Не слушая, повторяя про себя рифмованные строчки — по привычке, чтобы сосредоточить внимание, — я занялся делом. Все нужное я привык иметь при себе — иглы, губки, бечевку и сургуч для запечатывания пастеровских пипеток и пробирок. Банки с притертыми пробками и камфара, чтобы приглушить запахи во время исследования тела, нашлись здесь. Уже тщательнее осмотрел вещи Рудиной. Головки чертополоха срезал, завернул в бумагу. На блузе с тряпичным галстуком не было верхних пуговиц. Под воротником — плотные масляные капли. Снял немного пинцетом, рассмотрел — по виду темный свечной воск. Вырезал часть ткани в надежде собрать отпечаток, но фрагменты были тонкими, смятыми, распадались. Я проверил карманы жакета — нашлась круглая оправа, вещь недешевая, узор на синей эмали. Вывернул карман над листом бумаги, прошелся щеткой по швам. Посыпались сверкающие крошки — разбитое зеркальце. Следы пальцев на оправе смазаны. В другом кармане обнаружилась сложенная красная косынка. Обувь сильно поношена, дырочки замазаны чернилами. У туфли обломан каблук. Судя по состоянию одежды, Рудина бежала или пробиралась через кустарник — шиповник или терн. Надо бы узнать, какой дорогой она возвращалась. Проезжий тракт, которым мы добирались до пристани, один, но пешком наверняка можно спрямить. Подол юбки спереди в засохшей грязи — видимо, не раз падала. Место, где ее нашли, этот Гадючий кут, не так далеко от дороги. Но там нет колючего кустарника, фельдшер сказал «голощечина» — всюду мелкий белый песок… Как там сказал Турщ — демонстративная выходка, плевок в лицо власти? Я посмотрел на девушку — сомкнутые веки. Тело обмыли, подготовили для похорон. Открытые части — руки, лицо — все в мелких царапинах, кровоподтеках. Непохоже на укусы или следы ударов тела о камни. Скорее все то же — колючий кустарник. Несколько ссадин. Такие повреждения возникают, если человека с силой тащить по неровной жесткой поверхности. Кое-где на теле пятна — сначала я подумал, что это следы ушибов, но, достав сильную линзу и разглядев, разобрался, что материя, в которую завернули тело, видно, была такая дрянная, что краска въелась в кожу, оставила следы. Время смерти совпадает с установленным фельдшером. Прибавив света, я сделал первый продольный надрез и начал вскрытие. В легких воды нет, что ожидаемо. Мозг, внутренние органы. Исследуя ткань сердца, заметил зону некроза, окрашенную в более светлые тона, ее оттенок постепенно менялся на желтовато-серый. Это значило, что приток крови к сердечной мышце внезапно резко сократился. Сердце. Английский медик, анатом Гарвей, сравнивал процесс перекачки крови в сердце с работой насоса, бесконечно повторяющего один и тот же цикл. Удар — кровь идет по артериям — потом по венам — снова удар — и завершение круга. Что могло вызвать остановку сердца у молодой, крепкой деревенской девушки? Проверил на яды, и в первую очередь на дигиталис. Он вызывает повреждения, сходные с теми, что возникают при параличе сердечной мышцы. В деле отравителя Поммерэ, триумфе французских судебных медиков, преступник использовал этот яд, добываемый из наперстянки. Однако ни следа известных растительных ядов. Места тут кишат змеями… Гадюки весной медлительны, укус вряд ли станет смертельным для взрослого человека. Но только если он здоров. Яд дает довольно серьезный отек, опухоль бывает такой, что лопается кожа. Я проверил зрачки — непохоже, следов укуса не нашел. Я постоял, опершись на стол, прикинул. Признаки подходят под осложнение инфаркта миокарда. В просторечии «смерть от разрыва сердца». В гимназии по классам ходила затрепанная книжка о приключениях гения русского сыска сыщика Путилина[11]. Уговор — прочесть за ночь. Проглатывали при свечке, вздрагивая от шорохов: то ли родители заметили полосу света и будет взбучка, то ли преступник-горбун «с дьявольски злобным лицом» лезет в окно. И вот там-то, помнится, была история о смерти от сильного испуга. Смерть от испуга и возможна-то только в бульварных романах. Это факт, как выражается товарищ Карась. Но леший меня раздери, если я сейчас не с ней имею дело! У страха есть «проводник» — надпочечники. Они выделяют в кровь вещество адреналин, недавно открытый в Северо-Американских Штатах. Когда к жертве подбирается хищник, адреналин, как хлыст лошадь, подстегивает, толкает бежать, спасаться. Я снова поглядел на мелкие дырочки — пуговички у ворота блузы вырваны с мясом. Она задыхалась, искала воздух. Бежала, не разбирая дороги, не замечая царапающих веток. Резкий выброс адреналина… при осложнениях с сердцем… Надо расспросить фельдшера и родителей, жаловалась ли Рудина на боли в груди, страдала ли ишемической болезнью. Исследуя тело, я установил еще одну причину возможной общей слабости. Очевидно, накануне в городе она сделала аборт. Неплохой мотив, если отец ребенка женат и не хочет огласки. В судебно-медицинский протокол я, поколебавшись, вписал понятым Турща, а фельдшера — своим помощником. Что же, ruptura cordis — разрыв сердца. Сознательно так убить нельзя, случайно — можно. Выходит, смерть — случай? Но последующая выходка с телом явно умышленная. У двери загремели голоса, я накрыл тело простыней. Стук сапог. Вошел Турщ, отряхивая мокрый снег. Спросил: — Ну что? — Инфаркт, — сказал я. — Разрыв сердца. — Отлично. Конец пересудам! Турщ бросил взгляд на тело, цокнул и вышел. У больничного крыльца собралась небольшая толпа. Женщины, завидев меня, замолчали, но глаз не опустили. Я узнал среди них мать Рудиной. — Товарищи! — Турщ возвысил голос до торжественного. — Медицинский работник, присланный из города, из Доноблугро, точно установил, что смерть товарища Рудиной наступила от болезни сердца. Его перебили выкрики, гул усилился: — Наброд[12]! Уж он так знает! — Поди брешет, гундор[13]! — Балабон[14]! — Вредные слухи… — А ну! Крики стали громче, лица — злее. Я поднял руку. — Послушайте! — Мои слова потонули в свисте. Понял, что не перекричать, заговорил негромко: — Простите… Сработало. Те, кто ближе, замолкли, вслушиваясь, зашикали на остальных. Гул постепенно затих. — Простите, — повторил я, — что пришлось прервать погребение. Поступить не по-людски. Но выхода не было. Погиб ваш товарищ, — я посмотрел на мать, — дочь. Мы должны дознаться, установить. — Дело говорит, — высокий голос из толпы. — Жаль девку. — Поэтому мы будем благодарны, — я «ковал железо», — за любую помощь. Мне нужно поговорить с теми, кто ее хорошо знал… Лица, напряженная тишина. А потом снова гул голосов, волнами, недовольный, но уже без злобы. — Зачем вам это? — Турщ дернул за руку, махнул в глубь крыльца. — Баста! Сделано дело. Диагноз окончательный. — На подробности вам плевать? — я злился и не скрывал этого. — Любовь Рудина сделала аборт незадолго до смерти. Ее, очевидно, преследовали, испугали! Возможно, отец ребенка? Не станете искать? И тот, кто переместил тело, тоже пусть гуляет? Турщ помолчал, похлопал по карманам, но папиросы не достал. — С этим мы сами решим. Руководству я предоставлю отчет по вашей работе. А вы — можете ехать. Мне довольно сильно наскучило, что все распоряжаются мною. Ответил резче, чем собирался: — Я, товарищ Турщ, назначен сюда моим начальством. Разобраться досконально. Смерть — явление социально-правовое, — я ввернул фразу из какой-то давно читанной брошюрки. — И как вы прикажете мне добираться до Ростова? Разлив. — Ладно, воля ваша. Оставайтесь. Пойдете вечером к фельдшеру? Верно, он уже звал? — Нет. А вы ходите? — Не приглашают, — отрезал он и спросил, можно ли дать добро забирать тело. Я попросил час, чтобы привести все в порядок. Постоял на крыльце — тяжелый солоноватый ветер остужал лицо — и вернулся в прозекторскую. * * * После мороси улицы сухость и тепло комнаты навалились как одеяло. Я прислонился к стене, подумывая, не посидеть ли хоть немного, но времени не было. Растерев лицо руками, чтобы собрать мысли, стал зашивать. Услышав, как скрипнула дверь, поглядел на часы, — оказалось, что провозился я довольно долго. В щели заблестел глаз, дверь открылась пошире, выкатилась уверенная плотная тень. — Иди, дай нам заняться. Тень стала женщиной. Приземистой, круглой как луна. Говорила она, как многие тут, мешая русские слова с диалектными, смягчая согласные, — я с трудом поспевал за ее речью. — Голошейка ее иде? — И добавила, увидев, что я не уловил сути: — Рубашка? Бабы шили, штоп иголка шла фпирет, на жывую нитку — это штоп дорога ей была итить на тот свет. Из ее бормотания стало ясно, что она местная повитуха, а при случае и плакальщица, или, как она сказала о себе, «ахалыцица», — и добавила, охая: — Распотрошил девку, словно таранку, тут сподмочь надо. И хотя я молчал, помогая ей, бабка и имя свое назвала — Терпилиха. Она продолжала говорить низким шепотом, как будто мы могли кого-то разбудить. — Ты не думай, мне и пятиалтынного не дадут, и не надо. Это фсе для нее, — кивнула в сторону тела девушки. — Жалку́ю ее. — Вы ее знали? — Я-то? Знала али нет, мне фсе — едино. Мне сила дана сподмогать. Я фсе ить могу. Кости умею лячить, заговор на Антонов агонь[15] знаю — против гнетучки[16]. Могу выливать переполох[17]. Жабу дубоглот[18] сведу, а то и дурну болеснь[19] могу. Ну, уж есля покойник, то зафсегда меня зовут. — Если жалеете, может, знаете, кто хотел ее обидеть? Терпилиха нагнулась с усилием, потащила таз из-под стола. Я достал, отдал ей. — Ты тута наброд. Долго ехал, а — зазря! Змей губит, змей крутит… Как он ее, жалочку, в саван-то красный скрутил! Так-то он к жалмеркам ходит. У кого казак на службу ушел. А нет, так к вдовам. А она ить не вдова и не мужа жена. Вот мается если девка, так змей к ней наладится. И сушит ее до смерти лаской. — Какой змей? — Такой! Огненный. Собой… вот как багра — наподобие макового цвету. Ты ступай уж, дай нам-то справить все! Не по-божески ты у церквы. — Так ведь и поделать было нечего. Я уйду, только вы мне еще скажите. Одежда у нее порвана. Есть здесь такое место, где колючего кустарника много? — Ажина? А може, терн, — она задвигала пальцами, будто растирая невидимую ягоду. — Да фсюду, в ямах, там не пробересся. — А не знаете, где ткань, в которой ее нашли? Терпилиха сноровисто при ее грузной комплекции крутанулась, крестясь на угол, поплевала, шепча, я расслышал: «Соль да печина»[20]. — Тряпку эту окаянную с бесовым знаком фельдшериха забра́ла.