Около нашего «фердинанда» Манька Облигация поскользнулась, я подхватил ее под руку и, подсаживая в машину, наткнулся рукой на браслет, плотно охватывавший запястье. В тусклом свете внутри машины было его не разглядеть как следует, но мне показалось, что браслет по форме сделан в виде змеи. Жеглов встал на подножку, огляделся, махнул рукой: – Трогай, Копырин. Наш паровоз, вперед лети… Задержанные возбужденно переговаривались. Манька глянула на них с полным пренебрежением: – Эй вы, фраера битые, чего трясетесь? – Захохотала и запела непристойную песню. Копырин прислушался к словам, оторопело покачал головой и задумчиво сказал: – Странный народ эти шлюхи – ни дома им не надо, ни семьи, ни покоя, ни достатка, а надобен им один срам! Я пересел к Жеглову на переднее сиденье и негромко сказал: – Мне кажется, что на руке у Маньки браслет в виде змеи. – Да? – заинтересовался Жеглов и нагнулся к девице: – Маня, а не скажешь мне по старой дружбе, с кем это ты так красиво отдыхала? – А тебе что? Неужто меня ревнуешь? Так ты только скажи, я тебе все время буду верная. Ты парень хоть куда! Губы у тебя толстые, а зад поджарый – значит, в любви ты горячий… – Про нас с тобой мы еще поговорим, а покамест ты мне про кавалера расскажи. Может, я его знаю? Манька засмеялась: – Ты-то, может, и знаешь, а я вот имени-отчества его спросить не успела… – А чего же ты побежала тогда? – Так я только выходить из уборной стала, как вы в дверь насунулись. Ну, думаю, пусть пройдут – мне с тобой лишний раз здоровкаться мало радости. А вы, оказывается, поголовный шмон затеяли… – А чего же ты со мной поздоровкаться не хотела? – И добро, почти ласково, взяв ее за руку, погладил по рукаву Жеглов и, словно забыв, оставил ее ладонь в своей руке, только чуток, совсем еле-еле, потянул на себя – и вылезло из рукава запястье. Даже здесь, в полумраке, я отчетливо разглядел червленую желтую ящерку с мерцающим зеленым глазком. – Больно надо! Ты же обещал меня еще в прошлый раз упечь? – удивилась Манька очевидной глупости вопроса. Жеглов отпустил ее руку и встал: – Да, Маня, это ты, пожалуй, права. На сей раз я тебя точно упеку… Толпой ввалились в дежурную часть, и Манька привычно направилась вслед за остальными задержанными к барьеру, но Жеглов остановил ее: – Маня, с тобой у нас разговор особый, идем пошепчемся. – А дежурному крикнул: – Соловьев, проверишь этих пятерых, если в порядке – пусть гуляют. Швейцара не отпускай, мы с ним еще потолкуем про разные всякости. Рапорт тебе мои ребята принесут… Махнул рукой мне – давай, мол, за мной. Вместе с Манькой мы поднялись на притихший и опустевший второй этаж, пришли в кабинет, не спеша расселись, и Жеглов сказал невзначай, будто случайно на глаза попалось: – Красивый, Маня, у тебя браслетик… – Еще бы! Вещь старинная, цены немалой! – Сколько платила? Манька подумала немного, взглянула Жеглову в лицо своими кукольными нежными глазками: – Не покупная вещь-то. Наследство это мое. Память мамочкина… – Ну-у? – удивился Жеглов. – Маня, ты же в прошлый раз говорила, что матери своей и не помнишь! Манька сморгнула начерненными длинными ресницами, а глаза остались неподвижными, пустыми, без выражения: – И чего из этого? Не отказываюсь! Память мамочкину папа мне передал, погибший на фронте, и сказал, уезжая на войну: «Береги, доченька, единственная память по маме нашей дорогой». И сам тоже погиб, и осталась я сироткой – одна-единственная, как перст, на всем белом свете. И ни от кого нет мне помощи или поддержки, а только вы стараетесь меня побольше обидеть, совсем жуткой сделать жизнь мою, и без того задрипанную… Жеглов поморщился: – Маня, не жми из меня слезу! Про маму твою ничего не скажу – не знаю, а папашку твоего геройского видеть доводилось. На фронте он, правда, не воевал, а шнифер был знаменитый, сейфы громил, как косточки из компота. – Выдумываете вы на нашу семью, – сказала горько Маня. – Грех это, дуролом ты хлебаный… – И снова круто заматерилась. – Ну ладно, – сказал Жеглов. – Надоело мне с тобой препираться. Маня открыла сумочку, достала оттуда кусок сахара и очень ловко бросила его с ладони в рот, перекатила розовым кошачьим языком за щеку и так, похожая на резинового хомячка в витрине «Детского мира» на Кировской, сидела против оперативников, со вкусом посасывая сахар и глядя на них прозрачными глазами. Жеглов устроился рядом с ней, наклонив чуть набок голову, и со стороны они казались мне похожими на раскрашенную открытку с двумя влюбленными и надписью: «Люблю свою любку, как голубь голубку». И совсем нежно, как настоящий влюбленный, Жеглов сказал Мане: – Плохи твои дела, девочка. Крепко ты вляпалась… И Маня спокойно, без всякой сердитости сказала: – Это почему же еще? – И бросила в рот новый кусок сахара и при этом отвернулась слегка, словно стеснялась своей любви к сладкому. – Браслетик твой, вещицу дорогую, старинную… третьего дня с убитой женщины сняли. Жеглов встал со стула, прошел к себе за стол и стал с отсутствующим видом разбирать на нем бумажки, и лицо у него было такое, будто он сообщил Маньке, что сейчас дождик во дворе – штука пустяковая и всем известная, – и никакого ответа от нее он не ждет, да и не интересуют его ни в малой мере ее слова. А я вытащил из ботинка эту поганую проволоку и стал прикручивать бечевкой отрывавшуюся подметку, но и с бечевкой она не держалась. Я показал Жеглову ботинок и сказал: – Наверное, выкинуть придется. Сапоги возьму на каждый день… – А ты съезди на склад – тебе по арматурному списку полагается две пары кожаных подметок в год. – Где склад-то находится? – На Шелепихе, – сказал Жеглов и объяснил, как туда лучше добраться. – Заодно получишь зимнее обмундирование. Мы поговорили еще о каких-то пустяках, потом Жеглов встал, потянулся и сказал Маньке: – Ну, подруга, собирайся, переночуешь до утра в КПЗ, а завтра мы тебя передадим в прокуратуру… – Это зачем еще? – спросила она, перестав на мгновение сосать сахар. – Маня, ты ведь в наших делах человек грамотный. Должна понимать, что мы, уголовный розыск, в общем-то пустяками занимаемся. А подрасстрельные дела – об убийствах – расследует прокуратура. – По-твоему, выходит, что за чей-то барахловый браслет мне подрасстрельную статью? – сообразила Маня. – А что же тебе за него – талоны на усиленное питание? Угрохали вы человека, теперь пыхтеть всерьез за это придется. – Не бери на понт, мусор, – неуверенно сказала Маня, и я понял, что Жеглов уже сломал ее. – Маня, что за ужасные у тебя выражения? – пожал плечами Жеглов. – Я ведь тебе сказал, что это вообще нас не касается. Ты все это в прокуратуре говори – нам до фонаря… – Как до фонаря?! – возмутилась Маня. – Ты меня что, первый день знаешь? Ты-то знаешь, что я сроду ни с какими мокрушниками дела не имела… – Знаю, – кивнул Жеглов. – Было. Но время идет – все меняется. А кроме того, я ведь оперативник, а не твой адвокат. Кто тебя знает, может, на самом деле убила ты женщину, а браслетик ее – на руку. Как говорят среди вашего брата, я за тебя мазу держать не стану. – Да это мне Валька Копченый вчера подарил! – закричала Манька. – Что мне у него, ордер из Ювелирторга спрашивать, что ли? Откуда мне знать, где он браслет взял?.. – Перестань, Маня, это не разговор. Ну, допустим, мог бы я за тебя заступиться. И что я скажу? Маньке Облигации, по ее словам, уголовник Валька Копченый подарил браслет? Ну кто это слушать станет? Сама подумай, пустая болтовня… – А что же мне делать? – спросила Манька, тараща круглые бестолковые глаза. – Ха! Что делать! Надо вспомнить, что ты не Манька, а Мария Афанасьевна Колыванова, что ты человек и что ты гражданка, а не черт знает что, и сесть вот за этот стол и внятно написать – как, когда, при каких обстоятельствах вор-рецидивист Валентин Бисяев подарил тебе этот браслет… – Да-а, написать… – протянула она. – Он меня потом за это письмо будет бить до потери пульса! – Ты напиши, а я уж обеспечу, чтобы пульс твой он оставил в покое. Ему в этом кабинете обижать тебя будет затруднительно. – Ему-то затруднительно, а дружкам его? Они как узнают, что я его завалила, так сразу меня на ножи поставят… – Поставят на ножи – это как пить дать, – согласился Жеглов. – Правда, они тебя могут поставить на ножи, если ты его и не завалишь. Это в том случае, если ты по-прежнему будешь шляться по их хазам и малинам, по вокзалам и ресторанам. Тебе работать надо – смотреть на тебя срамотно: молодая здоровая девка ведет себя черт-те как! Паскудство сплошное… – Ты меня не совести и не агитируй! Не хуже тебя и не меньше твоего понимаю… – Вот и видать, допонималась. Ну ладно, мне домой пора. Ты будешь писать заявление, как я тебе сказал? Манька подумала и твердо кивнула: – Буду! Чего мне за них отвечать? Он меня чуть под тюрьму не подвел, а я за него пыхти!.. Она удобно устроилась за столом Жеглова, глубокомысленно глядела в лист бумаги перед собой и, начав писать, вытянула губы трубочкой, словно ловила кусок сахара, который должен был прыгнуть со строки.