– Он видел меня с Мари Корде. Франсуаза подскочила на кровати, и Габриэль постаралась успокоить ее: – Не волнуйтесь, он сам каким-то образом замешан в убийстве Марата, он там был и скрывает это. Это одна из причин, почему Ворне на вас не донесли. Мы боимся их, они боятся нас. Поэтому они молчат о нас, а нам, к сожалению, приходится пока молчать о них. ПЯТНАДЦАТОГО ОКТЯБРЯ НАЧАЛСЯ суд над королевой. Габриэль не хотела идти, но Франсуаза настояла – не могла смириться с тем, что страдалица не увидит в зале ни единого близкого человека, ни единого доброжелательного лица. Пришлось провести весь день в смрадном Зале равенства, пытаясь через шум и выкрики расслышать тихие ответы подсудимой. Суд по форме был полнейшей профанацией закона, зато отвечал требованиям революционного духа. И Габриэль, и Франсуаза, да и вся остальная Франция ни секунды не сомневались, что Мария-Антуанетта всей душой ненавидит революцию и республику и, будь ее воля, австрийцы уже давно разбили бы бивуаки на Больших бульварах. Вся разница между старорежимными и чернью была лишь в том, что Турдонне и Бланшар и не думали укорять в этом Марию-Антуанетту, а у народа и прокурора Фукье-Тенвиля не было никаких доказательств ее предательства. Поэтому вдову Капет обвинили в совращении собственного сына, и эта тошнотворная, топорная ложь была настолько грубой и отвратительной, что даже злобные фурии-вязальщицы в зале суда оказались на стороне оскорбленной матери. И все-таки судебный фарс закончился неминуемым приговором. Арестовали даже адвокатов подсудимой. ДОМОЙ ЖЕНЩИНЫ ВЕРНУЛИСЬ после полуночи. Габриэль рухнула на постель, не раздеваясь. В пять утра, еще до рассвета, забил колокол ратуши, и по всему городу загрохотали барабаны секций. От страшных звуков сердце метнулось в горло и кожа пошла мурашками. Обе вскочили и побежали к площади Революции по оцепленным вооруженными отрядами улицам, мимо пушек на мостах и канониров с зажженными фитилями в руках. С трудом пробились сквозь ликующих зрителей к окруженному солдатами эшафоту. Толпа разъединила их. На Габриэль со всех сторон напирало и дышало довольное, жующее, сквернословящее простонародье с возбужденными, жуткими рылами. Она пыталась вырваться из скопища, громко звала тетку, но невысокая мадам Турдонне затерялась среди этих нелюдей. Наконец увидела ее: над знакомыми пышными пепельными волосами склонился тот самый зловещий гвардеец с бородавкой. Он что-то шептал Франсуазе на ухо, а та слушала, опустив голову. Так вот кто этот негодяй! Габриэль подозревала, что мерзавец всего-навсего любовник тетки, но теперь сообразила, что это он подбил доверчивую виконтессу на самоубийственную и безрассудную попытку спасения Марии-Антуанетты! Пока отчаянно протискивалась к ним, площадь шарахнуло, гул и вопли возвестили прибытие осужденной. Гвардеец растворился в толпе. Выпрямив спину, выпятив нижнюю губу, приговоренная восседала в простой телеге. Она была в белом пикейном капоте, седые волосы на затылке уродливо откромсаны, локти туго связаны за спиной. Палач держал ее за конец веревки, как скотину. И все же королева легко поднялась на помост, глядя вдаль, поверх проклинающих ее зевак. На лестнице оступилась, потеряла туфлю, но даже не остановилась. Случайно натолкнулась на палача, извинилась, сама подошла к гильотине и прижалась к доске, словно торопилась покончить с переходом в вечность. Ее привязали. Площадь стихла. Доску с жертвой опустили, вдвинули в отверстие гильотины, на шею королевы приладили деревянную планку. Габриэль завороженно смотрела на торчащую из дыры седую голову не в силах отвести глаза, не веря, что неизбежное случится. Палач дернул за рычаг, лезвие неотвратимо заскользило в пазах, сердце Габриэль остановилось, и тут же грохнула, оглушила дробь барабанов. Палач нагнулся, поднял отрубленную голову, предъявил ее зрителям. Народ ликовал: в воздух летели шляпы, треуголки и фригийские колпаки. Виват, виват, да здравствует республика! Королеву Франции обезглавили так быстро и просто, что стало невозможно надеяться на чудо собственного спасения. ПОКА ЗЕВАКИ ПИХАЛИСЬ, обмакивая в кровь помазанницы припасенные платки, Габриэль и Франсуаза, уцепившись друг за дружку, выбрались из толкучки и побрели по пасмурным стылым улицам домой. Обе со вчера ничего не ели, ночью почти не спали, полдня простояли на площади, перед глазами маячило жуткое предвидение собственной участи. – Мадам, какое счастье, что все это кончилось! – Как вы можете так говорить? – потерянно пролепетала Франсуаза. – Могу. Пока она была жива, она могла вас выдать. Впредь мы заботимся только о себе! Любой ценой спасаем только самих себя. Франсуаза всхлипнула, она не переставала рыдать с той минуты, как увидела королеву в телеге. – Дитя мое, это все моя вина. Мне следовало увезти вас отсюда, пока это было возможно, когда принцесса Ламбаль и герцогиня Полиньяк уехали. Куда угодно, хоть в ту же жуткую Московию. Но я боялась безденежья и чужбины. Я не могла представить, что дойдет до такого. Мне казалось, самая страшная жертва, на которую может обречь нас революция, – это обходиться без камеристки и парикмахера. – Мадам, с кем вы разговаривали на площади? – Я? Когда? – Только что, тетя! Кто этот гвардеец? – А… Понятия не имею, кто-то из толпы… Заявил, что рад смерти вдовы Капет. Мне пришлось что-то ответить… Мне даже кажется, я его раньше где-то видела… – Врать тетка так и не научилась. – А почему вы спрашиваете? – Просто так, тетя. «Кажется»! Зато Габриэль ничего не кажется, она прекрасно помнит руки и сопение этого типа. – Кстати, впредь никаких «мадам», никаких старорежимных учтивостей, никаких версальских манер. С этого дня мы обращаемся друг к другу только по имени и на «ты». Франсуаза слабо возмутилась: – Это грубо. Я ненавижу это санкюлотское тыканье. Самое главное в нашем положении – это сохранять достоинство. – Нет. – Следовало преодолеть жалость, воспользоваться редким у тетки приступом благоразумного страха, чтобы раз и навсегда прекратить самоубийственные глупости, которые та упорно считала долгом чести. – Самое главное – сохранить голову на плечах. И я не позволю вам погубить нас. Я сделаю все, чтобы мы выжили. Франсуаза остановилась. – Боже мой… – обхватила обеими руками собственную шею. – Интересно, что чувствуешь, когда отрубают голову? Как вы думаете, ей больно удариться о корзину? Она успевает о чем-нибудь подумать? – Франсуаза резко, истерически захохотала: – Может, отрубленная голова даже успевает о чем-то помечтать? Габриэль схватила тетку за плечи, сильно тряхнула. – Мадам, успокойтесь. Придем домой, я заварю нам прекрасного контрабандного чаю. Ресницы Франсуазы еще слипались от слез, но в глубине маленьких золотистых глаз уже затрепетала, заискрилась смешинка. – Вы думаете, чай может все исправить? – Без молока и сахара – вряд ли. Но будьте уверены, тетя, я найду способ. Теперь Габриэль знала, кто втянул наивную Франсуазу в безумную аферу по спасению королевы. Теперь она была не с пустыми руками. XI ВЕТВИ НА ДЕРЕВЬЯХ оголились, только кое-где еще висели несклеванные красные ягоды. Под ногами шуршали и пахли горечью гнилые листья. Александр метался по промозглому, слякотному Парижу длинным, быстрым шагом – руки глубоко в карманах суконного редингота, глаза уперты в мостовую. Не замечал улыбавшихся ему служанок, белошвеек, уличных девиц, грезил о Габриэль. На ходу обдумывал способы выяснить, виновны ли соседки в творящихся вокруг них преступлениях – от гибели старухи Жовиньи до предательства королевы. Позарез хотелось знать о дамах всю подноготную. Начать решил с испытания честности ростовщика. Улучил время, когда ломбард был пуст от посетителей, спустился вниз и поприветствовал Рюшамбо с фамильярностью постоянного клиента: – Доброе утро, уважаемый. Не появились ли у вас новые вещицы на продажу? Рюшамбо молча встал, отпер железный шкаф в глубине комнаты, принес и положил на витрину за решеткой золотой медальон, обрамленный жемчугом. С миниатюрного портрета улыбалась красивая юная дама с высокой напудренной прической. Кто знает, не перерублена ли уже тонкая шейка прелестницы? Александр изобразил задумчивость, попросил показать еще что-нибудь. Рюшамбо вернул медальон в железный шкаф, вынес перстенек с небольшим сапфиром, окруженным мелкими бриллиантами. Александр опять старательно поколебался до того, как отказаться. Затем пришлось прослушать бой репетира брегета – в отличном состоянии, с точным ходом. Все вещи процентщик показывал только сквозь решетку. Господин Рюшамбо не производил впечатление человека доверчивого и беспечного. – Простите, когда я был здесь в прошлый раз, при мне какой-то старикан заложил Большой крест Святого Людовика. Вот в нем я был бы заинтересован. Александр выложил на прилавок развязанный кошель. Оттуда гражданину Рюшамбо подмигнули золотые монеты. Ростовщик открыл книгу с записанными закладами, прошелся по строчкам: – Да, имеется. У владельца право выкупить орден до конца первой декады фримера. – Пояснил: – В начале декабря приходите. Если он по какой-то причине не выкупит, я продам его вам. – К сожалению, меня тогда уже не будет в Париже. Продайте мне его сейчас. Подпихнул кошель с золотыми, монеты весело, призывно зазвенели. Ломбардщик покачал головой: – Не имею права, гражданин. – Послушайте… – Александр оглянулся, несмотря на то что, кроме него и хозяина, в подвале никого не было, склонился к железным прутьям: – Ведь велик шанс, что владелец ордена не доживет до начала декабря, а? Старорежимные сегодня долго не живут. Я заплачу вам столько и еще вот столько, – сложил золотые луидоры красивой башенкой. – А вы уж сами с ним рассчитаетесь. Идет? По сути, он покупал у Рюшамбо смерть хозяина ордена, и тот наверняка понимал это. Александр посчитал, что если процентщик в прошлом проделывал подобные делишки, то и на сей раз не устоит перед искушением. Пожалуй, Воронин даже перегнул палку. За четыре золотых луидора, которые он сейчас предлагал гражданину Рюшамбо, даже кристально честный ростовщик, ежели таковой существует на свете, задумался бы о пользе исчезновения маленького кавалера Большого креста. Александр настаивал: – Никто не даст вам столько за эту побрякушку. Водя узловатым пальцем по своим записям, Рюшамбо гнусаво зачитал: – Орден в виде золотого мальтийского креста, отделанный белой эмалью, в середине красный медальон с изображением святого Людовика… – Да, да, он самый! – Александр надстроил башенку еще на один луидор, теперь в ней была годовая плата трех хороших мастеровых. Рюшамбо невозмутимо захлопнул тетрадь: – Крест заложен за восемь экю ассигнациями. За хранение каждый месяц полагается еще два экю. В этом месяце владелец внес деньги за хранение. Выкуплен заклад может быть до конца первой декады фримера за десять экю ассигнациями. Если вам невтерпеж, я могу спросить шевалье, готов ли он продать его. Вернитесь завтра, я дам ответ. Александр не мог ждать. За этот день ради такой сделки ломбардщик мог и впрямь озаботить Революционный трибунал судьбой старичка. – Нет, – сказал он, порушив свою вавилонскую башню, – или сейчас, или никогда. Рюшамбо дернулся, как голодный пес за миской: – Зайдите через пару часов, я схожу и спрошу его прямо сейчас. Александр покачал головой. Даже два часа могли обернуться смертью для хозяина ордена. Все, что он хотел от Рюшамбо, – это получить его согласие, убедиться, что тот практиковал избавление от владельцев заманчивых закладов, а не предоставить тому возможность сбегать в секцию для доноса. С глубоким вздохом он начал брать монеты по одной и неспешно возвращать их в кошель. Каждый луидор старик провожал причитаниями: – Это уникальный орден, сегодня таким не награждают! Золотой исчез. Александр взял следующий. – Да я бы рад продать, но у меня репутация! Еще одна монета покинула прилавок. Ростовщик взвыл: