– Я понимаю, что вы сейчас думаете только о хоккее, но, если вы хотите, чтобы в следующем сезоне тебе, Давид, было, кого тренировать, а тебе, Кевин, где играть, вы должны внимательно меня выслушать. Либо в клубе остается Петер Андерсон, либо вы – третьего не дано. Его дочь врет, у нее может быть на это сотня причин. Может, она переспала с тобой, потому что влюбилась, а поняв, что ее любовь безответна, выдумала это изнасилование. Может, ее отец прознал, что она переспала с тобой, и взбесился, и ей пришлось соврать, чтобы выглядеть невинной доченькой своих родителей. Кто знает. Девчонки в пятнадцать лет ведут себя непредсказуемо… Давид и Кевин молча смотрели в пол. Они оба помнили, как Кевина звали играть во все крупные клубы, но он отказывался, потому что ему было страшно и он не хотел уезжать из дома и расставаться с Беньи. Тогда Давид уговорил отца оставить его в Бьорнстаде. Обещал, что мальчик будет развиваться тут ничуть не хуже, что он рано попадет во взрослую команду и достигнет еще больших успехов, став профессионалом. Отец согласился, потому что взрослую команду должен был взять Давид, а еще это решение добавляло популярности его предприятию в коммуне. Кевин был парнем из Бьорнстада, его отец – мужиком из Бьорнстада, все это правильно. Отец вложил в него много денег. И вот теперь он указал на Кевина и серьезно проговорил: – Все, игры кончились. Петер Андерсон выжидал целую неделю, потому что хотел, чтобы полиция ссадила тебя с этого автобуса. Он хотел, чтобы это видели все. Так что теперь либо он вытурит нас из клуба, либо мы все вместе вытурим его. Третьего не дано. Он объявил нам войну. Давид молчал, он думал только о своей работе. О своей команде. О том, сколько часов они провели вместе. И никак не мог избавиться от одного-единственного воспоминания: как Петер стоял на парковке, когда полиция подъехала к автобусу. Стоял и ждал. Отец Кевина прав. Петер хотел увидеть это своими глазами. Кевин открыл рот, не поднимая головы, он заговорил, и на пол закапали слезы и сопли: – Кто-то должен поговорить с Аматом. Он… я ничего не сделал… вы же знаете, что я не виноват… но Амат мог подумать… он вошел в комнату, когда мы… она просто ИСПУГАЛАСЬ, понимаете? Она убежала, но Амат, наверно, подумал… ну понимаете. Давид не поднимал глаз, потому что не хотел видеть, как смотрит на него отец Кевина. 38 Нет ничего труднее, чем признать собственное лицемерие. Амат шел то по обочине, то по засыпанному снегом кювету, он замерз и промок, но голова отключилась гораздо раньше, чем окоченели ноги. На полпути между Хедом и Бьорнстадом мимо проехал старый «сааб» и остановился в десяти метрах перед ним. Его ждали, Амат шел медленно, впереди сидели два парня лет двадцати пяти – тридцати. Черные куртки, выжидающие взгляды. Он знал, кто это. Но не знал, что опаснее – смотреть им в глаза или отвести взгляд. Несколько месяцев назад местная газета взяла интервью у одного игрока перед встречей его команды с основной командой бьорнстадского клуба. Игрок был с юга, почем ему было знать, – и когда журналист спросил, не пугают ли его слухи о «Группировке», лихих болельщиках из Бьорнстада, он сказал, что ему нет никакого дела до «горстки лесных гангстеров из вымершей деревни». На следующий день автобус с его командой ехал по лесу, когда дорогу перегородили черные минивэны. Из-за деревьев вышли люди в масках и черных куртках, человек тридцать-сорок, вооруженных увесистыми сучьями. Они постояли минут десять, покуда команда мысленно готовилась к тому, что они разобьют дверь и ворвутся в автобус, но ничего не произошло. Лес так же внезапно поглотил их, машины освободили дорогу, и автобус мог ехать дальше. Игрок, дававший интервью газете, задыхаясь, спросил тогда старшего товарища по команде: «Почему они ничего не сделали?» А тот ответил: «Они просто представились. Хотят, чтобы ты прикинул, что они могут сделать, когда наш автобус поедет обратно». Тот матч «Бьорнстад» продул, но хоккеист, дававший интервью, играл из рук вон плохо. А вернувшись домой, обнаружил, что здесь уже кто-то побывал – разбил стекла его машины, запихнул в салон ветки и листья и поджег. – Ты Амат? – спросил парень на водительском сиденье. Амат кивнул. Водитель кивнул на заднюю дверь: – Подвезти? Амат не знал, что опаснее – согласиться или отказаться. Но в конце концов покачал головой. Однако парни в машине не обиделись, водитель даже улыбнулся: – Хорошо немного пройтись, да? Мы тебя поняли. Он переключил передачу, медленно отпустил сцепление, но прежде, чем уехать, высунулся в окно и добавил: – Мы видели, как ты играл в полуфинале, Амат. Ты смелый. Когда ты и твои приятели перейдете в основную команду, мы снова устроим что-нибудь крутое. Настоящая бьорнстадская команда из настоящих бьорнстадских парней. Понимаешь? Ты, Беньи, Филип, Лит, Кевин. Амат понимал: произнося имя Кевина, мужчины в машине пристально следили за выражением его лица. Для того-то они и остановились. Его подбородок дернулся, взгляд на долю секунды пересекся с их взглядами. Они увидели, что он понял. Пожелали ему приятной прогулки и уехали. Петер сидел у себя в кабинете перед черным монитором компьютера. Слова «правильный парень» не шли у него из головы. Он произносил их сто раз в сотне разных помещений, и сотни людей понимающе кивали ему, хотя, он знал, никто толком не смог бы объяснить, что они значат. Применительно к спорту. Имеется в виду, что твое поведение в обычной жизни отражается на твоей игре. А такое трудно признать. Потому что, если ты любишь спорт, да вообще что угодно, ты предпочел бы хранить его в стеклянном шаре. Чтобы было хотя бы одно место, которое навсегда останется неизменным, сколько бы ни менялся мир вокруг. Именно поэтому Петер всегда утверждал: «Спорт не имеет отношения к политике». Как-то раз во время ссоры, несколько лет назад, Мира, естественно, фыркнула: «Никакого? А ледовые дворцы сами строятся, без политики? Думаешь, налоги платят только любители хоккея?» Вскоре после этого произошел инцидент. Основная команда играла на чужом поле. Бьорнстадец разозлился и ударил противника клюшкой по голове. Противник, молодой многообещающий игрок, получил травму шеи и сотрясение мозга, на том его карьера и оборвалась. Бьорнстадца удалили до конца матча, но не дисквалифицировали. Когда он уходил с поля, к нему подошли двое: помощник тренера другой команды и их спонсор. Разразилась стихийная драка, игрок ударил тренера по лицу перчаткой, а спонсор сорвал с игрока шлем и попытался стукнуть по голове, но тот двинул ему клюшкой по колену, и спонсор упал. Ни один из участников не получил серьезных травм, но на игрока завели дело о нанесении побоев и наложили штраф в виде удержания доли ежедневного дохода. Петер помнил эту историю, потому что Мира потом весь сезон то и дело к ней возвращалась: «Значит, если драка произошла в трех метрах от площадки, то заявить в полицию можно? А когда тот же самый человек полминуты назад во время матча лупит двадцатилетнего мальчишку по голове, то достаточно просто отстранить его от игры – пусть посидит немного и подумает о своем поведении?» – возмущалась она. У Петера не было шансов выиграть этот спор, потому что он не хотел говорить то, что на самом деле думал: на самом деле, считал он, о происшествии в коридоре заявлять в полицию тоже не следовало. Не потому, что он одобрял насилие или хоть как-то оправдывал поведение игрока, а потому, что хоккей, по его мнению, должен сам решать свои проблемы. Внутри этого самого шара. Человеку, равнодушному к спорту, этого не объяснишь, так ему всегда казалось. Но теперь Петер и сам не был уверен, что по-прежнему верит в это. И не понимал, как это его характеризует. Признать свое лицемерие – невероятно трудно. Генеральный директор вытер ладони о брюки: пот катился по спине, подбираясь к копчику. Он весь день проговорил по телефону, тянул до последнего, но теперь деваться было некуда. Слишком многие грозили забрать свои деньги, слишком многие собрались отозвать свое членство, и все спрашивали одно и то же: «Ты вообще на чьей стороне?» Словно хоккейный клуб должен выбирать сторону. Директор гордился, что представляет общественную организацию, не связанную ни с какой идеологией, религией и прочими убеждениями. Он не верил в Бога, но верил в спорт и в объединяющую силу хоккейного клуба, именно потому, что тот позиционирует себя как хоккейный клуб. Трибуны – уникальное место, на протяжении многих недель, что длится сезон, здесь находят общий язык богатые и бедные, представители высших и низших слоев, правые и левые. Где еще нынче такое возможно? Сколько трудных парней хоккей спас от зависимостей и тюрьмы? Сколько денег спорт приносит обществу? Почему все плохое – это «проблемы хоккея», а все хорошее – заслуга кого-то еще? Директора бесило, что люди не понимают, сколько труда приходится вкладывать в клуб. Даже в ООН не требуется столько дипломатии, как здесь. Снова зазвонил телефон. Снова и снова. Наконец директор встал, вышел в коридор, стараясь дышать спокойно, несмотря на щемящее чувство в груди. Потом приоткрыл дверь в кабинет Петера и тихо сказал: – Петер, ты лучше иди пока домой. Пока все это… не уляжется… Петер сидел за столом, не глядя на него. Он уже сложил свои вещи в коробки. Даже компьютер не включал. Просто сидел и ждал. – Это лично ты так считаешь или просто боишься, что скажут другие? Директор наморщил лоб: – Черт возьми, Петер, ты же отлично понимаешь, я считаю, что эта… ситуация… кошмарная! Просто кошмарная! То, что… что пережила твоя дочь… Петер встал. – Мая. Можешь называть ее по имени. Ты каждый год приходишь на ее день рождения. Ты научил ее кататься на велосипеде, забыл? Вот прямо здесь, возле ледового дворца. – Я просто хочу… прошу тебя, Петер… правление просто пытается подойти к этому… ответственно… Брови Петера вздрагивают – единственное физическое проявление невыносимой огненной стихии, сжигающей его изнутри. – Ответственно? Позволь, я угадаю. Правление хотело бы, чтобы мы решили это «между собой», без лишнего шума? Чтобы не привлекали полицию и СМИ, а просто «посмотрели друг другу в глаза и все обсудили»? Примерно это тебе говорили сегодня по телефону? Но мою дочь ИЗНАСИЛОВАЛИ! Как можно решить такое МЕЖДУ СОБОЙ?! Петер подхватил свои коробки и вышел в коридор. Директор пропустил его, потом откашлялся и сказал: – В этом деле нет доказательств. Слово одной стороны против слова другой, Петер. Я… мы обязаны в первую очередь думать о клубе. Ты как никто другой должен понимать это. Клуб не может высказывать свое мнение… Петер ответил, не оборачиваясь: – Клуб уже высказал свое мнение. Только что. Коробки он уложил в багажник, но машину оставил на парковке. И медленно пошел через город, сам не зная куда. Директор школы едва успел повесить трубку, как снова раздался звонок. Звонок за звонком, родитель за родителем. Что они хотят услышать? Чего они ждут? Это полицейское расследование, пусть этим занимается суд, а лично с него и школы довольно. Мать девочки – адвокат, отец мальчика – один из самых могущественных людей в городе, слова истца против слов ответчика. Кто встанет между ними? Едва ли это задача школы. Так что директор повторял одно и то же, раз за разом, всем, с кем говорил: – Пожалуйста, не превращайте это в политику. Что бы вы ни затевали, политика тут ни при чем! Хорошо иметь брата в охранном предприятии – благодаря частым ложным вызовам по ночам Жанетт кое-что узнала об архитектурных особенностях школьного здания. Например, что на последнем этаже есть закуток с лестницей, через которую трубочисты выходят на крышу. Там, за вентиляционной шахтой прямо над столовой, учитель может выкурить сигаретку, не рискуя нарваться ни на директора, ни на учеников. В некоторые дни иметь такое прибежище особенно важно. Оттуда Жанетт и заметила Беньи. Сразу после обеда он прошел через школьный двор. Остальные игроки из команды юниоров прогуливали уроки, чтобы быть рядом с Кевином, а раз Беньи добровольно остался здесь, значит, он хочет не того, чего хотят другие. Ана сидела одна в классе, где все говорили только о Мае и Кевине. Мая сидела одна в другом классе, где вообще никто не разговаривал. Она видела, как одноклассники перекидываются записками, видела, как они тайком возят пальцем по телефону под партой. Такой Мая останется для них навсегда: в лучшем случае девчонкой, которую изнасиловали, в худшем – девчонкой, которая солгала. Они никогда не позволят ей стать кем-то другим. Везде, где бы она ни появилась, – в любом помещении, на любой улице, в продуктовом магазине и в ледовом дворце – на нее будут смотреть как на взрывное устройство. К ней не посмеют прикоснуться даже те, кто ей поверил, в страхе, что их заденет осколками при взрыве. Они будут шарахаться, замолкать, отворачиваться. Мечтать, чтобы она просто исчезла, чтобы ее вовсе здесь не было. Не потому, что ее ненавидят, ведь ненавидели далеко не все: не все писали «шлюха» на ее шкафчике, не все оказались способны на изнасилование, не все были плохие. Но все молчали. Потому что так проще. Она поднялась среди урока и покинула класс. Даже учитель не возражал. Пересекла пустой коридор, зашла в туалет, встала перед зеркалом и со всей силы ударила кулаком по стеклу. Зеркало треснуло, болевой импульс достиг мозга только через несколько секунд, она заметила кровь прежде, чем почувствовала боль. Беньи видел, как она вошла в туалет. До последнего пытался убедить себя пойти в другую сторону. Смолчать. Не вмешиваться. Но тут раздался удар, за ним треск и звон осколков, падающих в фаянсовую раковину. Беньи разбил слишком много зеркал, чтобы не узнать эти звуки. Он постучал. Она не открыла. – Я могу вышибить ее, а можешь открыть сама, тебе решать. Она стояла, обмотав руку туалетной бумагой. Бумага медленно пропитывалась красным. Беньи закрыл за собой дверь, кивнул на зеркало: