— Да ведь же ву ассир[54], сказать нечего! Пожалуй, разве что вот Аркадий Петрович не упомянул, запамятовал, Любовь собиралась к ним. Как раз накануне. — Собиралась или зашла? — Твердо могу сказать одно: собиралась. Столкнулись на улице. Я предложил зайти в почтовую контору, выпить воды. Ей нехорошо было. Но она отказалась. Сказала, спросит совета в больнице. — А мелкие подарки Рудиной, признайтесь, вы делали? — Откуда эта мысль? Намеки на обеде? — прищурился. — Зачем же вы делаете так далеко идущие выводы? — А вы сами как далеко зашли? — У меня не так много свободных средств. Да и зачем бы мне подарки делать! — Например, затем, что она ждала вашего ребенка? От которого вы убедили ее избавиться. В городе, о чем вы вряд ли знаете, ведут записи в абортных комиссиях. Рано или поздно я доберусь до Ростова, сделаю запрос. Он откликнулся неожиданно абсолютно равнодушно: — Узнавайте. И явно успокоившись, продолжил: — Не отрицаю, я ей сочувствовал. Молодая, красивая женщина, характер взрывной, не уступит и мужчине, и все же слабый пол. Попала в ловушку новых свободных нравов. Кто бы рискнул взять ее за себя замуж? А ей, как и всем барышням, нужно плечо. Он приподнял покатые плечи. — Так и женились бы, чтобы спасти, — я поддержал его тон. — Зачем? Как личность — я по своему типу одиночка, не желаю быть связанным узами. Ясно, предлагал, но она отказала. За такого пойти не с ее характером. Астраданцев уже держался свободнее. Облокотился о стойку, нагнулся. — Вы за ужином упомянули… Он не дал мне закончить: — Сказал из личной неприязни. Исключительно. Признаюсь! Ничто человеческое, как говорится… — Он широко развел руки, показывая, что не чужд слабости. Демонстративно принялся перекладывать предметы на стойке. — А что вы делали тем вечером, когда Люба Рудина пропала? — спросил я. — Я, вспомнить бы… Прошелся в лавку, были надобности. Да! И, кстати, вечером же я видал Нахимана, беседовал с нашим комиссаром. Я удивился, помнится. Бродский потом пошел в сторону оврагов. Думал его окликнуть, пройтись вместе. Но он ходит слишком быстро. На ловца и зверь! У пристани о чем-то говорили Бродский и фельдшер. Рогинский придерживал шляпу от ветра, отмахивался от слов. Мне показалось, они спорят. Бродский заметил меня, махнул. Я подошел к ним. Мостки гнулись, волны накрыли уже большую их часть, вскипали между досок. — Ждете письма? — Рогинский ткнул тростью в сторону почты. — Наоборот, подумывал кое-что от-править. Но дорога окончательно непроезжая. Фельдшер нажимал палкой на доски, стряхивал воду. Подхватил меня за локоть, потянул, Нахиман уж шел впереди. — Аркадий Петрович, хотел кстати спросить, Люба Рудина ведь была у вас накануне поездки в город? — Для чего же ей быть? Не было. Мы весь день провели дома, копались в саду, я говорил. Аня вечером, каюсь, откупорила наливку. Нигде не растет такая вишня, как здесь! А вишневая (он ударял на «и») наливка моя любимая. — Он засмеялся. — Вы спутали. Он быстрее шагнул вперед. Я, чуть поскользнувшись на мокрых досках, был вынужден придержаться, схватив его за плечо. — Аккуратнее! Вода-то здесь глубоковата для вас, Егор Алексеевич. — Боитесь, утону? — Тьфу на вас, и говорить-то такое бросьте! Типун вам, вот я по дереву постучу. Он постучал ногтем по трости. Снял картуз, отер лоб. — Прошу простить, но зачем вы постоянно скоморошничаете? С Турщем, допустим, понятно. А со мной? Я пока не враг. Посмотрел, пожевал губами, замахал за моей головой Бродскому: — Идем, идем к вам! * * * Нахиман Бродский предложил пройтись вместе до спуска к оврагу и, как сам сказал, «сделать вам рекогносцировку, как тут у нас ландшафт устроен». Добавил, что хорошо знает округу. Я не отказался. Сразу получилось перейти на почти дружеский тон. Нахиман — бывший служащий канцелярии завода, теперь работал делопроизводителем заготовительной конторы. Удачный случай расспросить его о делах артели. Мы прошлись немного вдоль берега. На ветках яблонь набухли темные плотные почки. Ветер сминал крылья чаек. — Пострадали в пожаре? — я кивнул в сторону почерневших стен с обгоревшими провалами вместо дверей, торчащих на краю, как гнилые зубы. — А что же не отстроят? Нахиман помолчал, рассматривая развалины. — Вам разве товарищ Турщ не говорил о перегибах? Он любит это словцо. Перегнули. Было дело. — Вот, кстати, о Турще. Признаю, характер! Со скрипом идет на контакт, а ведь я прислан как раз чтобы оказать со-действие. Однако работа наша не строится. Раз уж вы хорошо его знаете, посоветуйте: как бы мне найти к нему подход? — я старался говорить как можно простодушнее. — Я? Помилуйте! Откуда у меня с таким, как он, близкое знакомство? Он здесь власть. Да и все. — Странно… Астраданцев упомянул, что вы с Турщем вполне по-приятельски беседуете. Даже прогуливаетесь. — Не советую его слушать! Неожиданно резко высказался, что Астраданцев, мол, «офранцузился» в ранней молодости — то есть подцепил венерическое заболевание. Принимал множество порошков. Да и в выпивке не слишком воздержан. Но потом, как будто пожалев о своих словах, приостановился: — Видите, у края мыса темная полоса? Это шторм. Заходит с той стороны. — И продолжил: — Впрочем, я зря напал на Астраданцева. В сущности, он безобиден, хоть и глуп. Напутал, а может, и приврал. Мог от страха — нервная натура! — наговорить того, чего и не было. — А не было? — Я не припомню. Но… — Бродский насмешливо фыркнул, — вы же не отвяжетесь? Я раскусил вас. Этакий вы тип: где нельзя перескочить, там перелезете. Немного прошлись в молчании. — Не вспомню, в какой день, но я действительно говорил с ним. Убеждал его оставить в покое Магдария, не ярить зря местных разоблачением чудесной иконы. Я люблю спорт, как говорят англичане, пешие прогулки. Как доктор, вы должны одобрить. Гуляю вечерами, вот и столкнулся. — Как доктор, одобряю, а как представитель уголовной милиции, интересуюсь: до которого часа гуляли? Нахиман потер нос, комично поднял брови: — Не запасся алиби! Хотя постойте. Мертвецова жена, Петра Красули, спрашивала, нужно ли мне молоко. Встретился с ней уж на обратном пути. У нее учет, строго. На бумажке, правда, сам черт не прочтет, но она-то великолепно свою писанину разбирает, подтвердит мои слова. Мы миновали пустырь и вышли к зданиям рыбокоптильного завода. Он напоминал конюшню: приземистое здание четырехугольной формы, снаружи бочки, садки, осмоленный и вкопанный в землю чан. Нахиман пояснил, что это бут, чтобы держать рыбу. — Я уже говорил вам, Егор: интрижек не делаю. — Он свернул к белым крашеным высоким дверям корпусов, помедлил. — Девушку жаль. Но, поверьте, не имел касательства. В клуб я не хожу. Брошюры о гигиене, сами понимаете, мною не востребованы, руки мою без напоминаний — маменька приучила. — Он кривовато улыбнулся. У вытянутого, утыканного жердями навеса остановились. — К тому же Рудина — прошу простить, что говорю в подобном ключе о даме, да еще и покойной, однако вынужден. Так вот, она была, конечно, хороша собой. Но я, поверьте, не очаровываюсь этим типажом — гражданки новой формации. Нахиман доверительно, словно признаваясь в пороке, высказался в том духе, что уважает в барышне шарм, умение исполнить романс да «шелковые чулки». А прокламации и красные косынки — это не для него. По его же словам, он собирался после зимних праздников перебраться в город, не было смысла и связываться здесь. Если Нахиман складно врет, то девушка была бы ему обузой. Но раз она избавилась от ребенка, то, выходит, для любовника, кто бы он ни был, все сложилось удачно? С мертвого белого ствола тополя при нашем приближении с гомоном поднялись птицы. Неподалеку торчали жерди коптильни. Пахло гарью, опилки еще дымились. Под навесом устроены солила. Рядом свернуты пустые мешки из-под соли, клейма еще старого хозяина. — Вот, чтобы черную икру заготовлять правильно, то соли класть надо так, чтобы яйцо всплыло, — говорил Нахиман, обходя солила. — Да не просто всплыло, а на размер пятака. Местные хозяйки «вершки», корку икры из открытой бочки, дают на корм домашней птице. Лучше растет. Ох и люблю я, когда икра только что взята! С пробоями[55] хорошо яичницы нажарить. Или другое — сейчас редкость — балык из «холостого» осетра, не икряного, он более жирный. Обязательно попробуйте, если доведется. Мы обошли широкую яму, где раньше рыбу ценных пород хранили живой до заморозков. — Был и холодильник пудов тысяч на пять, с машинным охлаждением. Сейчас вышел из строя. Часть улова продавали, остальное перерабатывали. Осетрину, белужатину, селедку «в залом» — знаете, как это? — Он согнул руку и показал. — Мера — мужская рука до локтя. Нахиман отпер двери, приглашающе махнул рукой. Пока он говорил, я осматривал сети, крюки, топорики — «салковнички». — Ну, завод, конечно, реквизирован давно. Это вы знаете. Тут ведь в словах вся соль, — походя он пнул кучу мешков. — Так, выходит, отобрали, а реквизиция — звучит солидно. Теперь работает всего один цех. — Да ведь работу завода наладят со временем? Бродский отозвался равнодушно: