Терпилиха проговорила строго, неприязненно, но отступила. — Вы ей давали какие-то средства? — спросил я, вспомнив о семибратной крови. — Ничого не давала. От, тута все, смотри! — Развернув тряпку, показала несколько аптечных склянок со смытыми этикетками. Откупорил — слабые травяные настойки. Сунул их себе в карман. Терпилиха шумно повела носом, но ничего не сказала. Вытащил пробку из бутыли от кельнской воды, понюхал. Бабка запричитала, вытащила из моих рук бутылку. — Глаза-то открой! — плеснула мне в лицо щепотью. — Святая вода! На-ко умойся. Облизнул губы, отер — вода. — Вы уже здесь, отлично! — В комнату быстрым шагом вошел фельдшер. — Пришлось сбегать за солью, рвотным. — Юля, — Рогинский обратился новым голосом с жесткой нотой к старухе, — вы сейчас ступайте. Мы с доктором сами. Терпилиха все же не ушла, но посторонилась, встала рядом в углу темной кучей. Я осторожно осматривал девушку. Кожа покрасневшая, сухая, горячая. Глаза блестят в лихорадке. Зрачки, я проверил, расширены, нет реакции на свет. — Ой, не могу. Ой, лезет, ползет, щекочет. Там, вон там! — Девушка отшатнулась, принялась заматывать ступни простыней. Терпилиха подала голос: — Ей блазнится, вроде гады по ей лезут. — Острое психомоторное возбуждение с бредом, — сказал фельдшер, возясь со склянками. — Были hallucinatio. Я решил сначала, что отравление. Живот у нее крутило, рвота. — Что она пила, ела? — Я крикнул в сторону открытой двери: — Говорите, быстро! И поточнее. Девушки загалдели. Из их слов ничего не разобрать, испуганы, одна ревет. Прикрикнул. Одна вышла вперед, вытащила из юбки склянку. — Что это и откуда, не юлите! — Это Любы, Любашки Рудиной. У нее в шифоньере хоронилось. Дашуня нашарила и приняла. Из дальнейших всхлипов от двери я уяснил, что девушка на кровати, Дашуня, «не устояла» с женихом. Да, может, и не было плода, чтобы травить, но испугалась. Что мать, отец прибьют ее. Знала, что «Любе дали полынь-траву, чтобы ребенка выкинуть». Нашла и выпила. Стало плохо. Я вытащил пробку, определил запах, рискнул попробовать немного на язык — вкус мерзкий. — Может, вы врете, она отравиться хотела? — Вот те крест, думала, для плода это! Это Любина склянка. А мы в карман после прибрали. — Глотнула. Скривилась. Но ведь лекарство. Они ж завсегда муторные. «Да, полынь!» «Полынь, она ж горьконька», «Вот и выпила разом», — затараторили наперебой. Я говорил с девушками и раньше, по приезде. Тогда отпирались, твердили, что близкими подругами не были. Свечку не держали и не знали ничего ни про ребенка, ни про аборт. Конечно, соврали, дурочки, от страха и скрыли. Девушка на кровати корчилась, стонала. Принималась сбрасывать одеяло. Крича, что полосы «вьются, вьются!», пыталась смахнуть их ладонью. Вырывая руку у Терпилихи. Та держала крепко, приговаривая: «Тише, доня, тише, тише. Вот, ничо́го ж нету!» Я свернул одеяло, убрал. Провозились мы втроем вместе с фельдшером и Терпилихой до самого утра. Промыли желудок, дали успокоительное. Наконец Даша впала в тяжелый как беспамятство сон. * * * На рассвете фельдшер сгорбился на стуле около кровати, обхватил голову руками, не поймешь, задремал или нет. Трогать его я не стал. Девушки принесли нам кипяток, немного хлеба, сахар. Бабка размачивает в кипятке кусочек, причмокивает, посматривает на меня: — Порча на тебе. Ты пошукай под порожцем. Ежли иголки натыканы — это завиштники твои! А соль — на ссоры. — Я посмотрю. — Ой! Хиба ж ты станешь? Думаешь, брешу. — Нет, — я усмехнулся, — ничего не отрицаю. — Трицает он. Великатный[58]. Все же пошукай. Она перекрестила хлеб, бросила мне: — Это чтобы домовой не нюхал. — А если понюхает, что? — Не надсмехайся. С ними уметь надо! Сарайник-то, бывает, лошадей губит. А дома кто живет, вот он ежели стучит по низам али по крыше, умереть хозяину. Если знать, как приняться, все отвести можно. Подвинул ей еще кипятка, проверил догадку: — Сороки у меня на подоконнике, это тоже порча? — Та ни. Это я внучка попросила, шоб на балонку[59] тебе сунул. Птицы беду отводят, навроде как сподмочь тебе. Подперла кулаком сморщенный темный подбородок, похожий на вяленую грушу. — Беда да беда! Она ж одна не ходит. Ще не то буде! Не слушают, по-над змеем робят, тревожат. Он тут давно, ще када казаки из камышов вышли. Люди-то вскагакались[60], ишо когда Люба померла. Заговорили, что змей воду отравил и та теперь порченая. — Допускаю, что этот персонаж — Змей — может быть довольно злонравен. Однако здесь он ни при чем абсолютно. Это у вас Люба просила траву, чтобы избавиться от ребенка? Может, не только ее? Говорите, не бойтесь. — Ишь, боюся! Только не ко мне она ходила. А к фельдшерихе. Та ей не дала спервоначалу. Мол, говорит, грех! Оставь дите-то. А потом срешилась. Люба упросила, видать, — сказала Терпилиха спокойно. — Почему же вы раньше не сказали? — А рази ты спрашивал? Да и хиба ж я одна про энто знаю? Все знают. Чертово место — это Ряженое. Все всё знают, и никто ничего не говорит! * * * В помещении больницы я для порядка проверил и бабкины склянки, и посуду, которую дали девушки. Наверху слышались легкие шаги, видимо, Анна не спала. А фельдшер куда-то подевался. В склянке из шифоньера Любы Рудиной оказалась Tinctura Belladonnae[61] — непрозрачная, темно-бурого цвета. Растение семейства Solanaceae. «Смертельный паслен», по классификации Линнея. На нашей почве его называют «красавкой» — созвучно по смыслу прекрасной женщине. Из красавки делали также приворотные зелья. Но будь она в дозировке посильнее, влюбленные соединились бы только на том свете. Не аптечная, сделанная, скорее всего, из ягод. Бывает, их путают с дикой вишней. Они, как и корни растения, содержат атропин, вызывающий бред и галлюцинации. Рогинский сумерничал в комнате с самоваром. Когда я вошел, поднялся, засуетился, зажег лампу. Посмотрел, и я понял — он знает, что я догадался. — Давайте кофе! Я сварю. — Стукнул дверцей, пробормотал: «Не разбудить бы Аню», — шаги наверху затихли. — Так что же было в склянке? — Белладонна. Давайте начистоту, Аркадий Петрович. Ребенок был вашим? Поэтому и настойку Любе Рудиной вы подсунули. Только ошиблись в дозировке, видимо. Я проверил, в склянке все же был не слишком сильный раствор. Если бы «Дашуня» в бараке не «глотнула одним разом», то из последствий — сильная тошнота да головная боль. — Клевета. — Рогинский, казалось, испугался еще сильнее, хотя куда уж! Бросил суету. — В чемодане я нашел томик стихов. Ваш подарок? Как и зеркало? — Я щедро даю свою библиотеку. Мог и Астраданцев подарить. А зеркало отдала Аня, она же сказала! — Она говорила другое. — Она не помнит! — Бросьте это — мой дружеский совет. Вы с вашим огородиком и опытом без труда в растениях разбираетесь, я убедился. Рудина просила полынь, избавиться от ребенка. А ей подсунули другое. Вы сами слышали — у меня есть свидетели, девушки, они подтвердят, откуда настойка. Рогинский молчал как рыба, приоткрыв рот. — Так это вы. Или, может быть — Анна? Рогинский только замотал головой. — Значит, Анна. Дала намеренно? Под видом абортивного средства? Ревновала? Или знала наверняка? Рогинский все молчал. — Люба не стала пить, уехала, — продолжал я. — У Анны хватило бы сил, сноровки и злости подстеречь ее, устроить ссору. Этот саван из транспаранта — что это было — расчет, чтобы уж верно пошла ко дну? Или истеричная выходка? Не молчите. Я ведь могу и уговорить мать Рудиной дать показания о траве, которую давала Анна и раньше, якобы от сердца. Люба ей доверяла. Не думайте, что не найду, как доказать. В Ряженом все всем известно, наверняка кто-то… — Нет! Нет, вы не так поняли, — резко перебил фельдшер. — Вы не знаете!