НА СЛЕДУЮЩЕЕ УТРО Воронин опять стоял, облокотившись на барьер, отделяющий галерею для публики от Зала равенства. Сегодня Робеспьер спохватился. Вместе с Кутоном потребовал у членов ассамблеи объяснений по поводу вчерашней поправки, объявляющей депутатов неподсудными Революционному трибуналу. Мертвенные глаза диктатора обводили народных избранников, присмиревших, как шаловливые школьники перед розгами строгого наставника. – Вы подозреваете меня в коварном расчете? Он говорил еще тише, чем обычно, глухим голосом, и часто кашлял в носовой платок. Франсуа Бурдон, представитель Уазы, осмелился уточнить: – Члены Конвента – такие же патриоты, как и члены комитетов! Робеспьер передернул плечами. Он помнил, что многие в недавнем прошлом поддерживали Дантона, многие занимались казнокрадством, спекуляциями, местничеством, некоторые, например, Тальен, были виновны в беззаконных массовых казнях в провинциях. Эти безнравственные люди компрометировали его революционный террор! Это их пороки препятствовали триумвирату в создании прекрасного будущего. Это из-за них человечество рискует не узреть полной победы добродетели. Попытки коррумпированных членов Конвента избежать необходимой чистки вызывали отвращение. А Робеспьер спешил: если судить по кашлю, его время кончалось. К сожалению, Максимилиан не умел говорить без бумажки с заранее подготовленной речью, поэтому только пробормотал что-то невнятное об интриганах, намеревающихся составить новую партию: – Эти злодеи думают привлечь на свою сторону проконсулов, отозванных из провинций за злоупотребления… Таких проконсулов тут было немало, и все они навострили уши. А все тот же Бурдон, потеряв голову от ярости или от отчаяния, осмелился прервать Неподкупного: – Меня ясно назвали злодеем, я требую доказательств! Робеспьер язвительно уточнил: – Я не называл Бурдона. Горе тому, кто сам себя называет. И тут же обрушился на бывшего эмиссара Конвента в Бордо Жан-Ламбера Тальена. Уж на этом-то клейма ставить было негде: ради денег Тальен пощадил бы даже короля. Вместе с его уже арестованной любовницей Терезой Кабаррюс ему давно пора понести наказание за свои злоупотребления в Бордо. Отказ Робеспьера предоставить депутатам Конвента неприкосновенность поддержали два других неизменных соратника Неподкупного – Бийо-Варенн и Кутон. Зал привычно струхнул, и комитетчики без труда добились отмены принятой намедни поправки. Для многих из ассамблеи это прозвучало похоронным набатом, а в Александре, наоборот, вновь вспыхнула надежда, что теперь-то чувство самосохранения переборет в избранниках нации трусость, заставит понять, что террор опасен им так же, как и всей Франции. Он продолжал убеждать их: парижские рабочие уже не поддержат Робеспьера, тот сам принял административные меры, чтобы забрать у Парижской коммуны ее власть. К тому же недавно принятый закон о максимуме рабочей платы оттолкнул санкюлотов от якобинцев. А других сторонников у комитетов не осталось. Уничтожив Жиронду, якобинцы восстановили против себя буржуазию; казнив Дантона, лишились поддержки мещан; а расправившись с Эбером, потеряли и защиту городской бедноты. Чтобы сбросить клику Робеспьера, достаточно было сплотить и возмутить всего лишь решительное ядро из тех членов Конвента, кому нечего было уже терять. Остальная аморфная масса болота, устрашенная всем происходящим, отшатнется от блюстителя революционной чистоты, едва появится спасительная альтернатива. В первую очередь для борьбы с триумвиратом годились бывшие проконсулы, отозванные комитетом в Париж держать ответ за свои безобразия в провинциях. Например, Бурдон уже обозначен в качестве будущей жертвы. Можно положиться и на Барраса, ухоженного, надушенного, франтоватого усмирителя мятежного Тулона, обозвавшего Робеспьера тираном. Или на Фрерона, сказочно обогатившегося в Марселе и вызванного отчитаться. Этот бывший однокашник Максимилиана пытался замириться с другом детства, даже восторженно поддержал приговор Дантону и своему лучшему другу Демулену. Но Максимилиан отказался говорить с ним. Фрерону отступать некуда. Имелся также бывший адвокат, проконсул и председатель клуба якобинцев, казнокрад Жозеф Фуше. Мало того, что он заслужил себе прозвище палача Лиона, расстреливая связанных жителей картечью из пушек, мало того, что он отдал приказ об уничтожении всего города, он к тому же насаждал воинствующий атеизм, а последователь Руссо Робеспьер считал атеизм непростительным пороком. Уже двадцать третьего мессидора, одиннадцатого июля, Неподкупный потребовал исключить кровожадного выжигу из якобинского клуба, с тех пор Фуше скрывался, но этот интриган не преминет появиться, чтобы отправить самого Робеспьера к Верховному Существу. Отмечен Максимилианом и бывший нантский мучитель с руками по плечи в крови – Каррье, депутат от Канталя. Робеспьер не раз замечал, что эксцессы проконсулов компрометируют святой революционный террор. Добродетельный и строгий Комитет общественного спасения принял всех вызванных из провинций казнокрадов и самоуправцев донельзя холодно. Бийо-Варенн заявил, что Комитет призовет их, когда сочтет нужным. Всем зарвавшимся коррупционерам необходимо спасать себя. Да, все они негодяи, но в Конвенте недостаточно праведников, способных победить Неподкупного. Кто еще осмелится рискнуть? В апреле Робеспьер и Сен-Жюст создали собственное бюро слежки, тем самым покусившись на прерогативы Комитета общественной безопасности. А насчет прериальского закона Максимилиан с братским Комитетом даже не посоветовался. Заклятым врагом Робеспьера был также страстный атеист Жан-Пьер-Андре Амар, которого триумвир шпынял как школьника. А Тальен – все тот же Тальен! – позволил Лежандру с трибуны потребовать предоставить слово подсудимому Дантону. А как обстояли дела с коллегами Неподкупного в его собственном Комитете? Нет ли и среди них паршивых овец? Конечно, есть. Выдвижение одного из них, Робера Ленде, давно раздражало Робеспьера. Ведавший финансами и вопросами снабжения Ленде нередко вслух выражал крамольные сомнения в надобности террора. К тому же Ленде был единственным членом Комитета, отказавшимся подписать приказ об аресте Дантона и его сторонников. Мало того, строптивец при этом еще и заявил: «Я здесь, чтобы помогать гражданам, а не убивать патриотов». Фразу часто повторяли. Робеспьер не мог ее забыть. Причем Робер Ленде не единственное слабое звено Комитета. Вот хотя бы Колло дʼЭрбуа. В прошлом Колло был связан с казненным Эбером. Вместе с Фуше он усмирял Лион. Человек решительный и практичный, Колло заменил тогда неэффективные гильотинирования гораздо более продуктивными расстрелами картечью. Хуже того, он обозвал Неподкупного новым Суллой. Сочтены дни и Лазаря Карно. Он создал четырнадцать армий, больше любого другого он сделал для победы республики над ее врагами. Но с далеких времен Арраса Карно считал Робеспьера заурядным адвокатишкой, он публично заявил, что тот не человек дела, а всего лишь оратор. А Бертран Барер? Не он ли прежде третировал Максимилиана, обзывал его и Сен-Жюста «нелепыми диктаторами», а вчера внес предложение об отсрочке принятия прериальского закона? Александр даже Бийо-Варенну осмелился напомнить, что членству в Комитете он обязан своим влиянием в секциях коммуны, а поскольку угроза восстания коммун испарилась, то испарилась и незаменимость самого Бийо-Варенна. На всех перечисленных можно было рассчитывать в борьбе с «деспотией свободы». Теперь каждый, когда-либо задевший Неподкупного или хоть немного отступивший от идеалов революции, ожидал проскрипций. Даже якобинцы были уязвимыми. Где депутаты Базир, Делоне, Жюльен? А Шабо, Оселен, Робер? Все они поплатились за близость к Дантону. Многие робкие обитатели болота Конвента, ни в чем оппозиционном отродясь не замеченные, тоже втайне тяготились высокими идеалами Неподкупного и опасались его несгибаемой принципиальности. Но чтобы сплотить и воодушевить этих трухлявых человечков, за пять лет революции ставших тише воды и ниже травы, ни разу не высказавших никакого самостоятельного мнения, требовалось время. А времени у Александра не было. После принятия прериальского закона террор превратился в жуткую вакханалию смерти. В одном Париже каждый день обезглавливали десятки людей. Дошло до того, что казни перестали радовать чернь. Теперь при приближении «корзины для салата» лавочники запирали свои лавки. Самые отчаянные осмелились требовать введения конституции, отложенной до полной победы революции. Робеспьер почуял, что Конвент ненадежен. На улицу выходил только под охраной молодых якобинцев, вооруженных толстыми тростями. Перестал посещать заседания национальной ассамблеи, не показывался и в Комитете общественного спасения. Вместо этого выступал в преданном ему якобинском клубе, нападая оттуда на «развращенных, снисходительных, неистовых и непокорных». Ширились слухи, что триумвират готовит списки новых проскрипций. Члены Конвента передавали друг другу внезапно поползшие слухи, что очищаются новые катакомбы для некоей страшной бойни, что преданный Неподкупному генерал Национальной гвардии Анрио, год назад арестовавший жирондистов, теперь намеревается перебить весь Конвент. Что Робеспьер, на чьей стороне оставался трибунал и полиция, знает о каждом шаге любого и лишь выжидает подходящей возможности, чтобы уничтожить ненадежную ассамблею. Александр неутомимо пересказывал, как парикмахер заглянул из-за спины Робеспьера в длинный список имен в его руках, а камердинер обнаружил перечень будущих жертв в кармане скинутого Неподкупным камзола. Все тряслись, и не без причины. Все больше и больше депутатов боялось ночевать дома. Из этого мокрого страха Александру приходилось ковать несгибаемую отвагу. Дни напролет он убеждал, стращал, ободрял, лишь бы расширить круг заговорщиков и вовлечь в переворот тех, без кого инертное болото не тронется – побоится. Невозможное стало представляться возможным. Но впереди возвышалось неодолимое препятствие, о котором боязно было думать, которое даже Конвент не мог сокрушить – Национальная гвардия. Ею командовал слепо преданный Робеспьеру Анрио. Имея за собой единственную военную силу в столице, Неподкупный оставался Непобедимым. XXIX АЛЕКСАНДР СТОЯЛ ПЕРЕД большим столом, за которым сидел полицейский комиссар Юбер. Чиновник, ответственный за правопорядок в секции Дома коммуны, испытующе разглядывал подследственного: – Это уже второе такое преступление в округе. И оба раза я застал тебя на месте преступления. – А какое было первым? – Не прикидывайся. Убийство Рюшамбо. – Рюшамбо? При чем тут убийство Рюшамбо? – При том, что обе жертвы были убиты ударом деревянной дубины по затылку. Некоторое время Александр таращился в плоское, торчащее из бороды лицо пристава: – Я был уверен, что Рюшамбо застрелили. – С чего ты это взял? – Тетки у ломбарда так сказали, – он растерянно взъерошил волосы. – И вы вышли из подвала с пистолетом в руках. – А если бы я вышел с флягой, это означало бы, что ростовщика утопили? А свеча доказывала бы, что его сожгли? Пистолет я реквизировал, потому что республике нужно оружие. Александр вспомнил, как после их драки с Шевролем Габриэль заметила, что у Этьена новая дубина. Теперь понятно: прежнюю грабитель израсходовал на череп Цезаря Рюшамбо. Все-таки напрасно Воронин подозревал Габриэль. Еще можно было вообразить, что девушка застрелила старика, но раскроить голову ударом палицы мог только Шевроль. Оказывается, мадемуазель Бланшар с самого начала говорила правду – драгоценности действительно достались ей от коммунара. – Итак, где ты находился во время убийства Рюшамбо? Александр очнулся: – А когда он был убит? – В ночь с девятого фримера на десятое. Вечером девятого фримера некая Катрин Пюссен еще заложила в лавке скатерть, а утром десятого, тридцатого ноября по старому стилю, гражданин Рюшамбо уже был найден окостеневшим. Точнее не могу сказать. Воронин мог сказать точнее: вечером двадцать девятого ноября во время снегопада. Но решил без особой надобности не сгущать подозрения на собственный счет. – В тот вечер я гулял по Парижу. Шел первый снег, и мне захотелось полюбоваться им. Но раз Рюшамбо убили ударом палки, то допросите бывшего делегата от секции Арси Этьена Шевроля. Он всегда и всюду ходил с огромной палицей. Он и Бригитту Планель мог убить, чтобы избавить свою невесту от ее угроз. Следователь побарабанил пальцами по столешнице: – К сожалению, гражданин Шевроль уже ни на какие вопросы ответить не сможет. Вечно у нас торопятся! Он был арестован по приказу Комитета общественной безопасности на рассвете девятнадцатого прериаля и в тот же день казнен за измену Родине и участие в эбертистской попытке незаконного переворота. Лоб Александра покрылся холодным потом: – Комиссар Юбер, арест гражданки Бланшар был чудовищной ошибкой. Она к эбертистам не имеет никакого отношения, она никогда не разделяла взглядов Шевроля. Юбер усмехнулся: – Про ее отношение к Шевролю мне хорошо известно. Вытащил из папки листок, подвинул его к Александру. Это был приказ об аресте Этьена Шевроля, подписанный Жаком-Луи Давидом. Там имелся адрес Шевроля и предписание арестовать скрывающегося эбертиста утром девятнадцатого прериаля. А еще упоминался обвинитель Шевроля. Александр прочел имя, и ему пришлось опереться о стол. Юбер хмыкнул: – Как видишь, Шевроль в аресте своей невесты нисколько не виноват. Александр потряс головой, пытаясь прийти в себя. – Почему же тогда ее арестовали? – Неизвестный патриот выполнил свой долг, сообщив трибуналу, что она скрыла свое аристократическое происхождение.