– Он может привести с собой своих собутыльников. – Это будет весело. – А кто этот человек, который вмешался? – Я киваю в сторону светловолосого мужчины; тот снова надел защитные наушники. Мне любопытно, потому что он не простой завсегдатай тира – по крайней мере, насколько я могу судить. – Сэм Кейд. – Хави пожимает плечами. – Нормальный парень. Новичок. Я даже удивился тому, что он вмешался, – большинство людей не стали бы лезть в это дело. Я протягиваю руку, и Хави пожимает ее. – Спасибо, сэр. Вы отличный инструктор. – Я должен делать это для всех, кто приходит в тир. Всего вам доброго, – говорит он, затем поворачивается к стоящим в ожидании стрелкам и рявкает своим сержантским голосом: – Стрельбище чисто! Начать стрельбу! Когда снова раздается гром выстрелов, я выскальзываю за дверь. Стычка между Хави и Геттсом слегка подпортила мне настроение, но я все равно чувствую себя окрыленной, когда оставляю наушники на стойке снаружи. У меня будет разрешение! Я думала об этом очень долго, колебалась, не уверенная, посмею ли внести свое имя в официальные записи. У меня всегда имелось огнестрельное оружие, но это рискованно – носить его без разрешения. Однако я наконец-то решила, что достаточно прочно закрепилась здесь, чтобы пойти на такой шаг. Когда я отпираю машину, мой телефон вибрирует, и я едва не роняю его, пытаясь одновременно положить свое снаряжение на заднее сиденье. – Алло? – Миссис Проктор? – Миз [1] Проктор, – машинально поправляю я, потом смотрю, кто звонит, и с трудом подавляю стон. Кабинет школьной администрации. Номер, который мне уже хорошо знаком – хотя ничего хорошего в этом нет. – Как ни жаль, но вынуждена сообщить вам, что ваша дочь, Атланта… – Попала в неприятности, – довершаю я за собеседницу. – Значит, сегодня, очевидно, вторник. Я поднимаю панель пола. Под ней скрыт ящик, достаточно большой, чтобы вместить сумку с пистолетом. Кладу ее туда, захлопываю дверцу-панель, затем прикрываю тайник ковриком. Женщина на другом конце линии едва слышно хмыкает с неодобрением. Ее голос становится чуть громче. – В этом нет ничего смешного, миссис Проктор. Директор намеревается вызвать вас в школу для серьезного разговора. Это четвертый инцидент за три месяца, и такое поведение просто неприемлемо для девочки возраста Ланни! Ланни четырнадцать лет, и в этом возрасте дети вполне предсказуемо нарушают все и всяческие правила, но я не собираюсь этого говорить. Вместо этого просто спрашиваю: – Что случилось? Одновременно я обхожу «Джип» и залезаю на водительское место. Мне приходится на пару минут оставить дверь открытой, чтобы рассеялась удушающая жара, царящая внутри: мне не удалось занять одно из тенистых местечек на узкой стоянке при тире. – Директор предпочла бы обсудить это лично. Вашу дочь нужно забрать из директорского кабинета. Она будет отстранена от занятий на неделю. – На неделю? Что она натворила? – Как я сказала, директор предпочитает обсудить это лично. Через полчаса, допустим. Через полчаса – значит, мне не хватит времени на то, чтобы принять душ и избавиться от запахов тира, но, возможно, это и к лучшему. «Парфюм» с ароматом пороховой гари, возможно, будет мне в самый раз в такой ситуации. – Отлично, – отвечаю я. – Я приеду. Я произношу это спокойно. Мне кажется, большинство матерей были бы рассержены и расстроены, но с учетом тех бедствий, через которые мне уже пришлось пройти, этот случай не заслуживает даже приподнятой брови. Как только я прерываю звонок, на мой телефон приходит эсэмэска, и я предполагаю, что это Ланни пытается сообщить свой взгляд на случившееся, прежде чем я услышу менее приятную официальную версию. Однако сообщение не от Ланни: заводя мотор «Джипа», я вижу, что на экране телефона мерцает имя моего сына – Коннор. Открываю сообщение и читаю короткий информативный текст: «Ланни подралась. 1». Мне требуется секунда, чтобы расшифровать последнюю часть, но, конечно же, цифра «1» означает победу. Я не могу решить, горд Коннор или сердит: горд тем, что его сестра сумела выиграть, или зол из-за того, что их обоих могут снова исключить из школы? Это вполне оправданный страх: последний год был временем хрупкого затишья между распаковыванием вещей и упаковыванием их обратно, и я не хочу, чтобы это затишье завершилось так скоро. Дети заслуживают немного мира, чувства стабильности и безопасности. У Коннора уже наблюдаются проблемы с тревожностью. А Ланни постоянно встревает в конфликты. Никто из нас больше не является цельным. Я пытаюсь не винить себя за это, но мне трудно. Однако ясно, как день, что это не их вина. Я набираю быстрый ответ и переключаю «Джип» на заднюю передачу. За последние несколько лет я сменила несколько машин – по необходимости, – но эта… эту я люблю. Я купила ее по дешевке за наличные на сайте «Крейгслист» [2] – быстрая и анонимная покупка. Этот «Джип» отлично подходит для неровной лесистой местности вокруг озера и для холмов, которые тянутся до подножия синих гор, окутанных туманом. Мой «Джип» – боец. Он видел трудные времена. Трансмиссия требует отладки, рулевое управление слегка барахлит. Но, несмотря на все эти раны, он выжил и продолжает ездить. Символизм этого от меня не ускользнул. Машина слегка подпрыгивает, когда я веду ее по неровной дороге вниз с крутого холма, через прохладную тень сосняка, а потом снова на палящее дневное солнце. Тир стоит на господствующей высоте, и, когда я сворачиваю на дорогу, ведущую вниз, в поле зрения постепенно появляется озеро. На мелких волнах прыгают и танцуют солнечные блики, вода глубокого сине-зеленого оттенка. Стиллхауз-Лейк – потаенный самоцвет. Когда-то это было закрытое, огражденное поселение для богатых, но финансовый кризис несколько подорвал его благополучие, и теперь ворота постоянно открыты, а дом охраны при въезде пуст, не считая пауков и случайно забредших енотов. И все же иллюзия богатства по-прежнему живет в поселке: повсюду высятся просторные вычурные дома, хотя теперь они перемежаются более тесными и скромными жилищами. На воде покачиваются лодки, но даже сегодня, в погожий день, их не так уж много. Темные сосны тянутся к небу, я мчусь между ними по узкой дороге, и на меня вновь снисходит чувство того, что вот сейчас все правильно. За последние несколько лет мне попадалось очень мало мест, которые хотя бы в какой-то степени ощущались как безопасные, и уж точно ни одного, где я чувствовала бы себя… как дома. Но это место – озеро, холмы, сосны, полудикая глушь – успокаивало ту часть меня, которая никогда по-настоящему не была спокойна. В первый раз увидев его, я подумала: «Это оно». В прошлой жизни я никогда не бывала здесь, но чувствовала нечто похожее на узнавание. Принятие. Судьбу. «Черт побери, Ланни, я не хочу так скоро уезжать отсюда лишь потому, что ты не можешь научиться быть как все. Не поступай так с нами». Гвен Проктор – четвертое имя, которое я взяла с тех пор, как мы покинули Уичито. Джина Ройял похоронена в прошлом; я больше не эта женщина. По сути, я с трудом могу сейчас узнать ее, это слабое существо, которое подчинялось, притворялось, сглаживало любые намеки на возникающие проблемы. Которое помогало и пособничало, пусть даже не осознавая этого. Джина давно мертва, и я не скорблю по ней. Я чувствую себя настолько далекой от нее, что не узнала бы себя прежнюю, встреть я ее – ту себя – на улице. Я рада, что сбежала из ада, который почти не ощущала, когда горела в нем. И рада тому, что вытащила оттуда детей. И они тоже заново создали себя – пусть даже вынужденно. Всякий раз, когда нам приходилось переезжать, я позволяла им самим придумывать для себя имена, хотя иногда вынуждена была с сожалением отвергать некоторые особенно творческие предложения. На этот раз они стали Коннором и Атлантой – сокращенно Ланни. Мы почти никогда не выдаем и не используем наши настоящие имена. Наши тюремные имена, как называет их Ланни. Не могу сказать, что она неправа, хотя мне горько, что мои дети рассматривают свои первые годы жизни в таком ключе. Что им приходится ненавидеть собственного отца. Он, конечно же, заслужил это, а вот они – нет. Выбор имен – вот и весь контроль, который я могу позволить свои детям, перетаскивая их из города в город, из школы в школу, отделяя нас расстоянием и временем от ужасов прошлого. Но этого недостаточно – и может никогда не стать достаточно. Детям нужна безопасность, стабильность, но я не в силах дать им этого. Даже не знаю, смогу ли я когда-нибудь обеспечить им такую роскошь. Но я уберегла их от волков, по крайней мере: самая основная и важная задача родительницы – не позволить, чтобы ее потомство сожрали хищники. Даже те, которых я не могу увидеть. Дорога ведет вокруг озера, мимо поворота к нашему дому. Не просто дому, как я обычно думаю о любом временном жилище, но наконец-то нашему дому, в полном смысле слова. Я привязалась к нему. В перспективе это не очень-то умно, но я ничего не могу с этим поделать: я устала от бегства, от временных съемных обиталищ, от новых фальшивых имен, от постоянной неуклюжей лжи. Я воспользовалась возможностью: заранее получив уведомление, купила этот дом за наличные на удивительно малолюдном аукционе по поводу банкротства прежнего владельца; было это год назад. Некогда какое-то состоятельное семейство построило этот дом – свою мечту о пасторальной жизни на природе, – потом уехало, бросив его на милость сквоттеров [3], и когда мы купили это жилье, оно представляло собой полный хаос. Мы с детьми отмыли и отремонтировали его, и теперь он стал нашим. Мы покрасили стены в выбранные нами цвета – довольно яркие (во всяком случае, в комнате Коннора). Я решила, что подобный шаг определенно означает: это наш настоящий дом. Никаких больше бежевых стен и ковров нейтрального цвета, как на съемных квартирах. Мы здесь. И мы останемся здесь. И круче всего было то, что в нашем доме есть изначально встроенная комната-убежище. Уступая воодушевлению Коннора, я называю ее «Убежищем от зомби-апокалипсиса». Мы обвешали ее снаряжением для борьбы с зомби и плакатами с надписями «Парковка для зомби запрещена» и «Кара за вторжение – расчленение!». Я вздрагиваю и стараюсь не думать о глубинном смысле этого. Я надеюсь – но на самом деле понимаю тщетность этих надежд, – что Коннор знает о смерти и расчленении лишь по телепередачам и фильмам. Мой сын говорит, что почти ничего не помнит о тех временах, когда он был Брэйди… или, по крайней мере, так он отвечает, когда я спрашиваю его об этом. После того дня Коннор ни разу не приходил в свою старую школу в Уичито, поэтому у школьных хулиганов не было ни единого шанса выкрикнуть ему в лицо страшную правду. Он и Ланни укрывались у моей матери в Мэне, в уединенном и безопасном месте. Она запирала свой компьютер в секретере и редко использовала его. За те полтора года дети почти ничего не узнали о случившемся; им старались не давать в руки ни журналов, ни газет, а единственный телевизор в доме находился под строгим контролем моей матери. И все же я знаю, что дети нашли способы раскопать по крайней мере кое-какие подробности того, что сделал их отец. На их месте я поступила бы так же. Вполне возможно, что нынешняя одержимость Коннора зомби-апокалипсисом – его хитрый способ справиться с этой информацией. Куда больше я беспокоюсь за Ланни. Она была достаточно большой, чтобы запомнить многое… о том случае. Об аресте. О судебных заседаниях. О тех коротких, приглушенных разговорах, которые моя мать, вероятно, вела по телефону с друзьями, врагами и посторонними. Ланни вполне могла помнить тот поток ненавистнических писем, который захлестывал почтовый ящик моей матери. Но больше всего меня тревожит то, каким она запомнила своего отца. Потому что, верьте или не верьте, нравится вам это или нет, но он был хорошим отцом для своих детей, и они любили его всем сердцем. На самом деле он никогда не был таким. «Хороший отец» – это лишь маска, которую он носил, чтобы скрыть живущего внутри него монстра. Но это не значит, что дети забыли это чувство – то, что Мэлвин Ройял любил их. Сама того не желая, я помню, каким надежным, любящим человеком он казался. Когда он уделял кому-то внимание, то уделял это внимание целиком. Он притворялся, что любит меня и детей, и это ощущалось как настоящая любовь. Но она не могла быть настоящей – учитывая то, кем он был. Должно быть, я просто не видела разницы, и меня тошнит, когда я осознаю?, как сильно заблуждалась… Я притормаживаю «Джип», когда из-за крутого поворота впереди выруливает другая большая машина. Йохансены. Они отлично ухаживают за своим автомобилем: черный кузов их внедорожника блестит, на нем нет не то что ни единого пятнышка, даже пылинки – и это на загородной дороге! Я машу им рукой, и пожилая чета машет в ответ. Я озаботилась тем, чтобы познакомиться с ближайшими соседями в первую же неделю после того, как мы въехали в дом, потому что считала здравой предосторожностью оценить: ждать ли от них опасности или помощи в случае чего. От Йохансенов я не ждала ни того, ни другого. Они просто… были. «Большинство людей просто занимают какое-то место в мире», – звучит в моей голове шепот, который пугает меня; я ненавижу вспоминать голос Мэлвина Ройяла. Он никогда не говорил такого дома, никогда не говорил такого при мне, но я смотрела видеозапись с судебного заседания, на котором он произнес эти слова. Мэл сказал это совершенно небрежно – о тех женщинах, которых он резал на куски. Я заражена Мэлом, словно вирусом, и в глубине моей души живет болезненная уверенность в том, что я больше никогда не буду здорова. Требуется добрых пятнадцать минут, чтобы съехать по крутой дороге к основному шоссе, плавными изгибами струящемуся между деревьев. Лес редеет, деревья становятся ниже и ниже, а потом «Джип» проезжает мимо деревянного, выбеленного солнцем щита с надписью «Нортон». Правый верхний угол щита испещрен дырочками от выстрела из дробовика. Конечно же, в здешних местах пьяные не могут не пострелять по щиту. Нортон – типичный для Юга городок со старинными фамильными усадьбами, теснящимися рядом с антикварными лавками, которые все чаще и чаще переделываются во что-нибудь другое. Ниточка, поддерживавшая все это в экономическом равновесии, постепенно перетирается, и сетевые магазины и рестораны медленно, но верно завоевывают позиции. «Олд Нэви», «Старбакс», двойная желтая арка «Макдоналдса»… Школа представляет собой единый комплекс из трех зданий, выстроившихся плотным треугольником, пространство посередине отдано под занятия физкультурой и искусствами. На входе меня проверяет дежурный охранник – вооруженный, как это в обыкновении здесь, пистолетом в крошечной кобуре; после этого я получаю затертый пропуск посетителя. Звонок на обеденную перемену уже прозвенел, и по всей территории школы ученики едят, смеются и развлекаются кто как может: заигрываниями, дразнилками, наездами на тех, кто слабее. Обычная жизнь. Ланни среди них быть не должно – и Коннора тоже, если я достаточно хорошо знаю сына. Снимаю трубку интеркома и называю свое имя и по какому делу пришла – и только после этого секретарь впускает меня в здание, где на меня обрушивается знакомый запах несвежих кроссовочных стелек, «Пиносола» и столовской еды. Забавно, что во всех школах пахнет одинаково. Я мгновенно вновь ощущаю себя тринадцатилеткой, виновной в чем-то. Подходя к кабинету школьного начальства, вижу Коннора: он сидит, сгорбившись, в твердом пластиковом кресле и рассматривает свои кроссовки. Словно гипнотизирует их. Когда дверь открывается, он поднимает голову, и я вижу, как на его загорелом лице проявляется облегчение. – Она не виновата, – заявляет Коннор, прежде чем я успеваю сказать «привет». – Мам, она не виновата. Сейчас ему полных одиннадцать лет, а его сестре четырнадцать – сложный возраст даже в лучшие времена. Коннор выглядит бледным, потрясенным и обеспокоенным, и это тревожит меня. Я отмечаю, что он снова грыз ногти. Его указательный палец кровоточит. Голос у мальчика хриплый, словно он плакал, но глаза вполне ясные. Я думаю о том, что ему не помешает консультация у психолога, но для такой консультации требуется погружение в прошлое, а это означает сложности, которых мы пока что не можем себе позволить. Но если ему действительно понадобится помощь специалиста, если я увижу признаки того, что он скатывается в то состояние, в котором пребывал три года назад… я рискну. Даже если это означает, что нас найдут и нам снова придется менять имена и адреса. – Все будет в порядке, – заверяю я и обнимаю его. Коннор позволяет мне это, что весьма необычно, однако здесь этого некому увидеть. Но, тем не менее, я ощущаю его напряженность и скованность и выпускаю его из объятий быстрее, чем намеревалась. – Тебе нужно пойти пообедать. Теперь я позабочусь о твоей сестре. – Я пообедаю, – отвечает сын. – Но я не мог… – Он не договаривает, но я понимаю, что он хотел сказать. «Я не мог оставить ее одну». Это то, что отличает моих детей: они всегда держатся вместе. Всегда, даже когда спорят и дерутся между собой. Они ни разу не бросали друг друга со дня Происшествия. Именно так я пытаюсь думать об этом – «Происшествие», с большой буквы и курсивом, как если б это было страшное кино, нечто, что мы можем выбросить из жизни и забыть. Нечто выдуманное и далекое.