв холодного ветра. Мужчины стали хвататься за шапки и распахнувшиеся полы шуб. Конокрад вспрыгнул в седло кобылы и ударил ее в бока пятками. Однако кобыла не шевельнулась. Не шевельнулся и ее конюх, как это ни странно: он не закричал, не поднял руки. Он просто смотрел, и по его лицу ничего нельзя было прочесть. Конокрад вытянул лошадь плеткой. Она и копытом не шевельнула, только дернула хвостом. Мгновение растерянный вор промедлил, а потом стало поздно. Хозяин кобылы подошел и сдернул его с седла. Конокрад завопил бы, но вот горло у него перехватило. Хватая ртом воздух, он попытался дотянуться до деревянного нательного креста. Хозяин лошади жестко улыбнулся: – Ты покусился на то, что принадлежит мне. И ты думаешь, что вера тебе поможет? – Государь, – пролепетал тот, – я не знал… я думал… – Что такие, как я, не ходят среди людей? Так вот: я хожу там, где мне вздумается. – Пожалуйста! – выдавил вор. – Государь, умоляю… – Не скули, – проговорил чужак с холодным смешком. – И я пока отпущу тебя ходить на свободе под солнцем. Однако… – Спокойный голос стал тише, а смех ушел из него, словно вода из разбитой чашки. – На тебе моя метка, ты мой, и когда-то я снова к тебе прикоснусь. Ты умрешь. Конокрад рыдающе вздохнул и внезапно остался один со жгучей словно от огня болью в руке и шее. Уже сидящий в седле (хотя никто не видел, как он туда вскочил) чужак развернул кобылу и направил ее через давку. Конюх коротко поклонился и растаял в толпе. Кобыла двигалась быстро и уверенно. Гнев ее седока постепенно утихал. – Меня сюда привели знамения, – сказал чужак своей кобыле. – Сюда, в этот зловонный город, когда мне не следовало покидать мои земли. – Он провел в Москве уже месяц – в неустанных поисках, вглядываясь в бесконечные лица. – Ну что ж: знамения тоже ошибаются, – заключил он. – И, в конце концов, оно было мимолетным. Возможно, час уже миновал. Возможно, час так и не настанет. Кобыла развернула ухо к своему седоку. Он сжал губы. – Нет, – заявил он, – я так легко не сдамся! Кобыла шла ровной рысью. Мужчина покачал головой. Он еще не проиграл. Волшебство дрожало у него в горле, трепетало на ладони – наготове. Ответ лежит где-то в этом жалком деревянном городе – и он его найдет. Он направил кобылу на запад, переводя в широкий галоп. Прохлада, царящая среди деревьев, поможет его мыслям проясниться. Он не проиграл. Пока. * * * Запахи браги и собак, пыли и людей встретили чужака, когда он прибыл на великокняжеский пир. Бояре Ивана были крупными мужчинами, привычными к боям и к непростой жизни в стране морозов. Чужак ростом не мог сравняться даже с самым невысокими из них. Многие вытягивали шеи и разворачивались, чтобы посмотреть на него, когда он скользнул в гридницу. Однако никто из них – даже самые храбрые или самые пьяные – не могли встретиться с ним взглядом, и никто не попытался бросить ему вызов. Чужак занимал место за главным столом и пил медовуху, никем не потревоженный. Одна из прислужниц княгини сидела рядом с ним, глядя на него из-под длинных ресниц. Иван, прищурившись, принял подарки от чужака и предложил ему пировать в его тереме. Приближался Великий пост, так что празднества были шумными. Но… «Тут все одинаковое, – думал чужак. – Все эти тупые сосредоточенные лица». Сидя в шуме и вони, он впервые ощутил… нет, не отчаяние, но готовность смириться. Именно в этот момент в гридницу вошел мужчина с двумя рослыми сыновьями. Все трое заняли места за главным столом. Взрослый мужчина был совсем обычным, но хорошо одетым. Его старший сын держался горделиво, а второй ступал тихо и взгляд у него был спокойным и серьезным. Совершенно обычные… И все же. Взгляд чужака изменился. С этой троицей пришел порыв ветра, северного ветра. В промежутке между двумя вздохами ветер поведал ему историю – о жизни и смерти, о ребенке, родившемся с уходящим годом. А потом, чуть слабее, чужак расслышал рев и удар, словно волна разбилась о скалу. На кратчайшее мгновение в этом душном помещении он ощутил запахи солнца, соли и влажного камня. – Кровь сохраняется, брат, – прошептал он. – Она жива, я не ошибался. На его лице отражалось торжество. Он вернулся за стол (хотя на самом деле даже не пошевелился) и с внезапным восторгом улыбнулся, глядя в глаза сидящей подле него женщины. * * * Петр совсем забыл про чужака с рынка. Однако когда тем же вечером он пришел на пир к великому князю, то быстро о нем вспомнил: этот же чужак сидел среди бояр, рядом с одной из прислужниц княгини. Она взирала на него, и ее накрашенные веки трепетали, словно раненые птицы. Петр, Саша и Коля были усажены слева от этой женщины. Хотя именно за ней сейчас ухаживал Коля, она даже не посмотрела в его сторону. Разъярившись, юноша пренебрег едой ради того, чтобы прожигать ее взглядом (чего она не замечала), играть рукоятью кинжала (с тем же успехом) и расхваливать брату красоту некой купеческой дочери (чего зачарованная даже не услышала). Саша старался держаться невозмутимо, как будто притворная глухота могла прекратить эти неблагочестивые речи. У них за спиной осторожно покашляли. Петр оторвался от столь интересного зрелища – и обнаружил рядом одного из слуг. – Великий князь желает с вами говорить. Петр нахмурился и кивнул. После того первого вечера он почти не виделся со своим бывшим шурином. Он разговаривал с бесчисленными дворянами, щедро раздавал мзду и в ответ получал заверения в том, что если он будет и дальше делать подношения, то сборщики дани его не побеспокоят. Кроме того, он вел переговоры относительно женитьбы на скромной приличной женщине, которая стала бы заниматься его домом и растить его детей. Все шло своим чередом. Так что могло понадобиться князю? Петр прошел вдоль главного стола, заставив псов, крутившихся у Ивана в ногах, щерить зубы. Князь сразу перешел к причине своего внимания. – Мой юный племянник, Владимир Андреевич, княжич Серпуховской, желает взять в жены твою дочь, – объявил он. Если бы князь сообщил ему, что его племянник решил заделаться сказителем и играть на гуслях, Петр и то удивился бы меньше. Он покосился на упомянутого княжича, который сидел и пил чуть ниже по столу. Племяннику Ивана было тринадцать лет: паренек, который вот-вот станет мужчиной, подвижный и прыщавый. При этом он приходился внуком Ивану Калите, покойному великому князю. Разве же он не мог рассчитывать на более знатную невесту? Все честолюбивые семейства, приближенные к князю, подсовывали ему своих юных дочерей, оптимистично предполагая, что за одну из них он зацепится. Зачем предлагать этот брак дочери человека, пусть даже и богатого, но не особо знатного – девушке, которую этот юноша даже не видел и которая к тому же живет довольно далеко от Москвы? «О!» Петр отбросил свое изумление. Ольга издалека. Иван будет настороженно относиться к местным девицам, которые приведут с собой целую армию родичей: союз между влиятельными семьями обычно дает потомкам царственные амбиции. Прав у юного Дмитрия ненамного больше, чем у его двоюродного брата, а Владимир на три года старше наследника. Князья назначаются волей хана. За дочерью Петра дадут богатое приданое – но этим дело ограничится. Иван старается обуздать московских бояр… к вящей выгоде Петра. Петр был доволен. – Иван Иванович, – начал было он. Однако князь еще не закончил. – Если ты отдашь свою дочь в жены моему племяннику, я готов выдать за тебя мою собственную дочь, Анну Ивановну. Она прекрасная девушка, кроткая, как голубица, и, конечно же, сможет родить тебе еще сыновей. Петр изумился во второй раз – и обрадовался несколько меньше. У него и так было трое сыновей, между которыми ему придется разделить свое имение, так что новых ему не нужно было. С чего это князю вздумалось тратить дочь-девственницу на человека, не имеющего большого влияния, которому нужна всего лишь разумная женщина для ведения хозяйства? Князь выгнул бровь. И все-таки Петр продолжал колебаться. Да: она Маринина племянница, дочь великого князя и двоюродная сестра его собственных детей, так что ему не подобало спрашивать, что же с ней не так. Даже если она больная, пьющая или гулящая, или… да, даже в этом случае польза от согласия на подобное супружество будет немалой. – Разве я могу отказаться, Иван Иванович? – промолвил Петр. Князь важно кивнул. – К тебе завтра придет мой человек, чтобы обсудить приданое, – сказал он, и снова вернулся к своему кубку и своим псам. Петру, который понял, что разговор закончен, осталось только вернуться обратно на свое место и сообщить сыновьям новости. Колю он нашел мрачно уставившимся в кубок. Темноволосый чужак ушел, а женщина осталась смотреть ему вслед с выражением такого ужаса и мучительной тяги на лице, что Петр, несмотря на все свои заботы, невольно поймал себя на том, что тянется за саблей… которой при нем не было. 8. Слово Петра Владимировича Петр Владимирович взял невесту за холодную руку, покосился на ее напряженное личико и задумался о том, не совершил ли он ошибку. Детали его женитьбы спешно обсуждались неделю (чтобы брак можно было заключить до Великого Поста). Все это время Коля заигрывал со служанками, пытаясь разузнать побольше о возможной невесте отца. Прийти к какому-то мнению никак не получалось. Кто-то называл ее хорошенькой. Кто-то утверждал, что у нее на подбородке бородавка, а половина зубов выпала. Говорили, будто отец держит ее взаперти – или что она прячется у себя в покоях и никогда оттуда не выходит. Говорили, что она больная, сумасшедшая, печальная или просто робкая, и, наконец, Петр решил, что в чем бы проблема ни заключалась, дело обстоит хуже, чем он опасался. И вот теперь, глядя на невесту, которой открыли лицо, он терялся в догадках. Она оказалась миниатюрной, примерно одного возраста с Колей, но вела себя так, что казалась гораздо моложе. Голос у нее был тихий и неуверенный, держалась она покорно, губы были приятно пухлыми. Хотя у них с Мариной и был общий предок, она ничем ее не напоминала – и этому Петр был рад. Коса теплого каштанового цвета обрамляла ее круглое лицо. При более внимательном взгляде можно было заметить напряженные мышцы вокруг глаз – словно с годами ее лицо сожмется, наподобие кулачка. На ней был крест, который она непрерывно теребила, и глаз она не поднимала, даже когда Петр пытался заглянуть ей в лицо. Как Петр ни старался, ничего явно неправильного он в ней не заметил – если не считать, возможно, зарождающуюся раздражительность. Она определенно не казалась пьяной, пораженной проказой или безумной. Возможно, девушка просто была стеснительной и замкнутой. Возможно, князь, и правда, предложил ему этот брак в знак доброго расположения. Петр прикоснулся к милым очертаниям губ своей невесты и пожалел, что не может поверить в такую возможность. После венчания был пир в гриднице ее отца. Столы ломились от рыбы и хлеба, пирогов и сыров. Люди Петра кричали, пели и пили за его здоровье. Великий князь со своей семьей улыбались – более или менее искренне – и желали им много детей. Коля с Сашей говорили мало и не без возмущения посматривали на свою новую мачеху – двоюродную сестру, которая была не старше их самих. Петр поил жену медом и пытался ее успокоить. Он старался не вспоминать о Марине, которой в момент их женитьбы было шестнадцать: она смотрела ему прямо в лицо, произнося обеты, смеялась, пела и с аппетитом ела на свадебном пиру, и бросала на него косые взгляды, словно приглашая ее напугать. Петр уложил ее в постель, сходя с ума от желания, и целовал до тех пор, пока ее строптивость не уступила место страсти. На следующее утро они встали, чуть пьяные от неги и разделенного наслаждения. А вот это создание, казалось, неспособно было на строптивость – и, возможно, даже на страстность. Голова у нее клонилась под тяжестью убора, на его вопросы она отвечала односложно, и только крошила пальцами кусок хлеба. В конце концов, Петр со вздохом отвернулся от нее и мысленно перенесся на дорогу, вьющуюся по зимнему темному лесу, к снегам Лесного Края и простым занятиям вроде охоты или починки – подальше от этого города улыбчивых врагов и колючих знаков расположения. * * *