Он услышал, как отворилась дверь… раздались шаги Чани. Пауль повернулся. Лицо Чани дышало убийством. Все прочее: золотое одеяние, подбиравший его широкий фрименский пояс, ожерелье из водяных колец, рука на бедре, возле ножа, внимательный взгляд, мгновенно обежавший комнату, — только подчеркивало грозу на лице. Когда она оказалась рядом, Пауль раскрыл объятия и привлек ее к себе. — Кто-то, — выдохнула она, уткнувшись носом в его грудь, — все это время потчевал меня контрацептивом… пока я не перешла на новую диету. Будут сложности с родами. — Но есть же какие-то средства? — спросил он. — Опасные. Я знаю, кто давал мне этот яд! И возьму ее кровь! — Сихайя, — шепнул он, еще крепче прижимая ее к себе, чтобы унять внезапную дрожь. — Ты же понесла. Разве этого не довольно? — Сейчас моя жизнь просто сгорает, — отвечала она, — будущие роды определяют теперь всю мою жизнь. Врачи сказали мне, что все жизненные процессы ужасно ускорились. Я должна есть, есть и есть… Пряность тоже — во всех видах — есть и пить. Я убью ее за это! Пауль притронулся губами к ее щеке. — Нет, моя Сихайя, ты никого не убьешь, — и подумал: Любимая, Ирулан продлила твою жизнь. Роды принесут тебе смерть. Горе грызло кости его, и жизнь утекала… в черную пустоту. Чани отодвинулась от него. — Ее нельзя простить! — Кто говорил о прощении? — А тогда почему мне нельзя просто убить ее? Вопрос откровенный, чисто фрименский, и Пауль едва сумел подавить истерическое желание расхохотаться, с трудом выдавив взамен: — Это ничего не исправит. — Ты видел это? И то, что он видел, мгновенно предстало перед его умственным взором. У Пауля заныло под ложечкой. — Видел… видел… — пробормотал он. Все вокруг до мельчайших подробностей укладывалось в будущее, которое буквально парализовало его. Слишком часто он видел все это; какие-то цепи приковали его к этому будущему, которое сладострастным суккубом[5] наваливалось на него. Горло стиснула внезапная сухость. Значит, ведьмин зов проклятого пророческого дара наворожил ему наконец сегодняшний день, не ведающий пощады? — Говори, что ты видел, — потребовала Чани. — Не могу. — А почему я не должна убивать ее? — Потому что я прошу тебя об этом. Он смотрел, как она реагировала на его слова. Так песок поглощает воду, впитывает и скрывает. Найдется ли хоть одна капля повиновения под этой гневной, раскаленной поверхностью? — думал он. И теперь только понял, что жизнь в Императорской Цитадели совершенно не изменила Чани. Очередная остановка на долгом пути по Пустыне, отдых с любимым… Она не утратила ничего, дарованного ей Пустыней. Отстранив его, Чани смотрела на гхолу, ожидавшего возле многоугольника, выложенного на полу тренировочного зала. — Ты фехтовал с ним? — спросила она. — Да, мне это нравится. Она глянула на многоугольник, перевела взгляд на металлические глаза гхолы. — А мне — нет. — Враги не прибегнут к насилию, он не нападет на меня, — проговорил Пауль. — Ты видел это? — Этого я не видел. — И откуда ты знаешь? — Ну, это не только гхола, но еще и Дункан Айдахо. — Его сделали Бене Тлейлаксу. — Они сделали больше, чем предполагали. Она качнула головой. Кончик шарфа-нежони лег на воротник ее платья. — Он — гхола, и этого тебе не изменить. — Хейт, — повернулся к гхоле Пауль, — являешься ли ты орудием, созданным для моего уничтожения? — Если изменятся суть и природа настоящего, будущее тоже изменится, — отвечал гхола. — Это не ответ, — возразила Чани. Пауль возвысил голос: — Хейт, как я умру? В искусственных глазах блеснули искорки. — Говорят, милорд, вы умрете от избытка власти и денег. Чани застыла. — Как он смеет так разговаривать с тобою? — Ментат говорит правду, — проговорил Пауль. — А Дункан Айдахо был тебе истинным другом? — спросила она. — Он отдал за меня жизнь. — Но все знают, — шепнула Чани, — что гхола не становится тем человеком, которым когда-то был. — Не хотите ли вы обратить меня? — поднял брови гхола, глядя на Чани. — Что он имеет в виду? — удивилась та. — Обратить в свою веру, или повернуть обратно… — проговорил Пауль, — но пути назад не существует. — Каждый человек несет в себе собственное прошлое, — заметил Хейт. — И каждый гхола? — спросил Пауль. — Некоторым образом, милорд. — Тогда скажи, что осталось от прошлого в глубине твоей плоти? — спросил Пауль. Чани видела, как вопрос этот взволновал гхолу. Ладони его сжались в кулаки, движения стали порывистыми. Она поглядела на Пауля, удивляясь: зачем ему это? Или же есть способ преобразить это создание в того, прежнего человека? — Случалось ли прежде, чтобы гхола вспоминал свое истинное прошлое? — спросила Чани. — Этого пытались добиться, и не однажды, — отвечал Хейт, не подымая глаз. — Но ни один гхола никогда не обрел свою прежнюю память. — Но ты жаждешь этого, — проговорил Пауль. Гладкие глаза гхолы в упор смотрели на Императора. — Да! Тихим голосом Пауль начал: — Если есть способ… — Эта плоть, — проговорил гхола, словно в странном приветствии взметнув руку ко лбу, — не есть плоть моего рождения. Она… восстановлена. Это всего лишь форма. Такое по силам и лицеделам. — Ну, не совсем, — отвечал Пауль, — к тому же ты не лицедел. — Совершенно верно, милорд. — Что же определяет форму твоего тела? — Наследственная информация, записанная в исходных клетках. — Где-то существует, — сказал задумчиво Пауль, — пластиковая штуковина, помнящая форму тела Дункана Айдахо. Говорят, что древние пытались заниматься этими вещами еще до Джихада Слуг. Каковы границы твоей памяти, Хейт? Что взяла она от оригинала?