Он вытащил из кармана носовой платок сомнительной свежести и вытер им лоб. От платка да и от него самого все еще попахивало поездом. — Вы уже завтракали? — Нет. Я хотел приехать сюда как можно раньше. Боялся, что меня арестуют раньше, чем я увижусь с вами. Мегрэ ничего не понимал. — Ну и почему вы хотели повидаться именно со мной? — Да потому, что я вам верю. Я знаю, что при желании вы установите истину. — Когда она… как вы ее назвали? — Леони Бирар. Она работала у нас раньше почтальоном. — Когда она умерла? — Ее убили во вторник утром. Позавчера. Где-то в начале одиннадцатого. — И вас обвиняют в этом преступлении? — Я прочел в газете, что вы родились в деревне и провели там большую часть молодости. Вы хорошо знаете, как это бывает в маленьких поселках. В Сент-Андре живет около трехсот двадцати человек. — Минутку. Преступление, о котором вы рассказываете, было совершено в департаменте Шаранты? — Да. В пятнадцати километрах от Ла-Рошели, неподалеку от бухты Эгийон. Вы знаете эти места? — Немного. Но ведь я работаю в городском полицейском управлении Парижа и не имею никакого отношения к департаменту Шаранты. — Я уже думал об этом. — В таком случае… Проситель был одет, видимо, в свой лучший костюм, сильно помятый. Воротник его рубашки был поношен. Стоя посреди комнаты, он низко наклонил голову и тупо смотрел на ковер. — В самом деле… — вздохнул он. — Что вы хотите этим сказать? — Я ошибся. Я ничего не, знаю. Мне казалось так естественно… — Что? — Приехать и просить у вас защиты. — У меня защиты? — удивленно переспросил Мегрэ. Господин Гастен отважился наконец посмотреть на него с видом человека, который спрашивает себя: где я нахожусь? — Там, дома, если даже меня не арестуют, они могут сыграть со мной скверную шутку. — Вас там не любят? — Да. — Почему? — Прежде всего потому, что я учитель и секретарь мэрии. — Ну и что из этого? Непонятно. — Вы уехали из деревни давно. Так вот, у всех наших жителей водятся деньжонки… Кстати, живут в деревне главным образом фермеры и рыбаки, которые разводят устриц. Вы знаете, что такое загоны? — Это места вдоль побережья, где выращивают устриц. Верно? — Да. Мы живем как раз в тех местах, где разводят и выращивают устриц. Почти каждый житель имеет там свой участок. Это приносит немалые барыши. Народ у нас богатый. Почти у каждого есть автомобиль или грузовичок. Но знаете ли вы, кто из них платит подоходный налог? — Наверно, не многие? — Никто! Во всей деревне только доктор и я платим подоходный налог. И меня, конечно, они называют бездельником, воображая, будто именно они оплачивают мой труд. И если меня возмущает, что дети пропускают занятия в школе, то они говорят мне, чтоб я не вмешивался в чужие дела. А когда я потребовал, чтоб мои ученики здоровались со мной на улице, то они решили, будто я зазнался. — Расскажите подробнее о Леони Бирар. — Вы и в самом деле этого хотите? Взгляд его стал тверже, в нем засветилась надежда. Он заставил себя сесть и старался говорить внятно и четко, хоть голос у него дрожал от плохо сдерживаемого волнения. — Вам нужно хорошо себе представить топографию деревни. Мне трудно это вам объяснить. Как и в других деревнях, школа находится позади мэрии. Я живу там же, на другом конце двора. При доме у меня есть небольшой огород. Позавчера, во вторник, стояла такая же погода, как и сегодня, — ну просто настоящий весенний денек! И на отмелях было спокойно. — Это имеет отношение к делу? — При спокойной воде — иначе говоря, когда на отмелях мало воды, — никто не ловит ни ракушек, ни устриц. Вам это понятно? — Да. — Сразу же за школьным двором находятся сады и задние фасады многих домов, и среди них дом Леони Бирар. — И сколько ей было лет? — Шестьдесят шесть. Как секретарь мэрии, я точно знаю возраст каждого жителя. — В самом деле? — Восемь лет назад она вышла на пенсию и превратилась почти в калеку. Она совсем не выходила из дому и передвигалась только с помощью палки… Это была злая женщина. — В чем это выражалось? — Она ненавидела всех и всё. — Почему? — Понятия не имею. Она никогда не была замужем и долгое время жила с племянницей, но та вышла замуж за Жюльена-жестянщика, который был одновременно и сельским полицейским. В другое время рассказ этот, может, и наскучил бы Мегрэ. Но в такой день, когда в окно лился солнечный свет, напоенный весенним теплом, и даже у неизменной трубки появился вдруг какой-то новый привкус, Мегрэ слушал с едва уловимой улыбкой рассказ учителя, напомнивший ему другую деревню, где тоже вечно происходили стычки между почтальоншей, учителем и полицейским. — Обе женщины больше не встречались, так как Леони не хотела, чтобы ее племянница выходила замуж. Она не обращалась также больше к доктору Бресселю, обвинив его в том, что он хотел отравить ее своими порошками. — Он действительно хотел ее отравить? — Нет, конечно! Я говорю это для того, чтобы вы поняли, какая это была ужасная женщина. Когда она еще работала на почте, то подслушивала телефонные разговоры, читала чужие почтовые открытки и благодаря этому знала все секреты. Ей ничего не стоило поссорить людей между собой. Многие семейные распри и ссоры между соседями возникали именно из-за нее. — Так что ее не очень-то любили? — Разумеется. — В таком случае… Казалось, Мегрэ хотел сказать, что если умерла эта ненавистная всем женщина, то все должны быть только довольны. — Но меня они любят не больше. — Из-за того, о чем вы мне уже рассказали? — И из-за этого, и из-за другого. Для них я — чужак. Я родился в Париже, на улице Коленкур, в XVIII округе, а моя жена — с улицы Ламарк. — Ваша жена живет вместе с вами в Сент-Андре? — Мы живем втроем, у нас еще сын тринадцати лет. — Он учится в вашей же школе? — Там нет другой школы. — Наверно, товарищи не любят его, потому что он сын учителя? Мегрэ это было хорошо знакомо. Рассказ учителя напомнил ему собственное детство. Сыновья арендаторов не любили его за то, что он был сыном управляющего, который предъявлял их отцам счета к оплате. — Уверяю вас, что я ничем не выделяю его. Я даже подозреваю, что он нарочно учится хуже, чем мог бы.