Давид показал на скамью запасных команды противника. Амат неуверенно кивнул. Давид впился в него взглядом. – Ты ведь многого хочешь добиться, Амат? Хочешь доказать всему городу, что ты чего-то стоишь? Так докажи! При следующем вбрасывании по обе стороны от Кевина стояли Беньи и Амат. Магган Лит тем временем прилипла к стеклянной перегородке, отделявшей скамью запасных, и орала, что никому не позволит безнаказанно сменить ее сына в полуфинале. Бенгт посмотрел на Давида: – Если мы проиграем, она тебе яйца отрежет. Давид расслабленно облокотился о борт: – Победителям в этом городе все прощают. Беньи делал на льду то, что ему велели: завладел шайбой и выбросил ее из зоны, шайба заскользила по борту за ворота противника. Амат тоже делал то, что ему велели: летел как пуля. Его тотчас зацепил защитник противника, а когда удалось вырваться, смысла гнаться за шайбой уже не было. И все-таки он погнался. На трибунах вздохнули те, кто понимал в игре. Кто не понимал, вздохнули еще громче. Вратарь противника спокойно выехал на площадку, дал пас защитнику, и шайба едва не долетела до ворот «Бьорнстада». Когда раздался свисток для нового вбрасывания, Амат уже стоял в шестидесяти метрах оттуда в зоне противника. Спонсоры проворчали: «Ему что, компас нужен?» Но Фрак видел то же, что и Давид. А Суне разглядел это еще раньше них. – Быстрый, как росомаха с горчицей в жопе! Им его не поймать! – смеялся Суне. Перегнувшись через борт, Давид поймал Амата за плечо, когда тот ехал обратно. – Еще разок. Амат кивнул. Судья произвел вбрасывание, на этот раз Беньи не удалось выбить шайбу из зоны, но Амат все равно на полной скорости ринулся к воротам противника и остановился только возле противоположного борта. На трибунах раздался неодобрительный гул, прокатился презрительный смешок: «Ты что, заблудился? Шайба в другой стороне!» Но Амат смотрел только на Давида. Вратарь противника первым был у шайбы, последовало новое вбрасывание. Давид начертил в воздухе полукруг: «Еще разок». Когда Амат в третий раз ринулся через всю площадку, шайба значения не имела, но кое-кто оценил его скорость и понял задумку. Тренер противника выхватил стопку бумаг из рук ассистента и проревел: – Какого хрена?! Восемьдесят первый – это вообще кто? Амат успел поднять взгляд на трибуну: Мая стояла на лестнице, ведущей из кафетерия, она его видела. Он ждал этого момента с тех пор, как пришел в первый класс, и вот он наступил. От этого Амат совершенно забылся и услышал, что Бубу его зовет, только когда подъехал к скамье запасных. – АМАТ! Бубу повис на борте и схватил его за футболку: – Сделай вид, что едешь в центр, а потом вырвись на край! Они встретились глазами на долю секунды, и этого было достаточно, чтобы Амат увидел, как много отдал бы Бубу за то, чтобы сейчас оказаться на льду. Амат кивнул, и они хлопнули друг друга по шлемам. Мая так и стояла на лестнице. На следующем вбрасывании Кевин и Беньи покатались около круга, затем остановились, наклонившись к Амату. – Ну что, цыпленок, лапки устали? – ухмыльнулся Кевин. – Дай пас, и увидишь, – ответил Амат, и глаза у него налились кровью. На этот раз Кевин не упустил бы шайбу, даже если бы руки у него за спиной были связаны, а к виску приставлен пистолет. Беньи принял шайбу и погнал вдоль борта – завтра утром он не сможет подняться с кровати, но в тот момент он не чувствовал ничего, он уложил двух противников одной левой. Амат сделал обманный маневр, перехватил шайбу и просвистел мимо защитника так быстро, что даже двое игроков, которые пасли Кевина, оставили номер девять и погнались за восемьдесят первым. А бьорнстадцам только это и было нужно. Кто-то огрел Амата клюшкой по предплечью, боль была такая, будто ему отрубили запястье, но он успел уйти в угол и проехать за воротами. На все про все у него остался один вздох: он поднял глаза, увидел, что Кевин прижал клюшку ко льду и сделал бросок в тот момент, когда его повалили на лед. У Кевина появился зазор в два сантиметра – ему хватило бы и одного. Когда над воротами зажегся красный фонарь, люди на трибунах попадали друг на друга. Спонсоры опрокидывали кофейные чашки, когда тянулись друг к другу с криком: «Дай пять!» Две девочки на радостях перевернули весь кафетерий, а один пожилой тренер, который никогда не улыбался, сидел в верхнем ряду на трибуне, заливаясь смехом. Фатима с Мирой в обнимку свалились на пол, не то плача, не то хохоча от восторга. Ликующие вопли пробили стену ледового дворца и донеслись до Рамоны, которая стояла на улице неподалеку. «Я люблю тебя», – прошептала она, обращаясь к Хольгеру. Затем повернулась и с улыбкой внутри одиноко поплелась домой. В этот момент хоккей и люди остались тет-а-тет, город со своей верой остался наедине с миром, который долгие годы принуждал его сдаться. Во всем Бьорнстаде не было больше ни единого атеиста. Кевин развернулся и поехал к скамье запасных, отмахиваясь от товарищей, пытавшихся его обнять. Он перемахнул через борт и бросился в объятия к Давиду. – Ради тебя! – шепнул Кевин, и Давид обнял его крепко, будто родного сына. В двадцати метрах от них Амат с трудом поднялся со льда. С тем же успехом он мог находиться в другом конце площадки, все равно никто не обращал на него внимания. Через секунду после паса защитник противника огрел его клюшкой и локтем одновременно, навалившись всем своим весом, и Амат ударился головой об лед так, будто его толкнули в пустой бассейн, он даже гола не видел. Когда ему наконец удалось встать на колени, все игроки до единого устремились за Кевином к скамье запасных, весь ледовый дворец, в том числе Мая, смотрел только на Кевина. А номер восемьдесят первый, номер, выбранный Аматом потому, что в тот год родилась его мама, так и стоял в углу площадки, глядя на табло с результатами. Это был его лучший и худший момент на этой арене. Он поправил шлем и пару раз оттолкнулся полозьями ото льда, направляясь к скамье, но в этот момент кто-то объехал его сзади и дважды хлопнул по шлему. – Девчонка заметит тебя, когда мы выиграем финал, – улыбнулся Беньи. Амат собрался ответить, но Беньи уже и след простыл: он стоял у центральной линии, готовый к новому вбрасыванию. Лит занес ногу над бортом, но Давид остановил его, приказав Амату оставаться на льду. Кевин подъехал к кругу вбрасывания, и они коротко кивнули друг другу – номер девять и номер восемьдесят один. Амат стал одним из них. Наплевать, видят это зрители на трибунах или нет. После финального свистка Петер потерял равновесие и в следующий миг вопил от счастья в чьих-то объятиях, а через секунду уже летел через несколько рядов головой вперед. Потом поднялся, прислушиваясь к звону в ушах от стоящего вокруг ора. Вопили и стар и млад, и фанаты хоккея, и те, кто был к нему равнодушен. Петер не помнил, как это произошло, но вдруг он почувствовал, что его со всей дури обнял какой-то поющий незнакомец. Подняв глаза, Петер увидел перед собой Роббана Хольтса, в обнимку с которым уже танцевал по лестнице. Остановившись, они посмотрели друг на друга и захохотали так, что не в силах были остановиться. Этим вечером им снова было семнадцать лет. Хоккей – всего лишь пустяковая, нелепая игра. Мы отдаем ей год за годом, не смея надеяться на взаимность. Мы приносим в жертву все, что у нас есть, горим, кровоточим и плачем, прекрасно понимая, что в лучшем случае – как бы ничтожно и жалко это ни выглядело – дождемся в ответ максимум нескольких прекрасных мгновений. Но разве жизнь – что-то большее? 19 Адреналин творит с телом удивительные дела. Услышав финальный свисток, мамы и папы запрыгали через борт, солидные предприниматели и руководство фабрики заковыляли по льду в своих ботинках на скользкой подошве, обнимаясь неуклюже, словно младенцы в подгузниках. Когда Кевин вместе с Беньи завернулся в огромный зеленый флаг, чтобы сделать круг почета перед трибунами, там уже было пусто. Весь городок высыпал на площадку. Люди прыгали, спотыкались, падали, смеялись, ликовали и плакали. Друзья детства, одноклассники, родители, братья и сестры, родственники, соседи. Надолго ли запомнится этот день? Нет, не надолго. Этот день запомнится навсегда. Когда ты проигрываешь, то ощущаешь удар прямо в сердце. А когда выигрываешь, оно взлетает в облака. Этим вечером Бьорнстад превратился в небесный город. Петер остановился в углу площадки. Он сел на лед и засмеялся. Бесконечные часы в кабинете, встречи, ссоры, бессонные ночи, каждое тревожное утро – все это было не зря, оно того стоило. Он так и сидел на льду, пока бьорнстадцы один за другим покидали площадку. Рядом уселся Роббан Хольтс. Они ухмыльнулись. Адреналин творит удивительные дела, особенно покидая тело. Когда Петер играл в хоккей, он все время слышал, как важно «контролировать адреналин», хотя не понимал, что это значит. Для него было совершенно естественным сфокусироваться, сосредоточиться на льду, жить здесь и сейчас. И только впервые оказавшись зрителем на трибуне, он увидел со стороны, что от адреналина до паники один шаг. То же вещество, что толкает тело к подвигам и борьбе, будит в мозгу инстинктивный страх. Пока Петер был игроком, он воспринимал финальный свисток как остановку на американских горках – одни думают: «Фух, наконец-то!», другие: «Еще!» После каждого матча ему всегда хотелось еще и еще. Теперь он, спортивный директор, не мог вернуться к нормальной жизни без таблеток от мигрени. Когда спустя больше часа последние пьяные от победы спортсмены, родители и спонсоры наконец покинули ледовый дворец и вывалились на парковку с воплями: «МЫ МЕДВЕДИ, МЫ МЕДВЕДИ, МЫ МЕДВЕДИ ИЗ БЬОРНСТАДА!» – Петер, Роббан и их воспоминания остались наедине. – Может, пойдем ко мне в кабинет? – спросил Петер, и Роббан расхохотался: – Петер, милый, это ведь наше первое свидание, а я приличная девушка. Петер тоже расхохотался: – Уверен? А то попили бы чаю, посмотрели бы старые фотки. Роббан протянул ему руку. – Передай своим парням привет от меня, хорошо? Скажи, что был здесь один гордый старый лис, который смотрел матч. Петер пожал ему руку: – Приходи как-нибудь к нам на ужин. Мира будет ужасно рада! – Конечно приду! – ответил Роббан, хотя оба знали, что это ложь. И они разошлись по домам. Мгновенья – вот все, что у нас есть. В раздевалке было пусто. Все закончилось: адреналин, песни и танцы, прыжки на банкетках, молотьба кулаками по стенам. Еще недавно в этой комнате ликовали голые по пояс молодые и не очень мужчины, поливая головы пивом, а теперь было пусто. Оставшись один, Амат ходил по раздевалке, собирая с пола обрывки скотча. В дверях появился удивленный Петер: – Ты что здесь делаешь? Амат покраснел: – Не рассказывайте, пожалуйста. Ну, что я собираю мусор. Я хотел только обрывки убрать. От стыда у Петера перехватило горло. Он вспомнил, как парень лет в восемь или девять собирал на трибунах пустые банки, когда Фатиме впервые не хватило на его снаряжение. Они были слишком гордыми, чтобы принимать милостыню, поэтому Петер с Мирой давали в местной газете фальшивые объявления, и каждый год откуда-то появлялась подержанная амуниция нужного Амату размера. У Миры была целая сеть агентов по дороге в Хед, которые по очереди играли роль продавцов. – Нет… конечно, не расскажу, Амат, мне и в голову бы не пришло говорить о тебе остальным, – пробормотал Петер. Амат посмотрел на него в недоумении. Хмыкнул: – Остальным? Да плевать мне на них. Вы маме не рассказывайте! Она дико злится, если я за нее убираю. Петеру так хотелось сказать Амату что-то хорошее. О том, что он им сегодня невероятно гордился. Но слов не хватало, он не знал, как говорить такие вещи. Он попытался, но почувствовал себя плохим актером. Иногда он безумно завидовал Давиду, который умел завоевать сердца парней. Они ему верили, ловили каждое его слово, боготворили его. Петер завидовал ему, как застенчивый отец на детской площадке завидует разбитному папаше, умеющему развеселить всю ораву. Поэтому Петер ничего не сказал Амату. Он улыбнулся, кивнул и выдавил из себя: