— Потому что я составила завещание, и ты в нем не значишься, вот почему. — Она подняла скрюченный большой палец и указала на дверь. — Я оставила дом, обстановку и все, что у меня есть, ей. И некую малость еще кое-кому, нам обоим известному. — Кому же? — спросил Джеймс. — Не твое дело. Не тебе — значит, тебя это не касается. Странное выражение мелькнуло в глазах у тети Джулии. — Вот что я сделала — оставила свои деньги двум персонам, которых терпеть не могу и которые терпеть не могут меня. Думаешь, какая глупость, верно? Они подлизываются, ходят на задних лапках и говорят кучу глупостей о том, как любят меня. И я устала, меня тошнит от этого. Они получат то, чего хотят, и мне больше не придется лицезреть это выражение на их лицах. — Какое выражение? — Что-то вроде молящей жадности. Такой взгляд, должно быть, бывает у тех, что умирают с голоду. Ты не понимаешь, о чем это я, верно? Ты уж никак не глупее их, но не знаешь, что такое жизнь, нет, пока не знаешь. Да и откуда бы? Старушка закрыла глаза, повисло молчание, нарушенное треском верхнего полена, рассыпавшегося на части и выпустившего фейерверк искр, утонувших в самом сердце огня. Палмерстон поднялся с места, где он спасался от Оливера, потерся о ноги Джеймса, улегся, освещенный красными отблесками, и стал умываться. Вдруг тетя Джулия заговорила: — Я не хотела тебя испортить, ты можешь это понять? Не хотела испортить единственного человека, который что-то для меня значит. Но не знаю… Если бы я не была так стара, если бы я могла выдержать всю эту шумиху, которую они поднимут, я бы отменила сделанное и оставила дом тебе. Или твоей матери, она хорошая женщина. — У нее есть дом. — Дом можно продать, глупыш ты эдакий. Ты же не думаешь, что мадам Мирабель будет жить тут, а? — Мирабель, должно быть, это слышала, подумал Джеймс, так как дверь открылась, и Мирабель вкатила сервировочный столик с чаем, но это не заставило тетю Джулию перевести на нее взгляд. — И все же я могу составить другое завещание. Говорят, непостоянство — женская черта. Мирабель водворилась в комнате, и почти никакой надежды на продолжение разговора не осталось, ибо Оливер, после того как был накормлен, выкупан и обласкан, царил повсеместно. Он был крупным младенцем с рыжеватыми волосами, ничуть не похожий на Мирабель, а пошедший, видимо, в «подлого и бессердечного» Фрэнсиса. Ему исполнилось десять месяцев, он «был способен на все», как шутила мать Джеймса, и было совершенно ясно, что он утомляет тетю Джулию, у которой делалось совершенно несчастное лицо, когда он начинал вопить в ответ на отказ Мирабель выдать ему шоколадный торт. Личико и ручки Оливера были чисто вымыты, он был усажен на пол, где пытался полакомиться кусочками угля из ведерка, а когда ему помешали это сделать, принялся терзать кота. Джеймс поднялся, собираясь уходить, и тетя Джулия, когда он проходил мимо нее, сжала ему руку и прошептала, многозначительно глядя на него, что добродетель — сама себе награда. Очень скоро он узнал, кто имелся в виду под «кое-кем, обоим известным». Родители Джеймса получили письмо от тети Джулии, в котором она сообщала, что оставляет Розамунде некую сумму. Элизабет Файфилд сказала, что, как ей кажется, в письме есть что-то очень недоброе, похоже, тетка намекала на то, что Розамунда навещала Синдон-Лодж, питая в душе «большие надежды». Мать огорчилась, но Розамунда ликовала. Тетя Джулия не назвала сумму, но Розамунда не сомневалась, что это тысячи и тысячи фунтов — полмиллиона составлял максимумом ее ожиданий, поэтому на деньги, подаренные ей на день рождения (первого марта ей должно было стукнуть одиннадцать), она купит себе альбом Лондона, в основном, таких улиц, как Мейфэр, Белгравия и Найтсбридж. Чтобы легче было выбрать, в каком районе лучше купить себе квартиру. — Думаю, мы совершили большую ошибку, когда сказали ей, — посетовал отец Джеймса. Потому что Розамунда повадилась наносить в Синдон-Лодж еженедельные визиты, почти всегда заранее запасшись каким-нибудь маленьким сувениром для тети Джулии: букетиком подснежников, кривобоким горшком, вылепленным ею в школе, пакетиком мятных пастилок. — Завещания порой меняют, не забывай, — предупредил ее Джеймс. — А я не потому хожу. Не смей так говорить! Я хожу потому, что люблю ее. Ты просто ревнуешь, а сам не был там уже сто лет. Это была правда. Он видел, что Розамунда испорчена, сомнений нет, а сам он подвергся испытанию и провалился. И все-таки дело было не только в утрате иллюзий или в досаде — не это заставляло его держаться подальше от Синдон-Лодж, скорее, это было чувство, что недопустимо так манипулировать людьми. Он слышал, как его отец употреблял иногда выражение «изображать из себя бога», и теперь он понимал, что тот имел в виду. Тетя Джулия изображала из себя бога и по отношению к нему, и к Розамунде, и к Мирабель. Наверное, она и сейчас это делает, намекая всякий раз, когда Мирабель досаждает ей, что изменит завещание. Поэтому он пойдет туда в порядке протеста против этого манипулирования, он не согласен быть марионеткой, которую дергают за ниточки, он пойдет туда завтра же на обратном пути из школы. Но хотя он, как и обещал себе, зашел туда, чтобы показать, что его посещения бескорыстны и что он умеет держать слово, ему уже не случилось увидеть тетю Джулию. Когда он повернул к калитке, то увидел, что у дома стоит машина доктора. Мирабель пустила его в дом лишь после того, как он позвонил трижды, — измученная, бледная Мирабель с капризничающим Оливером на руках. У тети Джулии в очередной раз разыгрался гастрит, приступ длился всю ночь. Мирабель не знала, что делать: тетя Джулия запретила ей вызывать «скорую», ложиться в больницу она не желала. Утром первым делом вызвали доктора, тот вернулся еще раз позже, сейчас он снова был у нее. Ей пришлось отмывать всю комнату, а простыни сжечь в буквальном смысле слова, заговорила Мирабель со злобой. Беспорядок был ужасный, Джеймс ничего подобного и представить себе не может, но не могла же она допустить, чтобы доктор застал тетку в таком виде. Мирабель сказала, что, надо надеяться, худшее позади, но уверенности в ее словах не было, и выглядела она совершенно потерянной. Джеймс все время оставался в холле. Он попросил передать тете Джулии, что заходил — пожалуйста, не забудь это сказать. Мирабель пообещала, что не забудет, и он медленно удалился. В воздухе все дышало весной, и в аккуратном, симметричном палисаднике Синдон-Лодж было полно желтых нарциссов, клонивших головки и подрагивавших на ветру. У калитки ему встретился направлявшийся к дому Палмерстон с дохлой мышью, торчавшей из пасти. Не выпуская из зубов добычи, Палмерстон потерся о ноги Джеймса, и тот, хотя и был в подавленном настроении, погладил его. Два дня спустя приступ у тетки повторился, и это убило ее. А может, убил инсульт, случившийся следом. В свидетельстве о смерти в качестве причины смерти было указано: пищевое отравление и кровоизлияние в мозг — как сказала миссис Ходжес, уборщица тети Джулии, встретив в деревне мать Джеймса. Очевидно, в свидетельстве доктору пришлось указать и основную причину, и сопутствующую, что стало для Джеймса еще одной крупицей полезной информации, которую он прибавил к уже имевшейся. Родители Джеймса присутствовали на похоронах, и Мирабель, конечно, была тоже. Джеймс не захотел пойти, и ему и в голову не пришло, что ему бы позволили пропустить школу, но Розамунда рыдала, когда ей запретили идти. Она жаждала перекрасить свое красное с белым пальто в черный цвет и держать в руках букетик фиалок. Условия завещания стали известны в ближайшие дни, но никакого театрального чтения его сразу после похорон, как об этом пишут в романах, не было. Синдон-Лодж отходил к Мирабель, как и все деньги тети Джулии, за исключением «малости», оставленной Розамунде, и «малостью» это и оказалось в буквальном смысле слова. Пятьсот фунтов. Розамунда сначала рыдала (и говорила, что рыдает, потому что горюет по тете Джулии), затем впала в мрачность. Но когда завещание было утверждено и она в самом деле получила деньги, когда ей был предъявлен чек, а деньги были перечислены на ее счет в Почтовом банке, она приободрилась и почти пришла в себя. Она даже призналась Джеймсу без слез и истерики, что пол миллиона фунтов — слишком большая ответственность: она бы испытывала постоянный страх, что люди только из-за денег стараются дружить с ней. Джеймс забрал Палмерстона, что и было оговорено в завещании, где кот был поименован, охарактеризован и передан на попечение, в случае если животное переживет меня, Джеймсу Александру Файфилду, проживающему на ферме Юз-Холл в Грейт-Синдон, единственному известному мне человеку, к которому я испытываю доверие… — Как можно говорить такие жуткие вещи! — сказала Мирабель. — Подумать только, написать черным по белому подобное… Джеймс заслуживает всяческого доверия. Мне бы это было не по силам: невозможно держать кота в доме, где есть маленький ребенок. Палмерстон так долго жил в Синдон-холле, что частенько возвращался туда, инстинктивно стараясь не попадаться на глаза Мирабель. Ибо, вопреки предсказаниям тети Джулии, дом она не продала. И не пустилась все менять, как ожидали в деревне, когда узнали, что продажи не будет. Синдон-Лодж не был перекрашен в белое, а входные двери — в голубое, в нем не поменяли полы, а кухню не оборудовали всеми мыслимыми и немыслимыми новинками. Мирабель не делала ничего вызывающего, не позволяла себе никакой показухи и не купила ничего, кроме небольшого скромного автомобиля. Казалось, что она на время залегла на дно, предпочитала одиночество, носила траур, и мать Джеймса даже сказала, что, наверное, все они были к ней несправедливы и, может статься, она и в самом деле была привязана к тете Джулии. Положение изменилось, когда на сцене появился Гилберт Колридж. Никто не знал, где Мирабель с ним познакомилась, но в один прекрасный день его массивная машина «вольво» с кузовом универсал припарковалась у Синдон-Лодж, а на следующий день Мирабель заметили на пассажирском сидении, и через несколько часов вся деревня уже судачила о том, что у Мирабель появился ухажер. — Он держится, как здравый, подходящий человек, — сказала мать Джеймса: местный беспроволочный телеграф никогда не обходил ее вниманием. — Двумя-тремя годами старше ее, женат не был — впрочем, в наши дни это никогда нельзя знать наверняка, — уже стал партнером в своей фирме. То, что необходимо Оливеру. Мальчику нужно, чтобы в доме был мужчина. — Будем надеяться, что на этот раз ей хватит ума выйти замуж, — сказал отец Джеймса. Но в целом, если не считать этого события, семейство Файфилдов потеряло интерес к Мирабель. Их не могло не задевать, что Мирабель, получившая все, чего жаждала: сначала доступ в Синдон-Лодж, а затем и сам Синдон-Лодж, утратила всякий интерес к ним. Джеймс слышал, как мать сказала, что все это выглядит так, словно Мирабель наговорила лишнего, живя у них: слишком открыто демонстрировала истинные свои желания — а теперь, когда они удовлетворены, старается как можно меньше общаться с теми, кто слышал ее излияния. Но Файфилдов это вполне устраивало, ибо любое появление Мирабель неминуемо влекло за собой неприятности и домогательства. Лето выдалось более сухим и жарким, чем прошлое, и урожай ягод и фруктов был исключительно богат. Но в этом году не было тети Джулии и некому было бросать саркастические взгляды на корзинки с малиной. Дурман обыкновенный — datura, колючие яблоки — тоже не объявился в саду у Файфилдов, да, надо думать, и нигде в Грейт-Синдон. «Случайный гость», как было сказано о дурмане в справочнике дикорастущих растений Британии, он таинственным образом ушел в землю или перебрался в какой-то укромный уголок в дальних лугах. Но если бы дурман и появился, для Джеймса он уже утратил всякое очарование. В июне ему исполнилось тринадцать, и он чувствовал себя безмерно повзрослевшим — не просто на один год, как прошлым летом. Прежде всего, он вырос на шесть дюймов, «вымахал», как выразилась его мать, так сильно, что порой малознакомая, высившаяся в зеркале фигура внушала ему чуть ли не тревогу. С невероятным удивлением оглядывался он назад, на ребенка, каким был недавно, ребенка, который готовил в кастрюльках отвары из ядовитых плодов и листьев, держал в клетке белых мышей и разводил гусениц в коробке́. Он перешел в подростковый возраст и больше ребенком не был. Может быть, его рост и стал непосредственной причиной драмы, — «худшего дня моей жизни», как выражалась Розамунда, — а может, дело было в том, что миссис Ходжес попала к хирургу под нож, а может, то обстоятельство, что Женский институт, вопреки заведенному порядку, перенес встречу со вторника на среду. Причиной могло стать любое их этих обстоятельств, хотя, главным образом, случилось это со всей неотвратимостью потому, что Мирабель была тем, что она есть. Обитатели фермы Юз-Холл очень мало знали о ее образе жизни, поскольку почти никогда с ней не виделись. Для Элизабет Файфилд известие, что миссис Ходжес подолгу сидит с Оливером или же берет его к себе домой, стало полной неожиданностью. Сообщила ей об этом дочь миссис Ходжес, которая тогда же сказала, что ближайшие три недели ее мать проведет в больнице в связи с операцией гистерэктомии, да и потом бог знает сколько времени еще будет приходить в себя. Мирабель предстоит поискать себе няню в каком-нибудь другом месте. Значит, искать она ее будет, ясное дело, у Файфилдов. Возникнув у них на пороге с Оливером в одной руке и тяжелой корзиной с покупками в другой, она приветствовала Элизабет обворожительной, но неуверенной улыбкой. Все было, как в прошлом году, вот только Оливер стал маленьким мальчиком — перестал быть младенцем. У Джеймса начались долгие летние каникулы, поэтому он был дома и слышал, как гостья горестно вздохнула и пустилась извиняться за то, что надолго их «забыла». Дело в том, что она обручена, собирается замуж. Элизабет, наверное, не знала? — Надеюсь, ты будешь очень счастлива. — Из Гилберта получится прекрасный отец, — сказала Мирабель. — Когда я сравниваю его с этим инфантильным олухом, с этим безмозглым Фрэнсисом, меня просто смех разбирает… да ладно, что было, то прошло… В общем, Элизабет, дорогая, я пришла просить вас вот о чем… Как вы думаете, Джеймс и Розамунда могут понянчить Оливера и выручить меня? Я уплачу, сколько положено, буду платить, как платила миссис Ходжес. Потому что это такой ужас… я никуда не могу пойти со своим женихом, и как раз завтра у меня знакомство с его родителями. Не могу же я взять ребенка возраста Оливера на званый обед, верно? — О Розамунде и речи быть не может быть, — сказала мать Джеймса без всякой теплоты в голосе. — Ей всего одиннадцать, и я не могу допустить, чтобы она отвечала за Оливера. — Но Джеймс вполне справится, правда? Джеймс теперь такой высокий, он выглядит как взрослый. И Джеймс, в любом случае, всегда был потрясающе ответственным. Его мать оставила эту реплику без внимания. И издала один из тех вздохов, которые у кого-кого, а у Джеймса напрочь отбивали охоту просить о чем-то еще. Но не такова была Мирабель. — Ну только один разок — завтра! Начиная с послезавтра, я буду сидеть дома, как примерная мамочка, а через месяц миссис Ходжес вернется. Только с семи… до, скажем, одиннадцати самое позднее. — Я сама побуду с Оливером, — сказала мать Джеймса. Заверения Мирабель ничего не стоили, и, вместо того чтобы сидеть дома с Оливером, она появилась на ферме Юз-Холл три дня спустя, чтобы подбросить им мальчика — на этот раз чтобы отправиться за покупками с матерью Гилберта. Отсутствовала она четыре часа. Оливера стошнило — он объелся ирисками, которые нашел в комнате у Розамунды, вырвал с корнем шесть комнатных растений и оборвал с них все листья, прежде чем Джеймс застал его за этим занятием. В следующий раз, сказала мать Джеймса, она всего этого ни за что не допустит. Она уже обещала Мирабель посидеть с Оливером в ближайший субботний вечер. И сделает это, а потом — все, конец истории. Решимость ее лишь укрепилась после того, как Мирабель в субботу соизволила вернуться лишь в полпервого ночи. Она бы выложила это Мирабель прямо в лицо, без обиняков, заявила Элизабет Файфилд своим домочадцам за завтраком, но при всем этом присутствовал Гилберт Колридж, и ей не хотелось срамить Мирабель в его присутствии. Во вторник, на который было перенесено заседание Женского института, отличная погода сменилась грозой, к полудню уступившей место затяжному дождю. Джеймс посвятил день уборке и разборке пещеры. Его столько раз просили об этом, и он в самом деле собирался это сделать, но кто захочет сидеть в душной комнате, когда сияет солнце, а температура за окном больше 26 градусов по Цельсию? А вот нынешний вторник в высшей степени подходил для того, чтобы отобрать книги, которые ты перерос, освободить комнату от аквариумов, клеток и сосудов, которые уже пустовали, коллекций, которые превратились в ящики со всякой дребеденью, в общем, вымести и расчистить дорожку — во взрослую жизнь. Снимая с верхней полки книжки, он наткнулся на вещь, о существовании которой почти забыл, — на склянку с надписью datura stramonium. Тут раздумывать было нечего — это точно на выброс. Он с любопытством глянул на пузырек, на заполнявшую его зеленовато-коричневую жидкость, которая за минувшее время осела и посветлела. Зачем он ее приготовил, с какой целью? В другие времена он мог бы стать алхимиком или колдуном, и он сокрушенно покачал головой над Джеймсом-ребенком, которого больше не существовало. Как много книг больше не представляло для него интереса! Детское чтение. Он стал раскладывать их на полу на две кучки: «нужные» и «ненужные». Палмерстон сидел на подоконнике и следил за ним не мигающими желто-золотыми глазами, блестевшими на круглой, серой, довольно крупной мордочке. Как хорошо, подумал Джеймс, что он избавился от мышей до появления Палмерстона. А клетку для мышей можно и продать. Один из мальчиков у него в классе держал хомячков и что-то говорил о том, что ему бы не помешала запасная клетка. Нет ничего зазорного в том, чтобы позвонить и поинтересоваться. Джеймс спустился в гостиную и снял трубку, чтобы набрать номер Тимоти Гордона, но телефон молчал. Гудка не было, а тишина в трубке нарушалась только потрескиванием и щелчками. Придется идти на дорогу к телефону-автомату и звонить инженерам-ремонтникам, но не сейчас, попозже. Льет, как из ведра. Он уже пересек вестибюль и почти дошел до подножья лестницы, когда прогремел звонок. Мать что-то говорила о том, что могут прийти из прачечной. Джеймс бездумно открыл дверь, готовый кивнуть посыльному и сунуть ему в руки короб с бельем, но за дверью вместо посыльного стояла Мирабель. Машину она припарковала на дорожке, в переднем окне виднелась рожица жевавшего что-то Оливера, который елозил по стеклу липкими пальчиками, оставляя следы. Мирабель, как сказала бы тетя Джулия, разоделась в пух и прах, и уж никак не по погоде: на ней было что-то из кремового шифона с плиссированной юбкой и шлейфом, на шее, кроме нитки бус, красовались два или три шифоновых шарфа, бледно-розовые чулки и кремового цвета туфельки из кожаных полосок, каждая шириной с бечевочку, дополняли туалет. — О Джеймс, будь ангелом! Выручишь меня и посидишь с Оливером сегодня днем? Ты не один дома, Розамунда тоже на месте, я заметила, она выглядывала из окна своей спальни. Я пыталась дозвониться тебе, но у вас не работает телефон. Мирабель произнесла это с укором, как будто Джеймс поломал телефон намеренно. Она едва переводила дыхание и явно спешила. — Почему ты не возьмешь его с собой? — Потому что, если хочешь знать, Гилберт собирается купить мне что-то совершенно особенное и очень важное, и я не могу взять с собой ребенка. Розамунда, почуяв, что внизу происходит что-то необычное, появилась в изгибе лестницы. — Это всего-навсего Мирабель, — бросил ей Джеймс. Но Мирабель, воспользовавшись тем, что внимание Джеймса отвлеклось на мгновение, рванула к машине — ее наряд запестрел мокрыми дождевыми пятнами, и выхватила из машины липкого Оливера. — Ты же побудешь с Джеймсом и Розамундой, правда, солнышко? — А мы что, обязаны? — спросила Розамунда, спускаясь вниз и окинув Оливера взглядом, исполненным такого неприкрытого отвращения, что даже Мирабель содрогнулась. Тем не менее она всучила Джеймсу Оливера, стараясь держать перепачканный рот сына подальше от своего платья, и Джеймсу ничего не оставалось, как подхватить того на руки. Оливер тотчас же начал рыдать и тянуть руки к матери. — Нет, миленький, мама вернется позже. Теперь послушай, Джеймс, дочь миссис Ходжес должна прийти за ним в половине шестого, в это время она кончает работу. Она обещала забрать его к себе, а я заеду к ней на обратном пути. А теперь мне пора бежать, мы с Гилбертом встречаемся в три. — Ничего себе! — выпалила Розамунда, когда машина отъехала от фермы. — Достала уже! Подумать только, торчать с ним! Я собиралась сделать задание по изо. — А я — разобрать свою комнату, но что теперь толку жаловаться! Он свалился нам на голову, и все тут! После того как входная дверь захлопнулась, Оливер хныкал не переставая. — Если бы не было дождя, можно было бы пойти с ним в сад. Вывезти его на прогулку. — Если бы, но дождь идет, — парировал Джеймс. — Да и в чем бы мы его вывезли? В маминой сумке на колесиках? В тачке? На случай если ты не заметила, сообщаю: драгоценная Мирабель не позаботилась прихватить с собой прогулочную коляску. Лучшее, что можно придумать, — это покормить его. Когда он ест, он хотя бы не орет. Джеймс отыскал в кладовке коробку шоколадного печенья «Пингуин» и дал одно печенье Оливеру. Оливер уселся на пол и стал уплетать лакомство, разбрасывая вокруг мелкие кусочки красно-золотой обертки. Затем он открыл кухонный шкафчик с утварью и стал швырять кастрюли, сковородки, дуршлаг, сито на пол — одну вещь за другой, оставляя шоколадные разводы на белом пластиковом покрытии дверец. Розамунда их обтерла, потом попыталась вытереть рожицу и ладошки Оливера, в ответ он раскричался и стал колотить ее кулачками. Когда весь пол покрылся кастрюлями, Оливер приступил к остальным дверцам, стал последовательно их отворять и выбрасывать все подряд: столовые приборы, терки для сыра, картофелечистки, кухонные полотенца, тряпки для пыли. Джеймс мрачно наблюдал за ним. — Я где-то читал, что двухлетний ребенок, даже с очень высоким ай-кью, не может сосредоточиться на чем-либо больше, чем на девятнадцать минут. — Оливеру еще нет двух, и вряд ли у него такой уж высокий ай-кью. — Вот именно, — отозвался Джеймс.