“Позвольте вас попросить расположиться в этих креслах”, сказал Манилов. “Здесь вам попокойнее”. “[Нет] Позвольте, я сяду на [этом] стуле”. “[Нет] Позвольте вам этого не позволить”, сказал Манилов с улыбкою. “Это кресло у меня уж ассигновано для гостя: ради или не ради, но [вы] должны сесть”. “Вы очень обязательны. Ох, боже, уж мне так право совестно”.[“Вы очень обязательны”, говорил Чичиков, садясь в кресла, “и мне, право, всё равно, даже еще лучше на стуле”.] “Позвольте мне вас попотчевать трубочкою” [сказал Манилов]. “Нет не курю, не курю”, отвечал Чичиков ласково и как бы с видом сожаления. [отвечал ласково и как бы с видом сожаления Чичиков. ] “Отчего?” спросил Манилов тоже ласково и с видом сожаления. “Не сделал привычки, боюсь”, [сказал Чичиков: ] “говорят, трубка сушит”. “Позвольте мне вам заметить, что это предубеждение” [сказал Манилов. ] “Я нахожу даже, что курить трубку гораздо здоровее, нежели нюхать табак. В нашем полку был поручик, прекраснейший и образованнейший человек, который не выпускал изо рта трубки не только за столом, но даже, с позволения сказать, во всех прочих местах. И вот ему теперь уже сорок с лишком лет, но, благодаря бога, до сих пор так здоров, как нельзя быть лучше”. “Это я вам скажу, действительно случай. [В подлиннике: случаях] В натуре такое множество странных вещей. Но позвольте прежде одну просьбу…” При этом слове Чичиков огляделся вокруг, как бы желая знать, не глядит ли кто откуда-нибудь… “Как давно вы изволили подавать ревижскую сказку?”. “Да уже давно, а лучше сказать, не припомню”. “Как с того времени много у вас умерло крестьян?” “А не могу знать; об этом нужно, я думаю, спросить приказчика. Ей, человек, позови приказчика”. Приказчик явился. “Послушай, любезный! сколько у нас умерло крестьян с тех пор, как подавали ревизию?” “Да как сколько? Многие умирали с тех пор”. “Да, признаюсь, я сам так думал”, подхватил Манилов: “именно очень многие умирали”. Тут он оборотился к Чичикову и прибавил еще: “Точно, очень многие”. “А как, например, числом?” спросил Чичиков. “Да, сколько числом?” подхватил Манилов. “Да как сказать числом. Число неизвестное. Человек до 80 будет”. “Да, именно”, сказал Манилов, обратись к Чичикову: “я тоже предполагал. Большая смертность”. “Ты, пожалуста, их перечти”, сказал Чичиков: “подробный реестрик всех поименно”. “Да, всех”, сказал Манилов. Приказчик сказал: “слушаю” и ушел. Тут Чичиков ездил и вертелся минуты четыре на стуле. Наконец достал из кармана платок, высморкался, потом опять положил его в карман. Потом снова вынул и высморкался очень звучно, что он делал весьма искусно; потом принялся складывать очень фигурно вроде бумажника или записной книжки, потом вновь в карман и начал, наконец, так: “Не можете ли вы мне продать кое-каких”, сказал Чичиков. “Крестьян; да вы хотите с землей или без земли?” “Нет к чему ж земля, в земле не настоит необходимость”. “Скольких человек вы желаете иметь?” сказал Манилов, выпуская дым. “Да всех тех, которые умерли”. “Как умерли?” “Я разумею, то есть, чтобы вы мне продали умерших”. Манилов чуть не выронил из рук трубки и смотрел на Чичикова. Прежде всего в голове его пробежала мысль, не хочет ли гость пошутить; но лицо Чичикова было решительно сурьезно. Потом подумал он, не спятил ли он с ума, но и этого не было заметно: глаза Чичикова были ясны, и всё было как следует, довольно пристойно, да и сам он сидел с умеренностью и приятностью, как сидит благонамеренный чиновник. Находясь в таком затруднительном недоумении, он не нашел ничего другого сделать, как только выпустить изо рта дым чрезвычайно тонкою струею. “Итак, можете ли вы уступить их?” Но Манилов так сконфузился и смешался, что только смотрел на него и не мог сказать ни одного слова. “Итак, вы затрудняетесь?”